Текст книги "Боги молчат. Записки советского военного корреспондента"

«Вы мне политграмотой не оправдывайтесь», – прикрикнул он. «Я лучше вас всё это знаю, и нечего мне тут петрушку разыгрывать. Это всё не оправдание».

«Я не оправдываюсь», – сказал Марк тихо. – «Я не арестован. Если буду арестован, тогда буду оправдываться. Я лишь говорю, что решение крайкома и крайисполкома выполнено точно и успешно».

Южный поднялся и молча ушел. А еще через неделю из крайкома принесли постановление, принятое в опросном порядке: Марку объявлялся выговор за потерю бдительности. Марк кипел, а Вавилов молча слушал, когда он пришел к нему.

«Это несправедливо», – говорил он Вавилову. – «Ведь вы сами согласились, что пересмотр списков лишенцев был необходим».

«Согласился», – вяло подтвердил Вавилов.

«Тогда почему же выговор? За что? И почему мне одному?»

«Вопросы, на которые я не буду тебе отвечать».

«Только за то, что я хотел, чтобы в деле было меньше злоупотреблений?»

«Мне трудно ответить на эти вопросы, дорогой товарищ, но поверь: выговор – самое лучшее, что могло быть в. этом положении».

«Да за что же?»

«Видишь ли, за добрые дела надо платить. Одной рукой ты сделал доброе дело, а в другую получил выговор. Неужели ты думаешь, что это слишком высокая плата?»

Вавилов подошел к сейфу. Вернулся к столу с листом бумаги, молча подал его Марку. Секретное письмо, подписанное Южным. В нем предлагалось наказать Сурова за вмешательство в дела ОГПУ по составлению списков лишенных избирательных прав. Было сказано, что после исключения Сурова из партии, ОГПУ привлечет его к ответственности. Южный, как видно, не сомневался, что Марк из партии будет исключен. Вавилов протянул свой ответ. В нем было написано, что крайком расследовал факт вмешательства Сурова в дела ОГПУ и признал, что этот проступок имел место в силу неясности полученных им инструкций. Учитывая, что М. Т. Суров является молодым членом партии, в прошлом имеет заслуги перед революцией и совершил ошибку по недостатку партийного опыта, крайком решил ограничиться вынесением ему выговора.

«Понимаешь?» – спросил Вавилов.

«Да. Но все-таки…»

«Понимаешь, что не вынеси мы выговора, Южный вел бы дело. Конечно, он может наплевать на крайком и взять тебя за чуб, но тут Доринас замешан, а своего начальства Южный боится. Доринас говорил со мной, и мы решили… Впрочем, тебя это уже не касается. Давай на этом покончим. И помни, не всякая цена слишком высока, когда есть возможность сделать хорошее дело. Ты его сделал. Ну, и я тебе помог, так что выговор тебе, выговор и мне, хоть это и не написано. Надо быть гибким в наше время. По прямой не пойдешь, это ты пойми, Марк. Давно я замечаю, горяч ты, прямолинеен. Нет в тебе страха».

«Но я в своей стране, кого же мне бояться?»

«Это правда. Да только страна-то наша словно конь, поставленный на дыбы, своего же лошонка может растоптать. Ты говоришь – в своей стране, а я, что, по-твоему, в чужой? А ведь боюсь. Боюсь».

Растерянность овладела Марком. Он приблизился к пониманию особенности, над которой до этого не задумывался. Два начала воплотилось во всем, что делали люди – властное, нечеловеческое, и другое – человеческое начало, которое способно если не изменить хода вещей, то сделать его все-таки не столь жестоким. Самовластная система и безвластный человек стоят друг против друга. Система бездушна, чувства ей неведомы, она действует сама по себе, совершенно независима от людской воли. Беспрерывно действующий автомат. Но и не совсем мертва, система эта. Развивается по неведомым законам. Не терпит ничего абсолютного – ни добра, ни зла; только она одна абсолютна.

