Текст книги "Боги молчат. Записки советского военного корреспондента"

«Какая-то глупость!» – признался он. – «Показалось, что кто-то смотрит мне в спину».

Помолчали. Он думал, что им нужно ликвидировать двусмысленное положение. Связь с девушкой, которую любишь, должна завершаться нормальным образом, а у них не брак, а какое-то странное сожительство.

«Колибри, мне всё это надоело», – сказал он. – «Мы поженимся, и тогда не нужно будет таиться».

«Да, родной! Но ты ведь знаешь, что надо ждать. Не всё зависит от нас».

В голосе девушки тоскливые нотки и он прижал ее к себе.

«Не бойся, Колибри. Мы найдем выход, должны найти. Нам придется крепко подумать, как выправить нашу жизнь».

«Но как?» – шелестел голос девушки. – «Я ведь всё тебе рассказала. У вас в России так сложно жить. Если бы папа предвидел всё это, мы остались бы в Харбине».

Девушка замолкла. Марк всё знал, всё она рассказала ему. Отец был служащим железной дороги в Манчжурии, там женился на женщине из Японии. Когда появилась Катя, мать воспитывала ее японкой, отец хотел видеть ее русской. Лет до четырнадцати Катя с трудом говорила по-русски, старалась подражать матери. Потом мать умерла. Затосковавший отец всю свою любовь перенес на девочку. Катя легко поддалась его влиянию. Увлекалась русскими книгами, посещала русскую школу. Год назад отец привез ее в Россию, и тут всё это началось. Его арестовали. Девятнадцатилетняя Катя увидела, что Россия совсем не похожа на то, о чем говорил ей отец. Страна ее мечтаний умерла, но сама Катя устояла. Надо было спасать отца. Странные для нее, очень суровые люди приказали ей наняться к японскому консулу. Девушка, одинаково хорошо говорящая по-русски, китайски и японски, была для них находкой. Она убирала у консула комнаты, стирала и гладила белье, а уходя, уносила в карманах клочки бумаг, вынутые из мусорных корзин. Японцы приказали сжигать эти клочки, но она платила ими за свободу отца, которого отправили на жительство в Туркестан.

Потом из Японии приехал новый сотрудник по имени Иошима. Молодой японец, всегда тщательно одетый и подтянутый. Мрачные люди, получающие от Кати обрывки бумажек, строго приказали ей его ухаживаний не отвергать. Для Кати это очень трудно, у нее Марк, к которому она привязалась, но может ли она рисковать жизнью отца? Теперь она не убирала комнат, а сидела в приемной консула, хотя посетителей совсем не бывало.

Марк был у людей, дающих Кате приказы. Он и раньше встречал их, когда они появлялись в доме советов. Всегда втроем. На тихой, незаметной улице ему открыл дверь один из них.

«Заходите, товарищ Суров», – сказал он. – «Мы не любим, когда к нам приходят, но вы настаивали. Мы готовы говорить с вами».

В большой комнате было тепло. Обстановка купеческого дома. Нельзя было бы догадаться, что здесь находится какое-то странное учреждение, занятое тайными делами. Трое сидели вокруг круглого стола, на столе книги – учебники японского языка. Марк опять отметил про себя, что все трое удивительно похожи друг на друга.

«Водка, ликер, коньяк?» – спросил один из хозяев. Этот был с прозрачными, ничего не выражающими глазами.

«Нет, спасибо, я по делу», – сказал Марк, садясь у стола. – «Я пришел говорить о Кате Антиной».

Человек с пустыми голубыми глазами, было похоже, что он в троице старший, откинулся к спинке кресла. Барабаня пальцами по столу, сказал:

«Мы это знаем, товарищ Суров. Давайте говорить о деле. Итак, Катя Антина. Что же дальше?»

«Я хочу, чтобы вы оставили ее в покое!» – сказал Марк. – «Мне нечего вам говорить о моих отношениях с этой девушкой, вы о них знаете. Тот путь, который вы ей продиктовали, ведет к гибели. Нельзя Катю, спасающую своего отца, заставлять делать… невозможные вещи».

Человек сплел пальцы рук, хрустнул ими, но голубые глаза оставались пустыми, ничего не выразили.

«Вы хотите сказать, что нельзя заставлять Катю заниматься шпионажем?» – спросил он бесцветным голосом.

«Да! Если вы думаете, что это самое точное слово».

Снова сидящий против него человек хрустнул пальцами и, не повышая голоса, сказал:

«Вы очень нежны, товарищ Суров. Будучи столь нежным, вы даже избегаете называть вещи своими именами. Слово шпионаж вам кажется дурно пахнущим, не правда ли? Наверное, про себя вы сейчас думаете, что вот мол, приходится разговаривать с грязными шпионами, втягивающими Катю в свое ремесло. Белоснежная Катя, и вдруг шпионаж, какой ужас! Для краткости нашего свидания, уточним положение. Катя Антина, как человек, нас не интересует. Человеков много по улице бродит, и мы ими не занимаемся. Но как наш агент, она должна и будет работать. Можете как угодно расценивать этот род работы, нас ваша оценка не интересует, но если вы хотите знать наше мнение, то мы можем сказать, что нигде нельзя так успешно послужить партии, как на том участке, куда мы поставили Катю Антину. Ваши отношения с нею нам известны, и мы их терпим. Они не мешают нам. Но если станут мешать, мы оборвем их, можете в этом не сомневаться. Не хочу вам грозить, но всё же помните, что если вы попытаетесь мешать нам, ваши отношения с Катей будут оборваны. У нас для этого есть достаточно возможностей. Теперь подпишите, и до свиданья».

