Текст книги "Боги молчат. Записки советского военного корреспондента"

Марк уходил от комиссара подавленный. Свою шашку он нес в руке, а та, в серебре, что была у него на боку, уже казалась ему немилой. Из-за нее он теряет Воронка.

В это время к площади приближался одинокий всадник на рыжей худой лошади. Он ехал шагом, чуть наклонившись в сторону. Дед Ипат. На боку шашка, за плечами длинная винтовка дулом вниз.

Зачем прилетел ты сюда, горный коршун яростный и неукротимый? Иль ослабло твое сердце и принес ты повинную голову? Иль нет у тебя больше сил летать? Зачем прилетел ты сюда, старый Ипат, в горле которого бьется клекот хищной птицы?

Молча ехал древний дед. К гриве коня хмурым взглядом тянулся, меховая шапка на самые глаза надвинута, редкую бороденку в грудь упирал. Мерным шагом шел старый рыжий конь, и было в этом всаднике и его коне что-то мрачное, пугающее, словно встали они из могилы и едут так уже давно – неторопливо, безостановочно, вечно едут.

Когда Ипат появился на площади, все с удивлением обернулись в его сторону, он же, никого не замечая и не отвечая на приветствия, к трибуне коня направлял, а у трибуны зеленые с красноармейцами толпились. Тут был и сын Ипата, Александр, к нему-то и ехал старый отец. Доехал, остановил коня, хмуро посмотрел на сына и спросил. Очень тихо спросил:

«Александр, зачем ты тут?»

Сын молчал. Скупая старческая слеза вдруг набежала на бледно-голубые глаза деда Ипата, голос его стал почти нежным, когда он повторил свой вопрос:

«Сашка, зачем ты тут?»

«Отец», торопливо сказал сын. «Ты знаешь, зачем я здесь. Не хочу воевать».

Старик отвел глаза, пожевал губами, а потом свинцово, мертво взглянул на сына.

«Нет, того не будет, чтоб мой сын сдавался. Не хочу я умирать с позором».

«Отец, ты уже стар, не понимаешь».

«Замолчь, недомерок!» – проклекотал дед Ипат. – «Не быть тому! Не быть моему сыну на коленях перед антихристовой властью. Хай Бог простит мой грех!»

Всё произошло мгновенно. Выпрямился старик в седле, молнией блеснула в его руке выдернутая из ножен шашка и упала молния на голову сына. Все растерялись. Сразив сына, дед Ипат вонзил каблуки в бока коня и рванулся вдоль площади, прямо на Марка, который, скорее всего, случайно, попался ему на глаза. Увидел Марк налетающую на него лошадиную морду, а над ней ощеренное лицо деда Ипата и над ним занесенную шашку, услышал клекот хищной птицы:

«Попался, змееныш!»

«Марка зарубав!»

Это кричал Голяков, первым пришедший в себя. Он бежал к упавшему Марку и, изрыгая поток ругани, стрелял из нагана. Марк не был убит, спасло падение на землю. На какую-то долю секунды он упал раньше, чем шашка упала на него. К нему бежали, а он, не вставая, рванул из-за спины карабин. Но лающая очередь пулемета с церковной колокольни уже настигла старого коршуна. Однако, правда, что есть на свете люди, каких пуля не берет. На всем скаку грохнулся о землю рыжий конь, далеко отлетел от него легкий дед Ипат. Но тут же он подхватился на ноги. К нему бежало много людей с винтовками и ненавистными звездами на шапках-шлемах. В сухой комок собралось лицо старого казака, хищное излилось в горловом клекоте и полоснул он шашкой по раскрытому в крике рту красноармейца, по ненавистной звезде на шапке, по всему свету, против которого он в одиночку стоял. С воем повалился на землю человек со звездой, но уже близко были другие.

Все видели, как дед Ипат, перекрестившись, всем телом бросился на свою шашку.

«А ты помнишь, Воронок, ту дорогу? Я тогда ведь и не почувствовал, как упал с тебя на мерзлую землю. Твое копыто мелькнуло перед глазами. У нас с тобой и память осталась от того дня, Воронок – у тебя шрам на левой задней и у меня на левой шрам. А потом, Воронок, помнишь, как водили тебя в обозе? Я вернулся, и ты сразу узнал меня. Теперь расстаемся навек».

Марк всхлипнул, крепко закусил губу и оглянулся вокруг – не видел ли кто его слабости, не слышал ли позорного для бойца всхлипывания. Но поблизости никого не было. Марк с Воронком стоял на дороге, тянущейся через пригорок. В одну сторону к станице, расползшейся улицами и переулками в низине, в другую – к лесу, к горной гряде, через которую река пробила узкое ущелье, а еще дальше – к хутору, в котором Хлоповы живут и куда Остап уведет Воронка.

Воронок словно понимал, что расстаются они. Всегда жизнерадостный, игривый, он стал вдруг печальным, и эта лошадиная печаль вонзилась в сердце Марка нестерпимой болью, так как это была ведь и его печаль.

Из станицы показались всадники, за ними – подводы. Среди верховых, рядом с Хлоповым, краснел штанами, курткой, фуражкой Бертский. Тут, на пригорке, и произошел обмен конями, и к Марку перешел невысокий конек Остапа. Долго отказывался Остап от подарка, краснел, прятал глаза, и только тогда, когда Павел строго приказал ему взять Воронка, он принял повод из рук Марка. Бертский опять произнес речь о том, что этим скрепляется дружба между бывшими зелеными и советской властью. Павел согласно кивнул головой, и всадники тронулись дальше. Бертский и Марк долго стояли на пригорке, и Марк никак не мог избавиться от чувства, что при прощании Воронок посмотрел на него сначала сердито, потом осуждающе, а потом очень-очень грустно.

Разлука с Воронком очень горькой Марку была, но судьба всему свой срок назначает, и в то самое время, когда он горевал, судьба готовила для него и новые испытания, и новый маршрут в жизни. Поздно ночью пришел Голяков, разбудил его и приказал явиться в штаб. Там все были на ногах. Прибыл курьер из Майкопа. Отряд только через курьеров связь держал, другой связи тогда не было. Иногда курьеры пропадали в пути, убиты зелеными, но случалось, что и доезжали.

Тому, которого Марк застал, придя в штаб, повезло в пути, но не повезло в штабе. Ехал он в сопровождении взвода охраны и пробыл в дороге два дня. До Майкопа полтораста вовсе не гладких верст, два дня на них – не так и много, но командир отряда думал иначе. Когда Марк вошел, он всё еще неутомимо распекал курьера – невысокого, крепкого комвзвода.

«Вам, товарищ комвзвода, не срочные приказы возить, а кислое молоко!» – кричал он. – «Два дня в пути, когда от нас срочно ответа ждут. Командарм ждет. Крайний срок – полночь с понедельника на вторник. Видите, сколько вы нам времени оставили?»

Марку командир отряда махнул рукой на соседнюю комнату. В ней были писарь и Бертский. Писарь стучал на машинке, в которой не хватало буквы «к», а комиссар что-то быстро писал. Марк стоял и слушал стук машинки, скрипение Комиссарова пера. Покончивши с комвзвода, командир отряда вошел в комнату.

«Предстоит тебе, Марк, решить не простую задачу», – сказал он, садясь рядом с Бертским. – «До завтрашней полночи мы должны доставить в Майкоп донесение. Тебе может удаться сделать это за такой срок. Тяжесть в тебе небольшая, коню терпимая. Выдержишь?»

Марк стоял, потупив голову. О себе он не думал, привык к седлу, но конь? Воронка нет, а только он, так казалось Марку, мог бы пробежать этот путь.

Командир продолжал:

«Ехать тебе через район, где действуют зеленые, но посылать охрану бессмысленно. Эту дистанцию в такой срок может проделать только одинокий всадник. Вперед я выслал взвод, он прочистит для тебя самый опасный участок дороги, а дальше двигайся сам. Нарвешься на зеленых, донесение уничтожь и поступай, как подскажут обстоятельства. Надеюсь, что не нарвешься. Зеленые сейчас об амнистии раздумывают и не очень охотно нападают».

«Надо ему сказать о Воронке», – билась в Марке мысль. Но сказать он не успел.

«Поедешь ты на том коне, что Хлопов в подарок Буденному прислал», – продолжал командир. – «Конь сильный, должен дорогу выдержать. Что от него после такого перегона останется – не знаю. Со взводом, высланным вперед, я отправил и этого коня. Взвод будет тебя ждать в двадцати пяти верстах. Доедешь туда на своем коне, а там уже пересядешь на дарёного. Его тем временем подкормят».

Бертский закончил писать, проверил напечатанное писарем, расставил недостающую букву и сказал, что донесение готово.

В два часа утра, спрятав пакет под подкладку шлема, Марк ушел и вскоре мимо штаба простучали копыта бегущего коня. Это Марк торопил большеголового, мышиной масти конька, полученного от Остапа. Луна выплыла из-за облаков. Бледный свет упал на огромные скалы, на леса, растущие в долинах, посеребрил реку. Одинокий всадник углубился в лес, потом появился у начала ущелья и исчез в нем. Бойкий перестук копыт возвещал, что он неутомимо убегает всё дальше и дальше.

О дорогах в те времена рассказывать – совсем никчемное дело. Зарастали дороги травой, вовсе пустыми были. Потревоженные годы научили людей без самой крайней нужды из станиц и хуторов не выезжать – на дорогах тогда всякая, то красная, а то зеленая чертовщина водилась. В те годы человеку своим был только тот, кого он знает, с кем вместе живет, а всякий случайно встреченный – опасен. На что уж длинный путь Марк проделывал, а за всю дорогу повстречалась ему подвода с какими то древними стариками, да еще малец на коне, посланный по какому-то чересчур уж неотложному делу. Старики с брички и мальчонка с коня на Марка со страхом глядели, а он сам их боялся и постарался поскорее разминуться.

Марк поначалу ехал на большом коне, а маленького в поводу вел. Он уже и клички им дал – Аршином назвал большого, Вершком маленького. У Аршина была очень размашистая рысь, и чтоб поспеть за ним, Вершку то и дело приходилось переходить в галоп. В таких случаях Аршин презрительно косил глазом на маленького соседа и поддавал ходу. Вершок бежал рядом и ни разу не натянул повода, который Марк держал в руке. Попробовал Марк отпустить его, дать ему свободно бежать – получилось. Маленький конь не отставал, не уклонялся в сторону, а бежал рядом. Там, где дорога была узкой для двух коней, Вершок замедлял бег и пристраивался сразу же за Аршином. Знать доводилось ему и раньше длинными дорогами бегать.

Потом Марк начал чередовать коней, и так довольно быстро проделывал свой путь. Станицы и хутора объезжал стороной, делая новые версты пути. Поил коней так, как делается это с древности: напоив, немедленно ехал дальше и даже повышал темп, иначе вода может погубить коней. Перевал через горы прошли легче, чем Марк ожидал. Вершок и тут, на перевале, показал себя – бежал на подъем почти с такой же легкостью, как и по ровной дороге. В особенно крутых местах, Марк привязывал повод Аршина к седлу Вершка, сам цеплялся за хвост Аршина, и маленький поводырь вел их за собой.

Накапливалась усталость. Сберегая силы коней, Марк много бежал рядом с ними, держась за седло. Накапливалась усталость, но Марк опять покидал седло и опять бежал меж коней. Бежал до тех пор, пока гулко забьется сердце, ноги нальются свинцовой тяжестью, едкий пот струйками просочится из-под шлема и начнет есть глаза, дыхание вконец перехватит.

Оставили позади последний горный отрог, переплыли реку. Марк был в воде меж конями, направлял их к пологому берегу. Теперь впереди была ровная степь. Половина дороги пройдена за хороший срок, но меньше сил у лошадей и у Марка. У реки, у скирды сена, Марк устроил коням и себе большой привал. Он разделся, раскинул брюки и гимнастерку на солнечном припеке. Оставшись в мокром белье, водил коней в поводу, давая им остыть. Расседлал, накрепко вытер спины жгутом сена и только потом дал напиться. Простояли почти два часа – кони должны хорошо отдохнуть, прежде чем продолжать путь. Сначала они очень лениво жевали сено – приморились. Марк привалился к скирде с другой стороны. Медленное, ленивое хрумканье коней, пережевывающих сено, усыпляло. Боясь заснуть, Марк скоро встал, проверил потники седел. Ничего, высохли. И обмундирование почти высохло. Он начал одеваться – досохнет в дороге.

Перед тем, как двинуться дальше, Марк честно разделил овес, который был припасен в подсумках седла Аршина. Для себя он нашел в них кусок хлеба. Теперь ехал он тремя приемами: малая рысь, большая рысь, шаг. Потом снова тот же цикл. Через два цикла, он пересаживался с одного коня на другого, но прежде чем пересесть, бежал рядом, пока только у него хватало сил. Начинал сдавать Аршин, Вершок же всё еще держался. Марк изменил порядок езды. Дальше он делал на Вершке три цикла, а на Аршине два. Когда наступил вечер и до города осталось не больше двадцати верст, он, совсем уж безжалостно, поехал только на Вершке, совсем не пересаживался на Аршина, который теперь хрипло дышал, часто спотыкался, и, того и гляди, мог вовсе из сил выбиться.

В полночь они были на окраине Майкопа. Аршин еле держался на ногах, его надо было волочить на поводу. От его гордой, осанистой красы не осталось и следа. А Вершок всё еще не сдавался. Маленькая лошадка словно понимала, как важно Марку торопиться. По ее вздувшимся бокам, по нервному храпу Марк знал, что и ее силы на исходе, но не имел он права жалеть коня и заставлял его бежать и бежать. Аршин стал для них обузой и как только въехали в предместье города, Марк постучался в окно первого же дома и передал его на сохранение хозяину.

На железнодорожных путях, у самого перрона, стояло три больших салон-вагона. Это был поезд командарма Буденного. На привокзальной площади было много тачанок и верховых коней. Лошади ковырялись в сене, брошенном на землю. Втиснув меж них Вершка так, чтоб он мог доставать сено, и не обращая внимания на ругань коноводов, принесших корм для своих коней и коней своих командиров, Марк пошел на перрон. Часовой не пустил его, свистком вызвал начальника караула. Тот выслушал, приказал ждать. Через несколько минут он вернулся и позвал его в вагон.

В небольшом купе Марка встретил рыжеусый человек с коротко остриженными седеющими волосами и с чрезвычайно квадратным лицом. Начальник штаба. Увидев перед собой такого невзрачного курьера, он пошевелил усами, не человек, а таракан запечный. Доложив о себе, Марк полез в шлем, запустил руку под подкладку. Там было что-то мягкое – размоченное, расползающееся под пальцами. Начальник штаба принял размякший пакет, молча ушел. Марку показалось, что, выходя, он бросил свирепый взгляд в его сторону. Дежурный, развалясь на мягком диване, читал газету, а Марк стоял, не смея без разрешения присесть. Он был подавлен тем, что не сберег пакета. Пот разъел бумагу.

Часы на столике показывали начало второго. Прошло всего четверть часа, как он вошел в вагон, а ему казалось – вечность прошла. Робко присел на краешек дивана. Дежурный посмотрел на него, ничего не сказал. Щеголевато одетый адъютант заглянул в купе и поманил Марка за собой.

Его привели в салон, переполненный людьми. Тут сидели командиры, вызванные для доклада. Невысокая женщина разносила чай. Буденный в расстегнутом френче у маленького столика в углу. Он повернулся в его сторону, и Марку показалось, что и командармовы усы сердито зашевелились.

«Подойди сюда!»

Как сквозь туман услышал Марк приказ. Подошел, козырнул и снова отрапортовал, что прислан с донесением из отряда. Хотел добавить, что признает себя виновным в порче пакета, но Буденный не дал договорить и, повернувшись в сторону, сказал:

«Посмотри, Клим, на этого хлопца. Отмахал полтораста верст и в ус себе не дует».

На Марка надвинулся невысокий человек с круглым лицом и с широко поставленными глазами.

«Как же он может в ус дуть, если у него нет усов?» – сказал он. – «Ты, Семен Михайлович, прикажи ему дуть в твои, они у тебя такие, что и вдвоем их вам не раздуть».

Ворошилов оглядел Марка с головы до ног, спросил:

«А ты чего это, товарищ молодой, такой сердитый?»

«Я не сердитый», – заикаясь сказал Марк. – «Боялся, что ругать будете».

«За что?»

«Донесение испортил. Размокла бумага».

Рыжеусый начальник штаба, усмехаясь, пояснил:

«Этот парень спрятал донесение в шапку, как гонец от Кочубея. Это есть такое у Пушкина. Но выдаст шапку только с бою, и то лишь с буйной головою. По дороге потел, разъел пот бумагу. Да только командир отряда предвидел это и завернул донесение в клеенку, размокла только о б ер т к а».

Все засмеялись, а у Марка отлегло от сердца.

Наклонившись к командарму, начальник штаба что-то тихо докладывал. Слушал и Ворошилов. В донесении говорилось о сдаче отряда Хлопова. Начальник штаба приостановился и окинул Марка внимательным взглядом. Молча протянул лист донесения Буденному. Опершись на плечо Буденного, Ворошилов вместе с ним читал этот лист. Дочитав, командарм опять на Марка взглянул.

«Так ты, значит, брат Корнея Сурова? Посмотри, жена», – крикнул он женщине, разносившей чай. «Это Корнеев брат».

Женщина подошла, ласково кивнула головой. «И даже очень похож на старшего». Говорила по-донскому певуче.

К Марку еще один человек приблизился – широкоплечий, затянутый в ремни.

«Я его тоже знаю, мы с ним земляки, да только он гордым стал и не хочет меня признавать», – сказал он.

Марк поднял голову и уперся взглядом в лицо Панаса Родионова.

«Нет, я не гордый!» – сказал Марк, – «да только я не заметил вас, товарищ Панас».

«Слона-то и не приметил!» – засмеялся Ворошилов. – «Его все белые армии приметили».

«Так я ж не белая армия, и со мной воевать товарищ Панас не будет», – продолжал Марк оправдываться.

«Между прочим», – сказал Ворошилов, – «мы теперь кличем его не Панасом, а Афанасием Сильвестровичем. Комдив, брат мой, штука большая».

«А я больше люблю, когда меня товарищем Панасом называют», – сказал Родионов. – «Прошлое напоминает».

«И что вы ребенка мордуете!» – вмешалась женщина. – «Его накормить надо, а они разговорами занимаются».

Командарм расхохотался:

«Ну и ребеночек», – сквозь смех сказал он. – «Он там таких делов натворил, что прямо хоть армию сдавай под его команду. Ба, да у тебя, брат, шашка знаменитейшая. Покажи-ка. Мой дед такую имел, да в кабаке пропил».

Все заинтересовались шашкой, которую Марк вместе с портупеей протянул командарму. Тот вынул клинок из ножен, согнул его, уперши концом в пол. Долго рассматривал арабскую вязь.

«Шашка эта», – сказал он, – «из тех, какими казак дорожил больше, чем головой. С такой шашкой он мог быть вшивым, оборванным, но его повсюду примут с почетом. Сделана не иначе, как в Дамаске. Много надо поработать, чтобы такой клинок получился. В стекле сталь отковывали. Потом садился человек на коня, брал в руки раскаленный клинок и гнал полным ходом. На ветру должна такая сталь стыть, закаляться. А сам секрет стали потерян. Письмена эти. Чтобы выписать их на клинке, мастер год трудился. Вот, брат, какая у тебя шашка!»

Как только Буденный вернул шашку, женщина потянула Марка за рукав.

«Пойдем, пойдем! Им хорошо говорить, они все сыты».

В крошечном купе с одним мягким диваном было жарко. Женщина принесла тарелку с мясом, чай, белый хлеб. Потом приносила что-то еще, но Марк, привалившись к спинке дивана, спал. Проснулся он, когда уже день наступил. Внизу стучали колеса, поезд шел. Мысль об оставшемся Вершке толкнула его из купе в коридор. Здесь он встретился с начальником штаба.

«Куда торопишься?» – спросил тот. – «Спи, время еще есть».

Марк сказал ему о Вершке, сказал об Аршине, которого он оставил на городской окраине. Начальник штаба вдруг захохотал, да так громко, что из купе начали выглядывать заспанные люди. Из его слов Марк всё понял. В донесении было написано, что приедет он на коне, которого зеленые шлют в подарок. Буденный захотел его поглядеть. Марк в это время уже спал. На площади спросили они у коноводов, на каком коне приехал Марк, и те вывели Вершка. Начальника штаба снова потряс хохот.