«Мы служим этой системе», – думал Марк, шагая в тот день по улице, – «но нам кажется, что система служит нам. Разве в ту ночь, в Спасске, не почувствовал ты себя рабом, Марк? Это тогда, когда желтолицый Иошима запустил свои тонкие пальцы душителя тебе в душу, и ты не убил его. Система запретила, ты покорился. Не так ли покоряются ей все люди? Не от гордыни ли происходит наша вера в то, что человек способен что-то создать и чем-то управлять? А может быть, человек самое управляемое существо земного мира? Может быть, он робот, наделенный памятью о своем человеческом происхождении? Вот, хоть Вавилов – раздавлен покорностью. Даже говорить стал по-книжному. А какой был человек! Да разве он один? Вся партия омертвлена. Каждый по-отдельности хочет добра, все вместе творим зло».

Недели через две после этого Марка вызвали к Вавилову. У него он застал Доринаса. Секретарь крайкома и главный чекист края были людьми одинакового возраста, а на Доринаса возраст не действовал. Марку всегда хотелось понять этого всесильного человека. При одном его имени, людям становится не по себе. А внешность заурядного профессора. Тонкие черты лица, клинышек бородки, всегда внимательный и доброжелательный взгляд голубых глаз и вежливая улыбка – что может быть обыкновеннее этого? Семен писал о нем Марку: рассчетливый, жестокий человек. Они в гражданскую войну вместе работали. Семен надеялся, что Доринас будет с Марком осторожен, не посмеет ударить – не потому, что работали вместе, а потому, что Семену известно кое-что, чего Доринас боится. Не это ли было причиной, что Южный не мог сломить Марка, замахивался на него не раз, а удара не получалось?

Когда Марк вошел к Вавилову, разговор шел о колхозах. Доринас кивнул Марку головой, здороваясь, а Вавилов показал рукой на стул.

«Как бы то ни было, но приказ Москвы мы выполнили», – говорил Доринас мягким баритоном. «Что же касается способа выполнения, то это уже вопрос маловажный. Мы живем в жестокое время, и каждый шаг требует жертв».

«Да, да, совершенно верно», – кивал головой Вавилов.

Марк, присев на стул у двери, прислушивался к их разговору.

«Но вот что странно», – говорил Доринас. – «Мы ожидали жестокого сопротивления в амурской и зейской полосе, где живет старое казачество. Но как раз там коллективизация прошла спокойнее, чем в других частях края. Были и там бунтарские вспышки, но меньше, чем ожидалось. Если верить моему заместителю Южному, то относительно спокойный ход коллективизации объясняется его там присутствием».

Доринас улыбнулся и, щелкнув дорогим портсигаром, закурил.

«Я думаю», – сказал Вавилов, – «что потомственные казаки понимают преимущества колхозного строя».

«Это опять из газетной передовицы», – раздраженно подумал про себя Марк. Словно уловив его мысль, Доринас сказал:

«В газетах пишут, что энтузиазм приводит людей в колхозы. Но мы с вами знаем», – Доринас метнул взгляд в сторону Марка, – «и товарищ Суров знает, что они не понимают и долго еще не поймут преимуществ колхозного строя. Для того и существует партия и ОГПУ, чтобы восполнить недостаток энтузиазма. Не правда ли, товарищ Суров?»

Вопрос застал Марка врасплох. Что мог он ответить?

«Итоги коллективизации нуждаются в изучении», – сказал он. – «Необходим анализ, для которого имеется много материалов».

Доринас засмеялся.

«Я знал», – сказал он, – «что вы ответите что-нибудь в этом роде. Ваш брат, Семен Тимофеевич, так же добирался до сокровенного смысла вещей. Кстати, как он поживает? Я слышал, что он ушел из партийного аппарата».

«Да, Семен теперь на хозяйственной работе», – сказал Марк. – «Просил освободить его от партийной работы. Здоровье пошатнулось».

Доринас, слушая Марка, вежливо кивал головой.

«Подробный анализ это потом, позже», – сказал Вавилов. – «Сейчас самое важное то, что мы можем сообщить Москве о завершении сплошной коллективизации. Девяносто три и четыре десятых процента хозяйств вступили в колхозы».

«В переводе на язык строгой статистики это означает семьдесят один процент», – усмехнулся Доринас.

«Я не понимаю, что вы имеете в виду?», – спросил Вавилов, и на его лицо набежала тревога. – «Сводки перевраны?»