Он протянул Марку лист бумаги – письменное обязательство не разглашать тайны разговора. Марк молча направился к двери, не подписав. Его не остановили. Рассерженный, вышел он на улицу. Нет, он так не сдастся. В тот миг он был уверен, что не сдастся, но вот, прошло уже несколько недель, а он всё еще не знает, что сделать и как спасти Катю от тех, втроем изучающих японский язык.

«Не бойся, Колибри, мы найдем выход», – опять сказал Марк.

Девушка теснее прижалась к нему. Окно, отгородившее их от светлой ночи морозным узором, подслеповато щурилось, словно слушая, о чем они говорят меж собой.

«Знаешь, Марк, Иошима офицер, а не дипломат», – сказала девушка. – «Я почему-то стала ужасно бояться его. Каждый день он два часа учит русский язык, но японцам трудно научиться хорошо говорить по-русски. Я удивляюсь его упорству. Зачем ему это?»

«Для шпионажа, как и…» – Марк оборвал, не договорил.

«Ты хотел сказать, что это ему нужно для шпионажа, как и мне нужен японский язык? Я знаю, то, что я делаю – шпионаж, но если иначе нельзя? Ты покинешь меня, Марк. Кому же охота иметь дружбу с шпионкой!»

Говорила, а в голосе дрожь, слезы.

Марк шептал ей, успокаивал:

«Моя маленькая Колибри, ты глупая, смешная птичка. Ну, как ты могла подумать, что я сравниваю тебя с этим желтолицым разбойником? Я сказал, что русский язык нужен ему для шпионажа, но я знаю кое-кого, и ты их знаешь, кто упорно учит японский язык. Может быть не два, а три или четыре часа в день. О них я говорил, не о тебе».

На рассвете Марк принес из коридора охапку дров, разжег печку. Огонь зарычал в трубе, изгоняя накопившийся за ночь холод. Колибри наблюдала за ним. Ей было смешно. Такой неуклюжий – за все цепляется, расплескивает воду, похож на медведя в своих меховых сапогах.

«Марк!» – позвала она.

Он наклонился к ней. Ее руки появились из-под одеяла, охватили его шею. Поцеловав голые руки девушки, он укрыл ее до подбородка.

«В комнате так холодно, что Колибри может отморозить крылышки», – сказал он.

В голосе уже не было прежнего тепла; девушка почувствовала перемену.

«Нам предстоит расстаться, Колибри. На короткий срок», – сказал он. – «Я уеду, но скоро вернусь. До отъезда я буду очень занят, боюсь, что мы не сможем встречаться часто».

«Но Марк, я не могу не видеть тебя. Мне без тебя совсем плохо, совсем тоскливо».

«Понимаешь ли, Колибри, мне придется работать по ночам. И днем много работать».

«Но ты и так приходишь только под утро».

«Это правда, но я не уверен, что до отъезда я буду часто приходить. Меня посылают туда, где будет строиться Большой Город».

«У вас в России всё или большое, или великое», – тихо сказала девушка. – «Перед всем этим человек себя совсем козявкой чувствует. Если ты не можешь, тогда я буду приходить к тебе».

«В моей комнате не только Колибри, но даже ворона не выдержит, так в ней холодно. Живу в доме с центральным отоплением и в чудовищном холоде. Отопление никогда не работает».

«Всё равно, я буду приходить к тебе», – шептала девушка. – «Я буду греть тебя. Хорошо?»

Марк неловко повернулся, и с ночного столика посыпались мелкие вещицы. Упало и разбилось зеркало. Какие-то шпильки, приколки, флакончики – всё оказалось на полу. Он опустился на колени, собирал всё это.

«Разбилось зеркало!» – тихо и печально проговорила девушка. – «Это очень плохая примета».

«Примета моей неуклюжести, не больше!» – сказал Марк. Ему под руку попалась крупная голубая брошь, которую Катя носила на воротнике кофты. На ней – колибри из голубого камня. Раскинула крылышки и раскрыла клюв, словно издает радостный крик. Марк загляделся на эту вещицу, перешедшую к Кате от матери.

«Из-за этой брошки, я назвал тебя Колибри», – сказал он. – «Птичка показалась мне такой же радостной и светлой, как ты. С тех пор ты для меня – Колибри».

«Знаешь, Марк, мама говорила, что колибри приносит счастье», – сказала девушка, начиная одеваться.

Уже было мутное утро, когда Марк вышел из домика. Мимо проходил китаец в белой шубе и длинноухой шапке. Марк вдруг почувствовал: кто-то смотрит ему в спину. Он обернулся, но китаец удалялся, глядя себе под ноги.

