Текст книги "Поцелованные Одессой"

Легенда умирает последней

«Одесса знала времена расцвета, знает времена увядания – поэтичного, чуть-чуть беззаботного и очень беспомощного увядания» (И. Бабель. Одесса).

От авансцены театра к подмосткам «кичмана»

 
– Каменщик, каменщик, в фартуке белом,
Что ты там строишь? кому?
– Эй, не мешай нам, мы заняты делом,
Строим мы, строим тюрьму…
 

(Валерий Брюсов)

В канун XX столетия Одесса, наряду с символическим событием – появлением нового здания оперного театра (взамен сгоревшего старого – времён Пушкина), обогащается ещё одной знаковой сценой – зданием новой тюрьмы.

Среди хроник жизни семейных кланов города, вероятно, не так уж много найдётся таких, где не упоминалась бы тюрьма – у кого кто-то из родных и близких либо просто знакомых в тот или иной «театральный сезон» не «покрасовался» бы на её сцене, не оказывался бы участником разыгрываемых на её мрачных подмостках зрелищ.

В легенду города этот «театр» вошёл под названием «одесский кичман» – благодаря ставшему городским хитом, как сейчас модно говорить, шансону «С одесского кичмана бежало два уркана…».

Первый тюремный комплекс в городе возводится в период губернаторства графа Ланжерона лишь после того, как власть, позаботившись о телесном здоровье своих сограждан, построила больницу, затем – с целью поддержания возвышенного духовного состояния – распахнула перед ними двери театра. Лишь после удовлетворения этих неотложных нужд город озаботился строительством тюрьмы.

В своём напутствии военному коменданту города Томасу Кобле по поводу проекта предполагаемого здания тюрьмы граф Ланжерон высказывает следующее пожелание: «Мне весьма желательно, чтобы оно (тюремное здание) не представлялось глазам… чтобы преступников без опасения можно было выпускать в мир и чтобы они всегда освежались чистым воздухом».

Согласно плану и пожеланиям губернатора тюремное здание, где «преступников без опасения можно было выпускать в мир… чтобы они всегда освежались чистым воздухом», возведено в 1826 году недалеко от центра города.

Автор проекта – выдающийся архитектор Франц Боффо, по праву завоевавший титул зодчего Одессы, в послужном списке которого – участие в строительстве престижных ансамблей, многие из которых обрели статус визитной карточки города.

К концу XIX века – то ли под ощущением конца «Прекрасной эпохи» (фр. Belle Epoque), которая каким-то краем задела Одессу, то ли под влиянием растущего понимания, что грядут времена, когда красота утратит свою спасительную силу и торжествующее насилие окажется решающей скрепой общества, – город приступает к неотложному строительству нового многообещающего достаточно вместительного тюремного комплекса, отличающегося от предыдущего «большей функциональностью и архитектурной строгостью».

Предъявляемым требованиям соответствует проект санкт-петербургского профессора архитектуры А. Томишко – автора знаменитой Санкт-Петербургской тюрьмы «Крестов».

Воздвигнутая в 1894 году тюрьма (всего через семь лет после возведения нового здания оперного театра) поражает воображение юмористов Ильфа и Петрова своей удивительной «новинкой»: «Новый дом из красного кирпича, к окнам которого, по странному капризу архитектора, привинчены толстые решётки».

Ах, какой пассаж! – «по странному капризу архитектора привинчены толстые решётки»!

К тому времени отважные юмористы не могли себе даже представить, что мир вступает в эпоху, символом которой окажется именно тюремная решётка – вкупе с забором из колючей проволоки.

Возведённый новый тюремный комплекс романтически наречён «Тюремным замком» (под таким названием одесская тюрьма занесена в реестр архитектурных примечательностей города).

Пришедший на смену физически и морально устаревшему тюремному сооружению с его архитектурными изысками, размещённому между Пантелеймоновской улицей и Итальянским бульваром, само название которого настраивало на легкомысленный лад, «Тюремный замок» отличается не только решётками на окнах и «большей функциональностью и архитектурной строгостью», но и «подобающим» местом расположения.

Вынесенный за пределы города, подальше от городской суеты «тюремный замок» с размахом расположился вдоль Люстдорфской дороги – дороги, вряд ли способной навевать игривые мысли, дороги, которую Бабель именовал «невыразимо печальной дорогой».

Расположенный в сравнительной близости между православным и еврейским кладбищем тюремный замок, выглядящий с высоты птичьего полёта смиренно распластавшимся крестом, как бы выступает центром специфического ансамбля, венчающего устрашающую бездну.

На новую дислокацию тюрьмы, окружённую кладбищенским покоем, одесситы отреагировали привычным образом – напоминающей горькую усмешку шуткой: «Здесь с одной стороны лежат, с другой – сидят».

«Теперь возле высоких стен, колючей проволоки и серых бараков иногда наблюдаются проявления потусторонних сил: по ночам, особенно когда туман, у стен тюрьмы иногда можно заметить разгуливающих преступников прошлого, которые похоронены напротив. К уже имеющейся энергетике кровавых преступлений добавляется мистическая атмосфера кладбища» – то ли пугая, то ли шутя вещает автор популярной мистической передачи Валерий Сараула. Не удивительно, что такое место обрастает легендами – ведь оно и без призраков жутковатое.

Несокрушимая «Бастилия»

В недавнем прошлом одесский трамвай, основная часть маршрута которого проходила по Люстдорфской дороге, устами его кондукторов («кондуктрис») толпящихся у входа пассажиров зазывал бодрыми выкриками: «Дамочки! Мужчины! Кому тюрьма, кому кладбище – давайте поторопимся. Гражданочки, не толкаемся! – местов хватит всем».

Исторический парадокс – крепость «одесского кичмана», добротно сработанного из красного кирпича руками простых тружеников, оказалась значительно прочнее устоев общества, интересы которого она изначально была призвана защищать. Независимо от того, какая власть свирепствовала на тот или иной момент за глухим забором, тюрьма верой и правдой, либо без оных, служила и готова служить любому режиму.

Будучи калифами на час, либо на более длительное время, те или иные власти неизменно используют мрачную крепость по её прямому назначению, не ведая для неё участи Бастилии.

Наряду с базаром (Привозом) и кладбищем тюрьма «имеет сказать» свою правду, служит кладезем легенд, является одной из составляющих экзистенциального треугольника театра жизни, где бытие соприкасается с некими пограничными смыслами, проливая особый свет на глубинную природу существования индивида.

«Одесса-мама»

«Одесскому кичману» город обязан формированием сомнительной славы коронованной столицы всероссийской преступности, «почётным» званием «Одесса-мама», которого она удостаивается в непростой период своей истории.

Близкое знакомство с реалиями города того времени свидетельствует, что основанием для подобной «коронации» Одессы вряд ли могла служить тревожная статистика городской преступности, подкрепляемая тревожными реляциями, рассылаемыми губернским розыском: «…вся Одесса переполнута ворами, И что настал критический момент – И заедает тёмный элемент».

Если в качестве основания для номинации «столицы российской преступности» берётся количественный фактор, то в этом случае Одесса уступает многим городам.

В 1913 году на 100 тысяч одесситов приходилось 224 осуждённых – в то же время для Баку эта цифра равнялась 353, для Казани – 384, а для Нижнего Новгорода – 400 осуждённых (по данным исследования историка из Казани Ильи Герасимова). К этому добавим – всего осуждено по месту совершения преступлений общими и мировыми судами в 1912 году на каждые 100 тысяч населения: в Петрограде – 404 человека, в Москве – 339 (Статистический сборник России. 1915 год).

Корректировке подлежит также сложившееся представление о том, что преступность в Одессе отличалась, мягко выражаясь, этнической спецификой, поскольку центром её сосредоточения представлялся район Молдаванки, населённый преимущественно еврейской беднотой.

Опровержением этого заблуждения могут служить следующие показатели: всё в том же предвоенном 1913 году в городе за решётку отправили 21 рецидивиста еврея и 116 рецидивистов нееврейской национальности. При этом следует напомнить, что население города в тот период на одну треть состояло из евреев.

И всё же, почему Одесса, а не Нижний Новгород, либо Петроград и Москва, либо иной город с сопоставимыми либо более высокими показателями преступности стала не только источником романтизируемой криминальной субкультуры, широко тиражируемой на языке блатного жаргона, но и своеобразным брендом литературной традиции и массового фольклора?

Можно, разумеется, в какой-то мере согласиться с мнением, что в этом смысле «криминальной» Одессе «повезло»: у неё был свой летописец – Бабель. Но только ли таланту этого писателя она обязана столь своеобразной известностью?

Уместно напомнить – выдающиеся и не очень выдающиеся мастера пера, оставившие весомый след в описании криминала и личности преступников, были и у других, не менее именитых, в том числе и с точки зрения преступности, чем Одесса, городов.

У Питера был свой блистательный Достоевский, одним из ярчайших художественных достижений которого на поприще описания криминала стал образ мрачного идейного убийцы – Раскольникова; у Москвы – бытописатель Владимир Гиляровский, с его впечатляющими зарисовками преступного подполья в первопрестольной в облике обитателей знаменитой Хитровки.

Тем не менее, почему-то именно автор «Одесских рассказов» в криминальной составляющей жизни города сумел разглядеть нечто, что гармонировало с восприятием жизни массового читателя, никак не связанного в своей деятельности с преступлением закона, и придало Одессе ещё один своеобразный романтический штрих.

Это нечто Бабель доносит до нас не в последнюю очередь благодаря тому, что ему удалось соединить свой блистательный талант художника с особенностями одесского мировосприятия – с его неистребимой иронической дистанцией от окружающего, пропитанной лёгкостью и светоносностью ощущений.

«Как это делалось в Одессе…»

В мире, который традиционно противопоставляется обществу, как безнадёжное дно, на котором отрешённый от каких-либо норм морали и ограничений закона человек совершает окончательное падение, Бабелю удалось узреть некую подлинность существования, сопровождаемую необычайной яркостью проявлений чувств и эмоций, исчезнувших из палитры переживаний так называемого обыденного индивида.

Сходное видение неоднозначности поступков, характеризующих мир, находящийся по ту сторону законности, уже в наше время мы обнаруживаем в портретах героев Марио Пьюзо в его романе «Крёстный отец». Увлекательная суть повествования, посвящённого жизни и нравам итальянской мафии, – вовсе не в прославлении гангстерских «подвигов», но в том, что перед вами разворачивается напряжённая психологическая драма, связанная с судьбами неоднозначно воспринимаемых обществом людей.

Необъяснимая привлекательность главы мафиозного клана дона Корлеоне, по мнению рецензента книги, – «не только и не столько в обаянии сильного вожака, но главным образом – в его душевных качествах… Сердечность отношений, ценность таких категорий, как уважение и преданность, а не одно лишь коварство, изворотливость и беспощадность отличают персонажей романа. Перед нами – калейдоскоп характеров, панорама американской и сицилийской действительности в их исторической перспективе, и, по существу, вечные проблемы: любовь и смерть, богатство и бедность, верность и вероломство, разум и безрассудство…»

Остаётся лишь заменить имя дона Корлеоне на имя «короля» Бени Крика, а «Сицилию» в США на Молдаванку в Одессе – и мы получим с некоторой поправкой картину, близкую той, которая перед нами предстаёт в рассказе Бабеля «Как это делалось в Одессе».

В каком-то смысле Марио Пьюзо нам представляется итальянским Бабелем, которому, подобно автору «Одесских рассказов», удалось запечатлеть мир преступности в палитре искусства, придав ему особую романтическую окраску. Близость их творческой палитры в этом случае, возможно, находит своё объяснение в общности развернувшейся перед ними картины мира с её особым неповторимым колоритом, унаследованным от некоего объединяющего начала в генетическом коде Одессы, которую Пушкин когда-то уподобил Италии – «Авзонии счастливой».

Из воспоминаний одного из героев киноповести «Одесса-мама» Эфраима Севелы:

«В мое время Одесса была мамой и все мы, ее дети, называли этот город Одессой-мамой. Вы спросите почему? И я вам отвечу. Одесса славилась такими ворами, такими бандитами, каких свет не видывал и больше, я думаю, не увидит… Дети этой матери были сильными, ловкими и мудрыми мужчинами и выделялись среди своих коллег в других частях мира одним бесценным даром – они любили и ценили шутку, шутку соленую, как воды Черного моря, и совсем не любили крови. Они проливали кровь только в крайнем случае, когда тот, с кем их сводила воровская судьба, не имел никакого чувства юмора и поэтому терял всякое право дышать тем же воздухом, каким пользуются нормальные остроумные люди».