«Нет, всё правильно!», – успокаивающе махнул рукой Доринас. – «И ваш рапорт Москве верен. Я только хотел сказать, что нынешние девяносто три и четыре десятых процента равны семьдесят одному проценту того количества хозяйств, какое было в крае до коллективизации. Много крестьян подпало под действие закона о кулаках и… в колхозы не вступило. Но ваша сводка верна, выводя процент коллективизации от числа хозяйств, оставшихся после ликвидации кулачества. Необходимые пояснения к ней мы уже послали в Москву. Может быть, мы отпустим товарища Сурова?»

Доринас предложил Марку сесть напротив себя.

«Мне известно», – сказал он, – «что товарищ Баенко очень привязан к вам. Ему сейчас необходима ваша помощь. Как вы знаете, он выполняет специальное поручение товарища Сталина, связанное с заготовкой леса для экспорта. Некоторые… косвенные данные говорят о том, что он нуждается в помощи. Я просил товарища Вавилова командировать вас туда».

Уходя, Марк у самой двери был остановлен вопросом Доринаса:

«Кстати, товарищ Суров, что вы можете сказать о ссыльных, которые участвовали в первом транспорте к Большому Городу? Ко мне поступило дело, возбужденное командующим армией. Он ходатайствует об освобождении этих людей».

Марк задушил в себе желание излить негодование. Давно уже Блюхер, выслушав его рассказ о Таманове и других ссыльных, приказал писать от его имени ходатайство об освобождении их. С тех пор дело медленно двигалось по дебрям ОГПУ, и Марк начинал терять надежду.

«Это замечательные люди, товарищ Доринас», – горячо сказал он. – «Потеряв свободу, они остались советскими людьми. И вот, уже год нет решения по их делу».

«Что такое год», – сказал Доринас и вежливая улыбка была на его лице. – «В тюрьму широкие ворота ведут, а из тюрьмы – игольное ушко. Но теперь их дело на ходу, не волнуйтесь».

В тот же вечер Марк выехал к Баенко, и на другой день был на той станции, от которой берет начало зейский тракт.

Марка у таежной станции встретил грузовик, посланный за ним с прииска Холодного. По пути подбирали случайных пассажиров. В лесу увидели женщину с ребенком и двух крестьян в тулупах. Шофер, скаля зубы, сказал:

«Колхознички ждут. Бедными были – на конях ездили, богатыми стали – пешком ходят».

Подобрали и их. Марк пересел в кузов, чтобы женщина с ребенком могла быть в тепле шоферской кабины. Автомобиль с рычанием скакал через ухабы. Отчаянно матерились пассажиры, но подвыпивший шофер неумолимо гнал вперед.

В кузове, кроме Марка, было еще пять человек. Погода для тех мест не такая уж и холодная, но неподвижное сидение заставляло людей посильнее запахивать на себе полы тулупов. Народ случайный – служилый люд из леспромхозов и с золотых приисков да те два колхозника, что подсели в автомобиль вместе с женщиной. И разговоры деловые. О нормах выработки толковали люди, о плохом снабжении, нехватке рабочих рук. Колхозники – те больше молчали, слушали.

«Хорошо еще, что заключенных нагнали в лес, а то хоть ложись, да помирай!» – говорил пожилой человек в круглой шапке. Между шапкой и воротником его тулупа высовывался красный нос, пересеченный синими жилками. Ему отвечал голос молодого парня, судя по его словам – бухгалтера с прииска.

«Без заключенных плана не выполнишь», – уверял он. – «План загибают такой, что только диву даешься, а рабочих нет, а снабжение плохое, одежды не получишь. Наш прииск Холодный на обслуживание заключенными перешел, дела теперь у нас поправляются».

«У вас-то дела поправляются, а вот как у заключенных?» – с усмешкой спросил басовитый человек с буйной бородой, для которой не находилось места под тулупом, и она то и дело выползала наружу. В таких случаях человек распахивал тулуп и тщательно укладывал ее на грудь.

«А что у заключенных?» – вскрикнул бухгалтер. – «Им всё равно, где работать, а у нас им лучше, чем в лесу. Правда, нам первосортных лагерников не дают, а всё больше интеллигенцию и бабьё, слабосильную команду, одним словом, но все-таки план выполняем».

«Вы, черти золотоносные, не только план по золоту выполняете, но и по случке», – басом сказал бородатый. – «Рассказывают, что у каждого из вас не две, так три полюбовницы среди арестанток имеется. Жен своих с прииска сослали, чтобы не мешали, а сами балуетесь».

Бухгалтер хихикал, уткнув подбородок в тулуп.

«Это, что говорить, у нас с этим в полном порядке», – произнес он каким-то похабным голосом. – «Двести пятьдесят бабочек, да еще каких! С врагами народа знались, в автомобилях ездили, на курортах прохлаждались. Теперь песок к драге возят. А красота осталась. Посмотришь на одну – дух захватывает, на другую – слюной изойдешь. У нас это здорово поставлено».

«Вот ведь, гады!» – с восторженной ноткой в голосе сказал бородатый. – «Баб за ни за что в принудлагерь засадили, а они, как те кобели голодные, накинулись. А того понятия нету, чтоб баб пожалеть».

«Да мы их и жалеем!» – заливался смешком бухгалтер. – «Смотришь, бабочки одинокие, молодые, как не пожалеть? Пожалеешь одну, а тут другая подвертывается, и ту пожалеть надо. Так оно и идет».

Колхозники принялись есть мерзлый хлеб. Бородач, распаленный рассказом бухгалтера о райском житье-бытье на прииске, плюнул в сторону и с озлоблением сказал:

«Вы, гады, соседи, а на прииск к себе не пускаете».

Бухгалтер вовсе зашелся от смеха.

«Подожди», – сказал он, – «скоро и ваш прииск будет заключенными обслуживаться, тогда поиграешь. Только жена у тебя лютая, как бы без бороды не оставила».

«Без заключенных, да без колхозников, ни в жисть не выполнили бы мы плана!» – сказал человек в круглой шапке и с красно-синим носом. – «Почитай всех колхозников, какие есть в этих местах, в лес согнали».

Он обернулся к колхозникам, сидевшим рядом с Марком.

«Правильно я говорю, граждане колхозники?» – спросил он. – «Всех вас в лес согнали, или еще малость по селам осталось?»

«Всех!» – ответил старик с лицом измученного голодом апостола. – «В селах, почитай, одни старики да бабы теперь. Только на воскресный день отпущают из леса, да и то не всегда»

«Раз законтрактовались, так надо договор выполнять!» – резонерски заметил бухгалтер.

«Чего там законтрактовались» – спокойно сказал колхозник. – «Договор-то на всё село один. Приезжает из леспромхоза начальство, собирает собрание. «Контрактуйтесь», – говорит, – «в лесу зиму работать. Власти план поможете выполнить и деньжат подзаработаете». А у нашего председателя в кармане уже приказ из района всех оптом законтрактовать. Подпишет он за всё село, вот и вся недолга. Деньги говорят, а куда те деньги, корове под хвост, что ли? Аршин ситца дай, и то охотнее работалось бы».

«Ишь, чего захотел», – издевался бухгалтер. – «Деньги ему не по носу, ситцу подавай. А того не понимает, что тут даже люди интеллигентных профессий купить себе ничего не могут. У нас главный бухгалтер в ватнике ходит. Полгода назад его из заключения выпустили, он теперь по вольному найму, и, представьте, не может костюма купить, или хоть штанов, подходящих к его положению».

«Трудно представить», – язвительно пробурчал красно-синеносый.

«Везде так», – басил бородач. – «Рассказывают же, что к Калинину в Кремль пришла делегация от колхозников. Пришли оборванные, и стали жаловаться, что ничего купить нельзя. Магазины, мол, пустые, люди обносились начисто».

«Ну, и что ж Калинин?» – подался вперед старик с лицом апостола.

«Калинин? Он посмотрел на них и говорит: «Вы еще вроде как бы и одеты, а вот в Африке люди так и совсем голые ходят. И ничего, живут».

«Ну, а те что?» – добивался старик, словно ему очень важно было знать, о чем еще говорили у Калинина.

«А ничего. Верно ведь сказал Калинин. Слышали все, что в Африке голые ходят».

«Верно-то верно», – задумчиво тянул колхозник, – «да у нас ведь климат не тот, трудно голым. А вот промеж нас слух прошел, что ходоки от мужиков у Сталина были, просили колхозы отменить. Пришли, значит, и принесли в мешке двух петухов. Вынули их и на стол друг против дружки поставили. Те, конечно, сразу в драку, клюют один другого, крыльями бьют. «Вот», – говорят ходоки Сталину, – «как же то возможно, чтоб люди вместе жили и не дрались, когда даже петухи дерутся!»

Старик замолчал.

«Ну, а что Сталин?» – заинтересовался теперь бородатый.

«Что Сталин, ничего Сталин! Взял он тех петухов и перья с них начисто соскуб. Петухи теперь драться интереса не имели и сидели тихо. Мужики поняли и ушли».

Все в автомобиле смеялись, а Марку муторно было, и он думал, что село теперь переполнено такими сумрачными, как полынь горькими, шутками-рассказами. Дольше всех хихикал бухгалтер, но потом он повернулся к старику и его лицо приняло надутое, начальственное выражение:

«Ты, старый, антисоветскими прибаутками нас не корми, а то не долго тебя в ОГПУ отправить», – сердито сказал он.

Старик испуганно вобрал голову в плечи:

«Да я ничего, разве же я что-нибудь! По глупости и темноте, может, что не так сказал. Извиняйте».

«То-то же, не завирайся!» – сказал бухгалтер.

Автомобиль остановился в том месте, где от тракта ответвляется дорога к прииску Холодному.

«Так что выматывайтесь!» – распоряжался бухгалтер. – «Поездили на нашей машине, и хватит».

Все слезли, остался только Марк и бухгалтер.

«А вы что же, товарищ? Приехали, я вам говорю».

Марк сбросил тулуп, под ним у него было кожаное пальто на мягком меху. Спрыгнув на землю, он подошел к шоферу. Бухгалтер, увидев на Марке пальто, какие носят только очень ответственные работники, помрачнел. Вероятно, подумал, что приехало начальство, которого он не рассмотрел. Женщина с ребенком никак не могла словчиться и вылезти из шоферской кабинки. Она высунула наружу ноги в валенках, звала своих спутников, чтоб они помогли ей. Ребенок вот-вот мог вывалиться у нее из рук. Марк взял теплый, чмокающий сверток – от него несло кислятиной сопревшего тела и немытых пеленок.

«Далеко идти?» – спросил он.

«Далече», – распевным голосом ответила женщина. – «Верстов раньше девять отсюда считали».

«Трудно вам будет».

«Трудно, да надо. Може, кого Бог пошлет, подвезет. Всё бы ничего, да хворая я, печенками маюсь. Пройду немного, а потом долго отдыхать буду. И мужиков задерживаю».

«Отвезите их в село!» – сказал Марк шоферу.

Тот недовольно поморщился, но спорить не стал. Кто знает, кто этот молодой парень в кожаном пальто, которые не продаются, а выдаются только самым большим начальникам.

«Вы к нам на прииск, товарищ?» – спросил, извиваясь, бухгалтер. – «Это не близко, километров с шесть набежит. Кажется, рукой подать, а идти надо в обход сопки, и получается далеко. Автомобиль колхозникам не стоит давать, они пешком привыкли ходить».

«Не ваше дело!» – обрезал Марк, поддавшись раздражению. – «Неужели вы не понимаете, что мне или вам легче дойти, чем больной женщине с ребенком на руках?»

«Но мы все-таки люди интеллигентных профессий, а они простые колхозники», – сказал бухгалтер.

Марк только теперь как следует рассмотрел его. Длинное, лошадиное лицо с тяжелой челюстью. Маленькие, узко поставленные глаза какого-то неопределенного цвета, напоминающие плевок. Широкий мясистый рот и крупный нос, возвышающийся сырой картофелиной на худом лице. Классический тип дегенерата.

«Пошел к черту, дурак!» – сказал Марк понизив голос.

Сказал это совсем неожиданно для самого себя. Пошел в сторону прииска. За ним поплелся бухгалтер, вовсе переставший улыбаться.

Воздух был прозрачен и чист, драга совсем близко, но чтобы попасть к ней, надо было обогнуть большой ров, уходящий вдоль сопки. Марк шел, наблюдая жизнь на другой стороне рва. Из черных карьеров, похожих на глубокие раны в земле, выезжали пароконные подводы. Правили женщины в коротких ватных куртках, в штанах. Они отчаянно кричали на лошадей, но те еле переставляли ноги. По-видимому, и дорога эта, и крик женщин были уже так давно им знакомы, что они считали их чем-то обязательным в их лошадиной жизни.

Дорога завернула, и перед Марком возникли низкие, приземистые строения. Дом с деревянным мезонином, наверное, контора. Дальше большие сараи, еще дальше дома и бараки. В стороне четыре барака за колючей проволокой. Эти для заключенных. На отлете небольшой, но щегольской домик с высоким крыльцом.

Марк пошел к конторе. Жарко натопленный и крепко прокуренный дом. В нескольких комнатах склонялись над бумагами служащие. Ему указали дверь в кабинет директора. Здесь его встретил маленький толстяк с одутловатым лицом. Он поднялся навстречу и бабьим голосом сказал: «Товарищ Суров? Я не ошибаюсь? Но я ведь послал за вами машину, а вы пришли пешком».

«Я просил шофера отвезти колхозников в село. Больная женщина с ребенком, не дойдет».

На лице директора появилось неудовольствие, но он подавил его.

«А мне начальник командировки передал, что вы будете проезжать и заночуете у нас», – сказал он. – «Товарищ Баенко находится в леспромхозе. Километров шестьдесят отсюда будет».

Директор сыпал словами, словно они скопились у него в горле и их надо было поскорее выбросить вон. Одет он был по моде, принятой среди партийных работников и хозяйственников. Гимнастерка военного образца, стянутая широким командирским ремнем в том месте, где предполагается талия. За отсутствием талии, ремень всё время полз вверх, и директору приходилось то и дело поправлять его. Синештанные ноги, похожие на короткие тумбы, обтянутые для прочности хромовыми сапогами самого последнего фасона. Лысоватая голова, лицо шире лба. Всем вместе он походил на уродливую тыкву.

«У нас не так хорошо!» – сыпал он свою словесную пыль. – «С тех пор, как прииск перешел на обслуживание заключенными, нам пришлось выселить наших жен и детей. Ради выполнения плана приходится, знаете ли, жертвовать жизненными удобствами».

«Ты не очень измучен жертвами», – зло подумал Марк. «Вишь, какой отъевшийся, отмытый, начищенный. Знать, есть кому досматривать за твоим салом».

Директор повел Марка по прииску.

«У нас строжайше запрещено присутствие посторонних, но вам можно показать!» – захлебывался он словами. – «Теперь все работы ведет ОГПУ. Просто и удобно. Подписали с ними договорок, и избавились от забот о рабочей силе. А раньше, ну, просто беда. План большой, а рабочих не достанешь. Посылаешь вербовать в село, а там – «мануфактуру давать будете?». Откуда ее возьмешь?»

Подошли к драге. Она поднимала вверх свой неуклюжий ковш, похожий на раскрытую пасть допотопного чудовища. Здесь шла хлопотливая жизнь. Одна за другой подходили подводы. Останавливались у драги. С десяток женщин опрокидывали подводу, и грунт исчезал в ковше. Пустая телега отъезжала, а на ее место становилась другая, и женщинам опять надо было цепляться за ее скользкие края, подпирать плечами, опрокидывать. Молодые лица. Покрытые потом. Тупое упорство. Во взглядах, обращенных к нему, Марк читал какой-то вопрос.

Маленькая круглолицая женщина, ее Марк сразу заметил, особенно настойчиво рассматривала его. Под грубым ватником узнавалась тоненькая фигура. Ноги в растоптанных валенках. Того и гляди подломятся. Ей было жарко. Концом темного полотенца, заменявшего ей платок, она то и дело вытирала вспотевшее лицо.

Улучив момент, когда директор спустился вниз к жёлобу, маленькая женщина подошла и, чуть-чуть улыбаясь, спросила:

«Об амнистии у нас говорят. Правда ли, что жен врагов народа амнистировать будут?»

«Я не знаю!» – ответил Марк, невольно отводя взгляд в сторону. Ему трудно было посмотреть в бездну черных женских глаз. Трудно и стыдно. В этот момент снизу поднялся директор. Он взмахивал коротенькими ручками, его лицо пылало негодованием. Подбежав к маленькой черноглазой женщине, крикнул на нее:

«Пошла работать! Иди, иди! Знаешь же, что разговаривать с посторонними запрещено. В карцер попадешь, дура несознательная!»

Волоча огромные валенки, женщина возвратилась к подругам. Директор сыпал словами:

«Просто беда с этими бабами. Им строго-настрого запрещено в разговоры вступать, да разве они понимают? Увидят нового человека и сейчас же к нему: амнистии нет ли? Какая может быть амнистия для жен врагов народа?»

Марк спустился по лесенке вниз. В широком жёлобе под густой решеткой бурлила мутная вода. Директор шел вслед, надоедливо тарахтел словами:

«Эти заключенные не рабочие, а прямо несчастье! С ними золото добывать – намучишься. А всё потому, что ОГПУ сюда интеллигенцию посылает. Сколько раз просил посылать нам кулаков – не дают. С теми работать одно удовольствие. А эти и за лопату-то не умеют взяться. Вон, в конце рештака, инженер. Что с него толку, когда он только и знает, что очки на носу поправлять!»

К ним подошел высокий, красивый парень в коротком полушубке и в меховой папахе. Марку показалось, что он его видел раньше.

«Товарища Сурова просят к товарищу Ранину», – сказал он, почему-то очень внимательно глядя Марку в глаза.

«Да, да!» – затараторил директор. – «Это – порядок. Товарищ Ранин – начальник командировки. Все посторонние должны получить у него разрешение быть на территории прииска. Для вас это проформа».

Марк пошел с парнем в полушубке, всё еще решая в уме задачу – видел он его раньше, или это ему только так кажется.

«Вы работаете на прииске?» – спросил он его.

«Да… Заведующий конным транспортом», – ответил он не очень охотно.

«Из заключенных?»

«Был. Теперь по вольному найму. Без права выезда». Подошли к небольшому щегольскому домику, парень показал Марку на дверь и молча ушел.

В передней, в которую вступил Марк с крыльца, было полутемно.

«Есть здесь кто-нибудь?» – громко спросил он, с трудом различая предметы.

Из неосвещенного угла отделилась женщина. Он подумал, что она ждала его в этой темной прихожей. Подошла к двери в комнату и толкнула ее, открывая.

«Войдите… гражданин Суров», – сказала она.

Марк вздрогнул, таким знакомым показался ему голос. Вошел в просторную комнату, повернулся к женщине, идущей следом. Перед ним было худощавое лицо, окруженное короной каштановых волос.

«Лена!» – в изумлении воскликнул он. Молча смотрели друг на друга. Лена прислонилась к косяку двери, Марк теперь видел ее всю. Простое черное платье с короткими рукавами плотно облегает бедра и полную, уже не девичью, а по-женски устремившуюся вниз грудь. Слезы в глазах. Но Лена заставляет их оставаться в глубине, не пускает наружу.

«Да. Знала, что ты… что вы приедете».

«Что они с тобой сделали?» – тихо сказал он. «Лена, как могла ты попасть сюда?»

Тревога ли, горькое отчаяние, или ласка, прозвучавшая в его голосе, но открылась вдруг плотина, за которой Лена удерживала слезы. Раздавленный, потрясенный Марк неотрывно глядел на рыдающую Лену, на ее тоненькую шею, на руки, закрывшие лицо.

«Два года уже в лагерях. Думала, что не захочешь узнать меня».

Лена рыдала, а он стоял бледный, растерянный. Она вытирала слезы платком, смятым в комок, боролась против слез, переборола их. Взглянула на Марка влажными глазами, сказала, кривя губы:

«Бабскими слезами встретила вас, гражданин Суров».

«Почему гражданин? Почему Суров?» – почти механически спросил Марк.

«Заключенным запрещается начальство товарищем называть», – сказала Лена и что-то новое – резкое и обидное – было в тоне, каким она это сказала.

Он обессиленно присел на стул. Всё, что он сказал до этого, было пустяком, совсем неважным пустяком, а самое главное… Что самое главное?

«Как ты попала сюда, Лена?» – спросил он, и опять знал, что не это важно, что говорить нужно вовсе не о том, как она попала сюда, а о чем-то другом.