Марк во власти новых забот – подготовка первого транспорта к Большому Городу. Виноградов возложил на него трудную задачу – экипировать людей. Марк устраивал повальные обыски на складах учреждений. Найденные вещи, нужные для транспорта, правдой и неправдой он получал для Виноградова. Трест заготовки мехов долго отбивал его атаки, но должен был сдаться. После нескольких заседаний у Вавилова, просьб, требований, угроз меха были отданы для строительства, и из них начали шить спальные мешки. На складе экспортной конторы было с сотню женских шубок из голубой белки. Они висели длинным рядом в холодном складе.

«Какие замечательные!» – радовался Марк.

Начальник конторы заверил:

«Первый сорт. Заграницей очень ценятся».

Но Марк любовался ими вовсе не по этой причине. Начальник конторы трагически воздел руки, когда услышал, что он хочет получить их для строителей Большого Города, которые и представления не могут иметь, какие на самом деле это замечательные шубки и как важно выполнить экспортный план.

В тот же день начальник конторы стоял перед Вавиловым и, вытирая пот с лица, твердил:

«Не могу, товарищ секретарь крайкома, не могу. Хоть зарежьте – не могу! Валюта это. Под суд пойду, если отдам эти шубы внутреннему рынку».

Вавилов, через Москву, получил и валютные шубы.

В один из тех дней, Марк имел очередную стычку с Южным, вторым по рангу чекистом на Дальнем Востоке. Был это человек рыжий, жирный и для всякого мундира оскорбительный. Марк был знаком с ним с первых дней в Хабаровске, и всегда он вызывал в нем смешанное чувство удивления и неприязни. Пост Южного не маленький, но сам он был какой-то мелкий, крикливый и неприятный. Марк теперь пришел к нему всё с тем же делом – экипировку для строителей Большого Города искал. Южный принял его. Сидел в кресле, заполнив его до отказа опарой своего бесформенного тела.

«На складе пограничных войск имеется много полушубков и валенок. Дайте их строительству Большого Города», – сказал Марк.

Южный завозился в кресле, недовольно засопел.

«Вы, Суров, знаете, что у нас много полушубков и валенок?» – спросил он. – «А откуда знаете? Вы наблюдаете за тем, что поступает на наши склады?»

Марк старался сдержать раздражение.

«Скорее наоборот. Это ваша обязанность наблюдать за мной, а не моя за вами», – сказал он. – «Вавилов справлялся в вашем отделе снабжения и ему сообщили, что теплая одежда имеется, вот он и послал меня».

«Ну, и что? Вы, Суров, в роли няньки при Виноградове состоите?»

«Я выполняю партийное поручение, а Виноградов в няньке не нуждается. Речь сейчас о полушубках и валенках, а не о нем».

Марк злился. Думал о том, что этот самый Южный возил Виноградова в Москву с его проектом. Охотно играл роль соавтора. А потом Виноградова освободили, и Южный уже ненавидит его. По потерянному соавторству скучает.

«Ни полушубки, ни валенков я вам не дам», – крикливо сказал Южный, а когда он кричал, все падежи русского языка у него произвольно смещались. Он сидел в новеньком мундире, который не сдерживал его расплывающегося киселеобразного тела. Марку стула не предложил.

«Вы ничего не получите», – кричал он. – «Может быть вам хочется знать, сколько у нас пограничных войск? Вы думаете, мне неизвестно, что вы сегодня были на армейской базе? Устанавливать военные запасы на нашем языке называется шпионажем. Понятно вам это?»

Марк посмотрел в узкие, заплывшие глаза Южного, увидел в них злость, сам злостью наполнился, но сдержался.

«То, что вы сейчас сказали, глупая шутка», – сказал он. – «Партия знает меня не хуже, чем Южного. На военных базах я был, и от вас поеду к командующему армией. Уверен, что он иначе отнесется к просьбе, чем вы. Можно подумать, что для вас безразлична гибель людей в пути».

«Мне это будет не безразлично, когда они погибнут», – крикливо сказал Южный. «Если погибнут, вы и Виноградов поймете, насколько мне это не безразлично».

После Южного, Марк пошел в штаб армии. Подтянутый адъютант облил его голубым сиянием глаз. Эти глаза, должно быть, предназначались девушке, но произошла ошибка, и они были даны человеку, затянутому в мундир. Может быть, адъютант стыдится своих девичьих глаз, и потому хмурился так сурово. Пригласил он Марка следовать за собой и провел в кабинет командующего. Блюхер дружелюбно улыбнулся навстречу, Марку сразу стало легко и просто изложить просьбу.

«Я не осмелился бы беспокоить вас, Василий Константинович, если бы не крайняя нужда», – сказал он.

«Знаю, всё знаю», – прервал Блюхер. – «Вавилов со мной говорил, просил помочь. Не легкая это задача, мой друг. Даже для командующего особой краснознаменной не легкая. Впрочем, нам легких задач вообще не оставлено, даже пара валенок становится проблемой чуть ли не всесоюзного значения. