Текст книги "Поцелованные Одессой"

Почему Одесса не Генуя?

Эта история стала достоянием широкой общественности некоторое время тому назад, когда Мэри Расселл (Mary Doria Russell), профессор антропологии, прочитала о жизни нескольких еврейских семей во время фашистской оккупации Италии в книге «Доброжелательность и предательство: Пять итальянских еврейских семей при фашизме» (Alexander Stille, Benevolence and Betrayal: Five Italian Jewish Families Under Fascism). Цифры и факты, касающиеся еврейского подполья в окрестностях Генуи в дни нацистской оккупации Северной и Центральной Италии, были почти невероятными: выжило большинство – 43 тысячи из 50 тысяч евреев.

«Об этом должен узнать мир, – решила Мэри и начала писать о самом трудном, о спасении жизни. – Каждый мой роман начинается с главного вопроса, на который я бы хотела ответить. Начиная работать над этой книгой, я задала себе вопрос: “Почему в Италии, фашистской стране, был самый высокий процент выживания евреев в оккупированной нацистами Европе?”»

В Одессе – в городе, некогда претендовавшем, с подачи Пушкина, на родство с «Авзонией счастливой» (то бишь с Италией), из примерно шестидесяти – семидесяти тысяч евреев, оставшихся в оккупированном городе, выжило всего около шести сотен.

Впрочем, Генуей, помимо Болгарии и Финляндии, которые, несмотря либо даже вопреки статусу союзников нацистской Германии, благодаря серьёзной поддержке населения не выдали на заклание фашизму своих соседей – сограждан еврейской национальности, не оказались ни Париж, ни Берлин, ни Вена и многие другие города и веси – знаковые центры европейской культуры, немалый вклад в развитие которой внесли проживавшие там не одно столетие представители еврейской общины.

Примечательно – первой страной, заслужившей сомнительную честь рапортовать (кому?) о себе как о первой в Европе территории «Judenfrei» – «свободной от евреев», явилась Германия в границах рейха, обретённых после поглощения Австрии, откуда на небосклоне человеческого духа засияли три мегазвезды, чьё влияние на европейскую и мировую культуру невозможно переоценить.

По меркам нацизма они принадлежали к «зловредной расе», помеченной в качестве нелюдей для опознания властями и окружающими соседями особой меткой – жёлтой звездой Давида, и подлежащей уничтожению – речь идёт о Карле Марксе, Зигмунде Фрейде (кстати, бабушка по материнской линии родоначальника психоанализа – одесситка) и Альберте Эйнштейне.

«Полный ондулянсион!»

К воротам этого дома в незапамятное время ничем не примечательным апрельским утром бричка вместе с мамой доставила меня из роддома на Старопортофранковской. Из этих ворот я совершаю свой первый шаг в открытый космос, координаты которого изменялись по мере того, как прибавлялись сантиметры в моём росте.

Изначально этот космос ограничен Старорезничным переулком с его синагогой, после войны перепрофилированной из-за профнепригодности в христианскую старообрядческую церковь, Старорезничной улицей, находящейся буквально за домом, и чем-то притягательным углом, где под предупреждающие звуки мчащихся мимо трамваев № 2 и № 12 пересекались улицы Малая Арнаутская и Преображенская.

В сакральном пространстве детства – пространстве первых постижений всего того, из чего произрастает древо будущей жизни, с позиции прожитых лет, знаковыми кажутся два внешне вроде бы малоприметных события – одно связано с парикмахерской, второе – с детским театром.

Расположенная напротив дома парикмахерская вызывает двоякое чувство: врождённый детский страх лишиться чего-то из своей физической данности – боязнь быть остриженным, остаться без волос (со временем это как-то само собой случилось – без вмешательства парикмахерской) – и любопытство, пробуждаемое витиеватыми знаками на оконном стекле, призывно обращенными к предполагаемым клиентам. Знаки эти, подобно рамке, обрамляли отрезанные мужские головы – все при усах с аккуратно подстриженными бородками и с набриолиненными причёсками. Парящие в пространстве ухоженные головы меня не волнуют, другое дело – знаки. К ним притягивает какая-то невысказанная тайна.

Где-то на пороге шести лет загадочные знаки заговорили со мной буквами – и я озвучил для себя первый прочитанный в жизни текст:

«Стрижка. Бритьё. Полный ондулянсион на дому».

Особенно впечатлило слово «он-ду-лян-сион». В нём было что-то от магических заклинаний, с помощью которых ловится золотая рыбка, движется в желанном направлении обыкновенная печь, на которую ты, охваченный грёзами о несбыточном, мысленно взбираешься, уродцы превращаются в красавиц, зверушки – в людей, живые воскресают из мёртвых…

Застряв в детской памяти, это слово со временем обретает смысл, близкий к американскому выражению ОК (О’КЭЙ) – всё в порядке. И зачастую на вопросы друзей и знакомых «Как дела?» шутливо отвечал – «Полный ондулянсион!»

Открывая для себя непреходящую прелесть романа Ильи Ильфа и Евгения Петрова «Двенадцать стульев», вдруг читаю, что в уездном городе N «цирульный мастер “Пьер и Константин” обещал своим потребителям “холю ногтей” и полный “ондулянсион на дому”» . Относительно «холю ногтей» ничего добавить не могу.

Что же касается остального текста – с большой долей вероятности полагаю, что он имеет отношение к заветному окну, некогда пробудившему во мне жгучий интерес к чтению. Ведь один из его соавторов Илья Файнзильберг (он же Илья Ильф) обитал на этой же улице. Дефилируя вдоль неё, он не мог обойти вниманием заветное окно с надписью, с помощью которой рекламировал свои нехитрые услуги фигаро – цирюльник с Малой Арнаутской, которого постоянные клиенты величали аппетитным словом «блинчик».

Сравнительно недавно с грустью обнаружил, что заворожившее моё детское воображение и казавшееся волшебным слово «ондулянсион» (ondulantion, среди прочего, на французском языке всего-навсего обозначает завивку волос – перманент).

Наряду с парикмахерской знаковым местом в границах физической досягаемости моего детства находился театр. Всего два ближайших поворота от дома направо – и я на Старорезничной улице – перед очередной надписью, открывавшей ещё одно окно в манящий и чем-то пугающий мир. После того как удалось одолеть «полный ондулянсион на дому», справиться с текстом «Театр юного глядача» – «ТЮГ» – оказалось сущим пустяком. Сегодня, разделив судьбу многих других зримых свидетелей моего детства, здание театра, открывшее мне дорогу на сцену жизни, исчезло в небытии.

«Мужчина, вас здесь не стояло…»
Одесское выражение

Набравшись храбрости, после некоторого раздумья оказываюсь в окружении трёх флигелей (четвёртый рухнул под тяжестью лет и пережитых невзгод) когда-то моего двора, который, увы, не признал во мне своего бывшего обитателя.

– Мужчина, вам кого? – слышу голос незнакомой женщины.

Прежде чем ответить, растерянно задаюсь вопросом: «Мне кого?». – или, вернее – «Чего здесь нужно?»

Оглядываю двор, окна… Мысленно пытаюсь узреть нечто знакомое. С чувством лихорадочного волнения погружаюсь в глубины памяти, откуда словно пароли притаившегося прошлого извлекаю и озвучиваю фамилии некогда обитавших здесь жильцов: Ладыженские… Камышниковы… Полищуки… Донде… Камха… Эльберты… Женичковские… Шойхеты… Штейнберги… Штейнгольцы… Митлеры… Коганы… Бондаревские (прямые потомки одного из сыновей семейства Крахмальниковых – владельцев производства знаменитой кондитерской продукции на юге Российской империи)… Росичи… Лорберы… Палатниковы… Штрахманы… Лившицы… Рехтеры… Шойхеты… Пейсехманы… Фройка-Паганини (так называли маленького Фройку с грустными глазами из многодетной семьи бедняков Граничей, которому соседи пророчили славу великого скрипача).

На каждую озвученную фамилию следует отрицательное бесстрастное покачивание головы и извиняющееся:

– Нет, не слышала…

Звучит как в старом одесском анекдоте: «Мужчина, вас здесь не стояло…»

В какой-то момент осознаю, что фамилии эти в пространстве некогда моего двора сегодня звучат как прозвища инопланетян…

Обхожу вокруг пристыженного старческой немощью и поражённого альцгеймером скукожившегося дома, на фоне которого нависший рядом с ним новострой кажется гигантом.

С особым чувством ностальгии вглядываюсь в доживающие свой век обглоданные возрастом балконы, откуда, будучи мальчишками, мы открывали для себя загадочное ощущение высоты, запуская ввысь через соломинку мыльные пузыри либо бумажных голубей.

Прежде чем рухнуть – не успев дотянуть до капитального ремонта, – балконы эти какое-то время служили домашним солярием, на которых в летнее время с опаской за жизнь располагались увесистые в немыслимых нарядах тела загорающих.

Благодаря удачному «стратегическому» расположению особой привилегией выделялись балконы, обращенные в сторону Старорезничного переулка. В ранние утренние часы они на какое-то время превращались в оживлённые трибуны, откуда замешкавшиеся в домашних делах хозяйки выясняли последние «биржевые новости» – цены на Привозе – с успевшими «сделать базар» соседками, которые с чувством исполненного долга и с переполненными корзинами гордо дефилировали по переулку к воротам дома.

Лихорадочно перематываю ленту жизни назад – к детству. Пытаюсь воскресить ставшие достоянием вечности картины с тем, чтобы прийти к некоему исходному началу. Стремлюсь докопаться до чего-то самого важного, ощутить изначальную ауру, которая сопровождает каждого, выигравшего удивительный шанс в лотерее под названием жизнь. Пытаюсь заглянуть в послужной список жизни тех, в чьём сопровождении соизволил явиться в этот мир.

Эпилог

«О Боже, сохрани этот город, соедини разбросанных – тех, кто в других местах не может избавиться от своего таланта и своеобразия. Соедини в приветствии к старшему, преклони колени в уважении к годам его, к его имени, обширному, как материк. Многие из нас родились, жили и умерли внутри этого имени. Да, что-то есть в этой нервной почве, рождающей музыкантов, шахматистов, художников, певцов, жуликов и бандитов, так ярко живущих по обе стороны среднего образования!» (Михаил Жванецкий)