Лена вовсе перестала плакать, улыбка на бледных губах, совсем ненужная улыбка, как думал Марк. Она села у стола.

«Попала сюда, как и все другие, дорога для всех одна», – сказала она. «Два года в лагерях. Даже странно, что есть на свете люди, над которыми не стоит охрана. Мне теперь кажется, что весь свет состоит из лагерей. Сегодня узнала: приказано Сурова встретить и доставить в леспромхоз. Суров – это уже другой мир. Ждала и боялась. Думала – не захочет узнать арестантку Лену».

Марк отбросил в своем сознании сарказм ее слов. Слова – пустяк, а самое важное в другом. В чем? Лена рассказывала:

Отца арестовали. Марк помнил его. Высокий моложавый человек с седой шевелюрой. Он появлялся в университете, чтобы повидать дочь. Лена гордилась им. «Вероятно расстреляли», – сказала она. Лену и мать арестовали вместе с ним. Разделили их, Лена попала в Сибирь. Прииск Холодный уже пятый лагерь Лены. Жизнь погублена, надежды нет. «Если не случится чуда, так и погибну в лагере», – сказала она. Судить ее не судили и срок не установили. Говорят, что до амнистии. Тут все ждут амнистии, Лена не верит в нее. В концлагере надо бороться за жизнь, тяжко бороться. «Жить-то ведь хочется!» – почти крикнула она. Потом снова перешла на тихий рассказ. Стать наложницей начальства или хоть охранника, хоть повара хочет каждая. Если женщина не обзаведется любовником, замучают на тяжелой работе – дадут и место похолоднее, и работу потяжелее, и куском хлеба обделят. Переходят из одних рук в другие, больше всего боятся остаться одинокими. «Ранин третий у меня», – сказала она, а в глазах дерзость, которая украшала прежнюю Лену, а эту, новую, делала еще более жалкой и горькой.

У домика остановился гнедой конь, впряженный в крошечные сани. Из них вылез тяжелый, неуклюжий человек в короткой меховой куртке. На боку – маузер в деревянном футляре. Лена приподнялась с места.

«Ранин вернулся», – торопливо сказала она. – «Он не должен видеть меня с тобой. Не знаю, на вы или на ты называть?»

«Ты знаешь», – сказал Марк.

Лена положила руку на его рукав.

«Марк, обещай исполнить», – сказала она.

«Обещаю!».

«Не ночуй в этом доме и не ночуй у директора. Иди в тот барак вольнонаемных, что за конторой, там тебя будут ждать. Спроси Владимира».

«Кто это?» – спросил он, но Лена уже выходила из комнаты. На крыльце были слышны по-хозяйски громкие шаги, скрипнула дверь.

«Там вас ждут», – послышался голос Лены.

Вошел Ранин. Ему должно было быть за сорок лет; в густой и спутанной шевелюре поблескивала седина, рот прикрыт нависшими усами, нос широкий и бесформенный. Маленькие глаза быстро, точно обшарили Марка.

«Что ж вы в пальто?» – грохнул начальник своим сиплым басом. Потом крикнул в сторону двери: «Лена, что ж ты не предложила гостю снять пальто?!»

Лена появилась на пороге, молчала.

«Я не гость», – сказал Марк. – «Зашел поблагодарить за присылку автомобиля. К тому же, мне сказали, что я должен получить разрешение быть на прииске».

«Ну, это всё пустое», – грохотал Ранин. – «Мой приятель с лесной командировки письмецо прислал, просил встретить вас. Там ваше начальство, товарищ Баенко, ждет вас».

«Я хотел бы знать, как я могу к нему добраться?»

«И это дело пустое», – басил Ранин. – «Прикажу директору, он вам автомобиль оборудует. А пока раздевайтесь, ужинать будем».

«Спасибо. Тороплюсь».

«Да куда же вам торопиться? Ночевать можете у меня, Лена вам царскую постель соорудит. К директору, знаете, вам не стоит идти. Он, черт толстозадый, новую конкубинку завел, балуется с нею». Ранин грохнул хохотом, тут же смолк. – «Ночуйте здесь, а завтра утречком отправим вас», – сказал он.