Текст книги "Поцелованные Одессой"

Безответное вопрошание

«И вопросил Саул Господа; но Господь не отвечал ему…» (Самуил. Кн. 1:6. Сефе́р Шмуэ́ль; сефер – книга (ивр.)).

«Как можем мы объяснить, что в городе, знаменитом своим космополитизмом, происходили погромы? В начале XX века, когда Одесса была хорошо известна своей просвещённой многонациональной торговой элитой, великолепным зданием оперного театра, отсутствием почтительности и уличным юмором, она вместе с тем являлась городом, в котором происходили наиболее жестокие еврейские погромы…», – вопрошает английский историк Каролайн Хамфри в статье «Одесса: погромы в городе-космополите» (Антропологический форум. № 12. 2010).

В статье особо впечатляет упоминание великолепного здания оперного театра, эстетике которого автор, по-видимому, отводит особую роль в обуздании звериных инстинктов толпы, унаследованных хомо сапиенс с архаических времён.

Впрочем, как показала последующая история, далеко не только идея прекрасного, воплощённая, в частности, в архитектуре здания оперного театра Одессы, как и других впечатляющих своей красотой строений, не оправдала высоких ожиданий историка-гуманиста.

Не лучшим образом на погромные настроения толпы повлиял и оперный храм Берлина в знаменитую Хрустальную ночь и на последующие трагические события, свидетелями которых оказалась столица нацистского рейха. С каменным безразличием наблюдало за издевательством над своими согражданами еврейского происхождения известное своими архитектурными изысками здание венской оперы. Здание знаменитой Гранд-Опера Парижа распахнуло свои «дружеские объятья» перед именитым гостем – нацистским министром пропаганды Иозефом Геббельсом, в то время как из предместья французской столицы концлагеря Драней отправлялись очередные эшелоны евреев-узников для удушения в газовых камерах Освенцима. Важного визитёра из нацистского рейха любезно сопровождал сам директор театра – блистательный танцор, звезда знаменитых «русских сезонов» Дягилева в Париже Сергей Лифарь.

Список высоких архитектурных шедевров, которые по сей день радуют глаз тонких ценителей прекрасного, но не оказали в своё время никакого смягчающего влияния на сердца палачей, можно существенно пополнить.

Гибель мечты

Одесса – один из знаковых городов Российской империи, занимающий особое место в истории еврейской диаспоры: город, распахнувший ворота гетто, черты оседлости для российского еврейства, город свободы и заманчивых соблазнов, город, в котором евреи мечтали стать «как все»:

«Одесса, – в представлении выпускника Ришельевского лицея Марка Рафаловича, – была единственным местом в России, где евреи стремились стать стопроцентными европейцами. Отказываясь от обычаев и нравов, которые их отделяли от окружающего общества, одесские евреи подражали своим нееврейским соседям» (Марк Рафалович. «Одесский вестник», 1841 год).

Многие из них искренне верили в исторический успех одесского проекта, питавшегося представлениями о формировании особого типа народности под названием «одесситы», сплочённой на культурной надэтнической, надрелигиозной основе, где нет ни эллина, ни иудея.

Положив конец этой мечте, погромный 1905 год, похоже, вместе с тем возвестил о торжестве замысла, некогда озвученного устами одного из малоприметных градоначальников Одессы в послеворонцовский период её существования: «…Я сделаю из неё Сара тов». то бишь превращу её в заурядную российскую провинцию…

Пересаженный на неподходящую российскую почву европейский буржуазно-либеральный имплант Одесса вступил в фазу интенсивного отторжения.

Время «такое…»

Прогуливаясь в один из послепогромных дней по направлению к Николаевскому бульвару (ныне Приморскому), огибая при этом Дерибасовскую, угол Ришельевской, заезжий гость Одессы, вероятно, обратил бы внимание на озабоченную группу людей, переговаривающихся друг с другом театральным шёпотом, эхо которого возвращалось с противоположной стороны улицы:

«— Видите, в кафе за столиком группа, в центре седой старик в пенсне, видно, что все тянутся к нему Это же дедушка еврейской литературы Менделе Мохер Сфарим. А рядом с ним коренастый с ранней лысиной – поэт Бялик. Около него лысый с бородкой – Равницкий. Это они основали издательство “Мория”, печатают книги на древнееврейском. А вон за другим столиком, отдельно от всех задумался Дубнов – автор истории еврейского народа.

– А тот молодой, кудрявый – это поэт Саул Черниховский?

– Нет, сионистские деятели сидят в другом кафе… Худой с острой бородкой – это Ашер Гинцберг, но в печати выступает под именем Ахад ха-Ам.

– Почему среди них поэт и переводчик Жаботинский?

– Время такое…» (Эфраим Баух. К двухсотлетию Одессы).

Пока за столиками кафе либо в ином публичном или непубличном пространстве активная часть граждан, озабоченная тревожным ощущением приближения чего-то невероятного, пыталась расшифровать смысл перста судьбы, явившего себя во «время такое». другая часть, менее склонная к рефлексии и не заморачивавшая себя рассуждениями на тему грядущей кровавой развязки, предпочитает прислушаться к зову предков и спешно пакует свои пожитки, готовясь к продолжению длящегося уже более двух тысяч лет поиска «земли обетованной».

По оценке американского консула в Одессе, число евреев, покинувших город после погрома, составляло примерно 50 тысяч граждан. Основные маршруты эмиграции – Америка и Палестина.

«День тот да будет тьмою…»

Погром в Одессе и в других городах и весях Российской империи оказался не просто очередной «спонтанной» либо инспирированной властями предержащими «народной забавой», свидетельством зловещих подвижек в атмосфере города, до недавнего времени остававшегося одним из немногих знаковых мест толерантности в империи, но знамением грядущей невероятной кровавой разборки в мире, которая для евреев обернётся наступлением всепоглощающего дня Тьмы, о котором в Книге сказано: «День тот да будет тьмою» (Иов. 3:4).

В действительности Послание сие было адресовано далеко не только евреям, но и «Граду и миру» (Urbi et Orbi). Из разверзнувшейся бездны материализовался зловещий оскал всесокрушающей силы зла.

«Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес…»

«…Он ввел меня в литературу… От него первого я узнал о Роберте Броунинге, о Данте Габриеле Россетти, о великих итальянских поэтах. Вообще он был полон любви к европейской культуре, и мне порой казалось, что здесь главный интерес его жизни… От всей личности Владимира Евгеньевича шла какая-то духовная радиация. В нем было что-то от пушкинского Моцарта да, пожалуй, и от самого Пушкина… Теперь это покажется странным, но главные наши разговоры тогда были об эстетике. В.Е. писал тогда много стихов, и я, живший в неинтеллигентной среде, впервые увидел, что люди могут взволнованно говорить о ритмике, об ассонансах, о рифмоидах… Он казался мне лучезарным, жизнерадостным, я гордился его дружбой и был уверен, что перед ним широкая литературная дорога… Он был самый образованный, самый талантливый из моих знакомых…» – вспоминает Корней Чуковский Владимира (Зеева) Жаботинского – друга юности и молодости, с кем его свела Одесса (Евгения Иванова. Чуковский и Жаботинский: история отношений).

Его характеризовал третий президент Израиля Залман Шазар: «Он был мыслитель и политик, мечтатель и журналист, писатель и переводчик, поэт и Божьей милостью оратор, полиглот, владевший многими иностранными языками, знаток мировой литературы. Все это богатство он отдал своему народу».

Французский политик и писатель Анатоль де Монзи в своей книге «Необычайные судьбы» писал: «Невозможно найти человека, подобного Жаботинскому. Жизнь его была еще более необычной, чем созданные о нем легенды. Понятие «Жаботинский» – неповторимое и единственное в своем роде в истории еврейского народа».

«Мыслитель и политик, мечтатель и журналист, писатель и переводчик, поэт и Божьей милостью оратор» и т. д. и т. п. родился в Одессе в семье коммерсанта.

В школьные годы особого рвения к учёбе не проявлял. Его считали злостным прогульщиком. «Всему, чему я учился в детстве, я научился не в школе», – напишет он незадолго до ухода из жизни.

При этом он отмечает:

«Когда немец хочет сделать комплимент отцу ребёнка, он говорит “Ваш сын хорошо воспитан”. По-русски в таких случаях говорят “Ваш сын – первый ученик”. Я считаю, что мера мужского и божественного начала… выражена в замечательном волшебном слове “шайгес” [идиш – сорванец. – М.П.). Если можешь стать сорванцом – стань им! Ну, а коли не можешь – тогда иди, становись “первым учеником”» .

В гимназию поступает не с первого захода. Но, к удивлению многих, бросает её за полтора года до выпускных экзаменов. На вопрос Почему, который прозвучит через тридцать лет в его воспоминаниях, последует ответ:

«Я клянусь – я не знаю. Это случилось потому что потому…»

Просто встал и ушёл? Либо его Кто-то позвал?

«Я неоднократно подумывал, – сообщает Жаботинский, – написать научный трактат – ‘Как важно совершать глупые поступки”…»

К моменту ухода из гимназии Владимир (Зеев) успел не только овладеть русским языком и чуть ли не всей классикой российской словесности, которую мог цитировать наизусть часами, но и многочисленными иностранными языками.

С помощью старшей сестры он овладевает английским языком, кузен помогает ему с французским, одноклассник приобщает его к польскому, с помощью самоучителя он осваивает испанский, из разговора с матерью и роднёй – язык идиш, а учитель – знаменитый Равницкий – даёт ему первые уроки иврита. К семнадцати годам юноша владел уже семью языками.

Еще подростком он пробует проявить себя на литературном поприще – пишет романы и стихи. С тринадцати лет рассылает по редакциям свои переводы и оригинальные тексты. В семнадцать – переводит с английского на русский несколько стихотворений Эдгара Аллана По, среди которых своим совершенством выделяется «Ворон», включенный в школьные учебники по литературе.

Прервав учёбу в гимназии, он отправляется за границу, где ему предоставляется возможность поступления в университет без аттестата зрелости.

В поисках материальной поддержки своей учёбы в качестве иностранного корреспондента сотрудничает с газетой «Одесский листок», редактор которой предлагает ему на выбор Берн или Рим.

Свой выбор он останавливает на Риме.

Какое-то время Жаботинский находится под очарованием итальянской культуры, увлекается социальными науками, с почтением относится к Энрико Ферри, профессору уголовного права и видному политическому деятелю Италии, и к Антонио Лабриоле – философу и основоположнику итальянского марксизма.

Особую страсть питает он к итальянскому языку. В книге «Одинокий волк. Жизнь Жаботинского» («Иврус», 2000) Шмуэль Кац вспоминает следующий забавный эпизод.

Случилось это в 1938 году в одной из европейских столиц, где после выступления Жаботинского к нему подошёл итальянский посол и на английском поздравил его с успехом. Тот ответил ему на итальянском – при этом ответил так, что посол от удивления воскликнул:

«Как я ошибся! Мне сказали, что вы русский. Никто не предупредил, что вы итальянец!»

«Римляне думают, что я из Милана, – шутил потом Жаботинский, – а сицилийцы принимают меня за римлянина».

Писательский талант и приобретённый зарубежный опыт после возвращения в Одессу в 1901 году Жаботинский какое-то время реализует в качестве члена редакции и ведущего фельетониста газеты «Одесские новости», где он печатается под псевдонимом Альталена (итал. – качели).

Литературное мастерство Жаботинского высоко ценят его современники: на «этом» берегу – сентиментальный Горький и восторженный Корней Чуковский, на «других берегах» – желчный Осоргин.

Пик его писательского творчества приходится на период между Первой и Второй мировыми войнами и отмечен, в частности, такими впечатляющими произведениями, как романы «Самсон Назорей», «Пятеро», а также мемуарами – «Повесть моих дней» и «Слово о полку».

Роман «Пятеро», в котором Жаботинский мысленно возвращается к годам своей молодости в Одессе, опубликован в Париже в 1936 году – в момент, когда в Европе рушится либеральная парадигма мышления, «когда слова “либерал” и “демократ” стали ругательными, а идеология свободы оттеснена идеологией полицейского управления», когда «право голосовать, ответственность правительства – всё описывается как прогнивший парламентаризм» (М. Хейфец. Почему Жаботинский не стал вождём), когда мир захлёстывает волна ненависти и надвигающегося невиданного насилия, воинствующего национализма, неизменной составляющей которого является пещерный антисемитизм.

При этом, замечает Жаботинский, «бездумный, беспечный культ вождя повсюду вошёл в моду… и, видимо, будет отравлять атмосферу, пока не достигнет позорного конца, заведя в тупик».

Тяга к вождизму, периодически возникающая в том или ином сообществе, – свидетельство погружения его в состояние архаики – в мир, где правят первобытные инстинкты и который характеризуется, по мимо всего прочего, стремлением индивида обрести свою идентичность и смысл существования в принадлежности к стае, манипулируемой вожаком (вождём).

«Последние дни Одессы», или «Хроника одного исчезновения»

«Пятеро» Жаботинского, по выражению филолога Ольги Канунниковой, можно воспринимать как ипостась повести Валентина Катаева «Белеет парус одинокий» для взрослых.

Действия в обоих произведениях разворачиваются примерно в один и тот же исторический период – в смутное время жизни Одессы. Однако, в отличие от катаевского видения, для которого открывшаяся реальность воспринимается в тонах, окрашенных юношеским романтизмом, у Жаботинского увиденное порождает острое ощущение грядущей беды.

В центре его романа шекспировская по своим масштабам трагедия одесской семьи, захваченной эпохой еврейского обрусения начала XX века.

Поэтичная, страстная, лиричная, мудрая, романтичная, веселая и грустная, как сама Одесса, эта книга десятки лет оставалась неизвестной землякам.

«Начало этого рассказа из быта прежней Одессы относится к самому началу нашего столетия. Первые годы века тогда у нас назывались “весна” в смысле общественного и государственного пробуждения, а для моего поколения совпали также с личной весной в смысле подлинной двадцатилетней молодости. И обе весны, и тогдашний облик веселой столицы Черноморья в акациях на крутом берегу сплелись у меня в воспоминании с историей одной семьи, где было пятеро детей… На этой семье, как на классном примере из учебника, действительно свела с нами счеты – и добрые, и злые – вся предшествовавшая эпоха еврейского обрусения. Эту сторону дела, я уверен, расскажу правдиво, без придирчивости, тем более что все это уже далеко и все давно стало грустно-любимым. "Я сын моей поры, мне в ней понятно добро и зло, я знаю блеск и тлю: я сын ее, и в ней люблю все пятна, весь яд ее люблю”» (В. Жаботинский. Пятеро).

Роман «Пятеро» Жаботинского, полагают критики, мог бы называться «Последние дни Одессы» или «Хроника одного исчезновения».

Одесса, которую он мысленно посещает за пять лет до своего ухода из жизни, вспоминается им сквозь призму времён его юности и молодости – живым организмом, где разыгрываются личные и исторические драмы, в которых всегда есть что-то от театральных трагедий.

И вовсе не случайно роман начинается сценой в театре:

«Одесса всегда должна находиться в “первом ряду”, даже если спектакль этот – восстание, вспыхнувшее на броненосце “Потёмкин”» .

Тем, кто, находясь под гипнозом и обольщенный модными в то время идеями и фантазиями, питавшимися смутным ожиданием грядущих перемен, окрашивал бунт на броненосце в тона революционной романтики, Жаботинский напоминает, что после «потёмкинского дня» – дня надежд, наступила «потёмкинская ночь» – ночь разочарований:

«…в порту ещё с захода солнца шибко текёт монополька; уже давно, махнув рукой, подались обратно в город обманутые агитаторы… а то уж их барышень хотели пробовать вприкуску… Глупые, неопытные, молодые, мы не предвидели, что хорал его [восстания], начавшийся набатом, в тот же вечер собьётся на вой кабацкого бессмыслия…»

Запечатлённую картину событий дополняет сохранившаяся хроника:

Ситуация в порту начала изменяться к худшему. Прибывшие с утра в порт жители близлежащих благополучных районов, интересовавшиеся и сочувствующие происходящему на восставшем корабле, постепенно покидали порт, на их место пришла тёмная толпа с окраин, которой двигали в основном низменные инстинкты. Преступные элементы, пользуясь отсутствием в порту полиции и войск, начали грабить товары на складах, разбивать бочки с водкой и вином. В порту начались пожары. Войска, опасаясь обстрела со стороны броненосца, продолжали держать оцепление по периметру порта, не пропуская в порт новые толпы и никого не выпуская из порта. В самом порту погромы, чинимые проникшими туда ранее, никто не останавливал. Только с наступлением темноты войска, окружавшие порт, начали приступ, обстреливая толпы, пытающиеся покинуть порт. Были убиты и ранены сотни человек. Офицеры докладывали, что по войскам из толпы также вёлся револьверный огонь.

Газета «Одесские новости» печатает свидетельство жены портового стрелочника: «…поздно ночью пошли они по порту: разграбят амбар, польют керосином, зажгут его и идут дальше. Пароходы, баржи, всё жгли. Дошли до моей хаты, один размахнулся, хотел полить керосином, да другой говорит: “Не тронь, тут сторож живёт, сам бедный”. Да спасибо, молодёжь откуда-то появилась, студенты, евреи. Они и помогли нам вытащить вещи на берег да упросили не трогать нас».

О происходящем в Одессе лидер большевиков Ленин узнаёт из газет. 17 (30) июня 1905 года он направляет в Одессу своего курьера – большевика Васильева-Южина с инструкциями по расширению масштабов восстания, напутствуя его перед отправлением такими словами:

«Задания очень серьёзные. Вам известно, что броненосец “Потёмкин” находится в Одессе. Есть опасения, что одесские товарищи не сумеют как следует использовать вспыхнувшее на нём восстание. Постарайтесь во что бы то ни стало попасть на броненосец, убедите матросов действовать решительно и быстро. Добейтесь, чтобы немедленно был сделан десант. В крайнем случае не останавливайтесь перед бомбардировкой правительственных учреждений. Город нужно захватить в наши руки. Затем немедленно вооружите рабочих и самым решительным образом агитируйте среди крестьян. На эту работу бросьте возможно больше наличных сил одесской организации. В прокламациях и устно зовите крестьян».