«Выводят его», – сказал он, – «а он стоит, как крыса. Ноги расставил, голову опустил и прямо-таки смеется над нами. Командарм рассердился, а Ворошилов ради смеха стал доказывать, что конь как раз под Буденного. Тут командарм вовсе расстроился, выругался последними словами и толкнул коня от себя, а тот, не долго думая, хвать его зубами и оторвал половину рукава. Такому кавалеристу, как наш командарм, прислать крысу под седлом – плохая шутка».

Марку было очень обидно за Вершка.

«Конь добрый», – сказал он решительно. – «Он сколько верст пробежал без отдыха, зачем же его толкать? Да только это мой конь. Тот, что для командарма, из сил выбился, не мог я его довести».

Марк почистился, напился удивительно вкусного чая, когда за ним пришли. На этот раз в салоне были только командарм и Ворошилов…

Ворошилов встал, подошел к Марку и нажимом руки на плечо заставил его сесть. Крупными шагами он прошелся из конца в конец салона.

«Надо кончать воевать, Марк Суров!» – сказал он. – «В твоем замечательном возрасте нужно учиться. Придется тебе, товарищ дорогой, разоружиться – повоевал и хватит. Кем ты хочешь быть?»

Марк не знал, что ответить. Он много и горячо мечтал о будущем, но как-то никогда не отводил для себя места в нем. Себя он всегда представлял в боях, походах. Иногда он в своих думах видел себя убитым и с тоской поеживался в седле при мысли о матери.

«Ну, хорошо», – сказал Ворошилов. – «Ты об этом еще не думал. Поедешь в Москву. Дам я тебе письмо, пошлют тебя учиться. Тебе надо атаковать сильную крепость, наукой называется. Это, братец мой, крепкий орешек. Сдавай оружие и за настоящее дело берись».

Прошло два дня, и Марка послали в неведомое.

Осенний ветер гулял по степи, с лихим посвистом налетал на города и села, выл дурным голосом в тесных улицах, а там, смотришь, уносился ввысь и безобразничал средь туч – гнал их по небу, сбивал в кучу, а то вдруг начинал разгонять, рвать на шматки. Надоедало ему в вышине забавляться, опять падал на землю и выл в трубах домов, гудел над рощами и селениями, на что-то жаловался, кому-то грозил.

Доставалось от ветра и поезду. Был это тягучий, медленный поезд, из потрепанных вагонов составленный. Шел он натужно, останавливался часто; скрипел всеми суставами, но шел. В сторону Москвы путь держал. Налетал ветер на вагоны, как будто хотел столкнуть их с рельс, крепко ударялся о деревянные бока, врывался через окна, в которых не было стекол, и торопливо, воровато шнырял вокруг. В одном вагоне натыкался он на паренька. Низко надвинутая на глаза будёновка, длиннополая шинель, истоптанные сапоги. Паренек неотрывно смотрел в окно, за которым медленно проплывала степь – осенняя, почерневшая.

Марк ехал в Москву.

Мало мы о нем рассказали, чрезмерно торопливо, но главное все-таки сказано. Если революция формует людей, то Марк – чистейший продукт от того формования. Жизнь вытолкнула его из детства и повела через революционные ухабы – неученого, малого, ответов на вопросы не знающего. В том, что судьба делала с Марком, должен быть, обязательно должен быть, свой смысл и кажется нам, что он таким был: поглядеть, что выйдет из человека в новую почву, в революцию, корнями вросшего, ничего, даже воспоминаний, за революционными пределами не имеющего, и бедой, трудом, ударами закаленного, и нормального родительского водительства лишенного, и совсем в одиночестве средь людей войны оказавшегося – посмотреть, что выйдет из этого, от детства потрясенного человека, и куда он дальше пойдет.

Но это наши мысли о нем, сам же Марк вовсе о другом думал, грусть расставания им владела. Голякова, Бертского, ребят-разведчиков ему больше не видеть, а привык он к ним, сжился, и мир без них казался ему просто немыслимым… Тетка Вера ждет, что он к ней в село вернется, да другими, далекими от матери дорогами его водит, а что водит, этого он, конечно, не знал, как не знал ничего из того, что его впереди ждет. А что позади остается, было четким, понятным, и очень дорогим. Даже эта степь, за окном плывущая, даже ветер пронзительный и шумный – понятны, привычны. Может быть, ветер и носится-то с таким разбойным посвистом потому, что хочет ему проводы в неизвестность пропеть.