От окончательного суждения о персонажах – криминальных героях Бабеля в терминах морали пока воздержимся. Напомним лишь: картина преступного мира, с которым нас знакомит автор, относится ко временам, когда граница, разделяющая добро и зло, мир властей «в законе» и криминальный беспредел, катастрофически стиралась. По крайней мере она вряд ли проходила между расстрельными подвалами или застенками Чека с их бессудной расправой над схваченной жертвой и криминальной сходкой где-нибудь во дворе молдаванского дворика.

Следует серьёзно подумать, прежде чем решить – на чьей стороне должны оказаться симпатии читателя.

«Архитектурный ансамбль» под угрозой разрушения…

«Подумай о дне погребения, о сопричислении к достоинству умерших. Получишь ты “ночь” и масла; и погребальные пелены из рук Таит. Составят для тебя погребальную свиту, изготовят золотой гроб для мумии и изголовье гроба из лазурита, и небо напишут над тобою, и певцы будут шагать перед тобою, будут плясать карлики у входа в гробницу твою…» (Из послания фараона изгнаннику Синухе с приглашением вернуться в Египет).

«Подумай о дне погребения!» – эхом через тысячелетия доносится до нас призыв безвестного фараона, нашедший отзвук в латинском звучании “memento тог Г («Помни, что ты умрёшь»). Призыв этот поражает глубиной смысла, пониманием чёткой грани, отделяющей универсум цивилизации от мира животных.

С чувством «сопричисления к достоинству умерших собственно пробуждается человеческая душа. Параллельно с размышлением о таинстве смерти формируется экзистенциальное мироощущение и представление о ценности жизни, складываются предпосылки духовного порыва, реализующегося в различных ипостасях: в мифологии, религии, философии, искусстве.

Один из некрополей, изначально вписавшийся в тюремный ансамбль, – Второе христианское кладбище – продолжает существовать по сей день, другому, его соседу визави – Второму еврейскому кладбищу – повезло меньше. Историческая память о нём сохраняется лишь благодаря колоритному персонажу ребе Арье-Лейбу, кладбищенскому старожилу, которого увековечил Исаак Бабель в своём рассказе «Как это делалось в Одессе».

Сегодня на месте этого кладбища разбит парк, названный – то ли в память, то ли в назидание кому-то. Возможно, авторы, нарекшие парк «Артиллерийский», не отдавали себе отчёта о трагических аллюзиях, которые оно вызывает у тех, чья память ещё не успела погрузиться в траву забвения.

Артиллерийскими назывались расположенные сравнительно недалеко всё по той же дороге склады военной амуниции. Здесь в годы Второй мировой войны, когда Одесса оказалась под властью румын, нашли свою мученическую смерть тысячи граждан города. Вина многих согнанных сюда женщин, стариков и детей, которых заживо сожгли, состояла лишь в том, что они были рождены евреями.

Утвердившийся на обильно удобренной останками горожан земле парк привлекает сегодня горожан, выгуливающих своих четвероногих питомцев, любовные парочки, стремящиеся к столь понятному уединению. Зачастую сюда заглядывают выброшенные на ту сторону суетящегося потока жизни несчастные бомжи.

Думается, нет смысла напоминать временно пребывающим в этом мире о том, что отношение к месту, где каждому непременно предстоит встреча с вечностью, – важная составляющая в нравственном облике общества. На какой-то момент лишь задумаемся, независимо от нашего земного статуса – бедные мы или богатые, важные или не очень, большие начальники или маленькие клерки, лица «коренной национально сти» либо те, кто «понаехали», счастливчики и неудач ники и прочие – над пронзительными строками поэта:

 
Когда-нибудь, когда не станет нас,
точнее – после нас, на нашем месте
возникнет тоже что-нибудь такое,
чему любой, кто знал нас, ужаснётся.
Но знавших нас не будет слишком много.
 

Иосиф Бродский. Остановка в пустыне

Арье-Лейб

Во времена, о которых повествует Бабель, знаковым местом на Втором еврейском кладбище – Одесской Стеной Плача – служил мрачный мемориал, напоминавший о жертвах еврейского погрома 1905 года в Одессе. Но не об этом символе печали и скорби, которым в этом мире мало кого удивишь, имеет сказать пару слов старожил кладбищенского покоя ребе Арье-Лейб. Ему хочется поведать миру о чем-то особенном – о событии, которое, выражаясь современным языком, могло бы претендовать на рекорд в книге Гиннесса.

С высоты позиции кладбищенского забора старик-бомж Арье-Лейб зрит нечто, что ему представляется бесценной жемчужиной в короне кладбищенских историй. Это нечто, о чем он вспоминает с придыханием, – красочный штрих в палитре городских легенд. Кладбищенский сторож вспоминает о событии, которое, при всей его траурной ауре, вызывает добрую усмешку и чувство законной гордости одесситов.

Что вы знаете о похоронах в Одессе? Вы ничего о них не знаете, если не слышали о самом пышном (на одесском языке – пишном) из когда-либо проходивших погребальных обрядов, которого удостоился покойный Иосиф Мугинштейн – сын тёти Песи:

«О похоронах спросите у кладбищенских нищих. Спросите о них у шамесов из синагоги, торговцев кошерной птицей или у старух из второй богадельни».

Похороны в Одессе временами напоминает действо, сродни загадочной мистерии, погружённого в атмосферу непрекращающегося карнавала города:

«Таких похорон Одесса ещё не видала, а мир не увидит. Городовые в этот день одели нитяные перчатки. В синагогах, увитых зеленью и открытых настежь, горело электричество. На белых лошадях, запряжённых в колесницу, качались чёрные плюмажи. Шестьдесят певчих шли впереди процессии. Певчие были мальчиками, но они пели женскими голосами. Старосты синагоги торговцев кошерной птицей вели тётю Леею под руки. За старостами шли члены общества приказчиков-евреев, а за приказчиками-евреями – присяжные поверенные, доктора медицины и акушерки-фельдшерицы. С одного бока тёти Песи находились куриные торговки со Старого базара, а с другого бока находились почётные молочницы с Бугаёвки, завороченные в оранжевые шали. Они топали ногами, как жандармы на параде в табельный день. От их широких бёдер шёл запах моря и молока. И позади всех плелись служащие Рувима Тартаковского. Их было сто человек, или двести, или две тысячи. На них были чёрные сюртуки с шёлковыми лацканами и новые сапоги, которые скрипели, как поросята в мешке» (И. Бабель. Как это делалось в Одессе).

Alumni…[4]4
  Alumni – бывшие питомцы, студенты, выпускники (лат.).


[Закрыть]

Власти приходят и уходят. На смену одним устроителям жизни приходят другие. Меняются ценности и идеалы – вчерашние герои зачастую объявляются преступниками, а бывшие преступники, покинув застенки известных и не очень известных тюремных централов, по прихоти случая либо по воле судеб, вдруг оказываются заметными актёрами на подмостках политического театра.

На этот счёт имеет сказать пару слов и «одесский кичман», в анналах истории которого, помимо фольклорных «двух урканов», совершивших когда-то побег из его застенков, запечатлены колоритные персоны, многие из которых оставили свой след в искусстве политического театра. Их имена, возможно, о чём-то ещё говорят не только профессионалам, занимающимся историей города: Лев Троцкий, Григорий Котовский и Мишка Япончик.

Лев Троцкий

Лев Троцкий за участие в основании «Южно-русского рабочего союза» оказался на какой-то срок в числе обитателей «одесского кичмана». Размах амбиций и присущий ему дар актёра слишком значительны для того, чтобы смириться с ролями, предлагаемыми пусть даже одесской, но всё же провинциальной сценой. Его манят иные подмостки, зовут деяния иных масштабов, участниками и зрителями которых должен стать «…проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов».

На арену своей бурной политической жизни он восходит с «одесским клеймом»: если в качестве постояльца тюремной камеры он обитает под своей настоящей фамилией Бронштейн, то покидает её под фамилией Троцкий – вписав в бланк получаемого паспорта фамилию впечатлившего его своей харизмой старшего надзирателя одесской тюрьмы.

Практика подмены имени псевдонимом, как известно, широко распространена при вступлении на поприща различного вида. Этой практике не чужды различного толка общественные, религиозные и политические деятели. Использование кликух широко распространено среди представителей уголовного мира.

Сам факт смены имени в чём-то сродни карнавальному действу, когда индивид прячет под маской своё подлинное лицо с тем, чтобы вжиться в избранную роль и предстать в ней перед публикой.