Восставшие на броненосце «Князь Потёмкин-Таврический», не ведая о распоряжении будущего вождя Октябрьской революции, интуитивно вняли его призывам – и таки да не остановились перед бомбардировкой города.

23 июня (6 июля) 1905 года над Одессой прогремели залпы из основного калибра орудий броненосца, оказавшихся предтечей исторической пальбы «Авроры».

Роман «Пятеро» Жаботинского, которому по праву принадлежит почётное место в арсенале Одесского слова, был по сути о том, как «время больших ожиданий» становится «концом прекрасной эпохи», которая последовательно переливается в «окаянные дни».

«Нет смысла в нашей смерти…»

Погром в Одессе и в других местах и весях Российской империи резко меняет изначальные приоритеты жизни и творчества Жаботинского, побуждает его взглянуть на разразившуюся очередную трагедию с его народом с неожиданной стороны:

«Как я ни стараюсь себя расшевелить, мне всё кажется, что над нами совершается большая кровавая бессмыслица, по поводу которой можно плакать, кто ещё не разучился, но не стоит и не о чём размышлять… В трагедии обязательно должна содержаться некая неведомая правда, новое слово, которое познаётся в этих муках и открывает народу новые пути. А что и кому из нас открыли эти погромы, кого из нас и чему могли они научить?.. Мы истекаем кровью и не знаем, во имя чего и какие выводы сделать из наших страданий… Меняется обстановка погромов, список участников и форма ран, но по существу остаётся одно и то же – остаётся вещее слово Бялика: нет смысла в нашей смерти…» (В. Жаботинский. В траурные дни. 1906 год).

Он категорически против того, чтобы рассматривать как панацею от погромов пустопорожние словесные баталии с насильниками на страницах либеральной прессы, против взывания к якобы изначально присущего «народу» чувству «всемирной отзывчивости», против утопических проектов просвещения масс, основанных на убеждении – приобщение хомо сапиенс к чтению «правильной литературы» поспособствует избавлению его от приобретённых вековых предрассудков.

Язык либерализма – нечто глубоко чуждое массам, и они не станут слушать кажущиеся им высокоумными и порой раздражающими разглагольствования либералов – особенно когда речь заходит об оправдании евреев. Погромщик – «не может он, органически не может и по совести даже не обязан интересоваться какими-то евреями…». Пусть этой риторикой и литературой на эту тему самоудовлетворяются евреи.

Иное дело – прямые призывы к насилию и литература, благословляющая таковые: «Масса глотает и будет глотать погромную литературу», поскольку она затрагивает нечто сокровенное в ней.

В эссе «Русская ласка» Жаботинский сомневается в спасительной силе и великой русской литературы, которая у истоков своего появления встречает еврея ставшей символической уничижительной фразой, отравившей сознание многих незаурядных творцов на поприще «инженерии» человеческих душ: «Ко мне постучался презренный еврей…» (А. Пушкин).

От ненависти, которую испытывают и будут испытывать к евреям погромные массы, предупреждает Жаботинский, нет спасения, поскольку «не злая воля подстрекателей, не темнота народной толпы, но сама объективная сила вещей, имя которой чужбина, обратилась ныне против нашего народа, и мы бессильны и беспомощны. Молодёжь наша будет честно защищаться, но лавина разгрома с хохотом погребёт эти хрупкие дружины и даже не замедлит своего хода. Кратеры галута [рассеяния] разверзлись, буря сорвалась с цепи, и чужбина сотворит над нами, что ей будет угодно…» (В. Жаботинский. Там же).

«Кратеры галута» воистину разверзлись, и «буря сорвалась с цепи». И, как показало время, пронеслась она, кем-то долгожданная и неукротимая, кровавым смерчем над просторами примечательных и не очень примечательных кичащихся своей культурой и историческим наследием городов и весей Европы.

И на фоне финала трагедии, разыгравшейся в роковые сороковые и с новым размахом достигшей подмостков города-театра – Южной Пальмиры, погром 1905 года, пережитый Одессой, окажется всего лишь одной из тревожных прелюдий до сих пор до конца не переваренной человечеством Катастрофы.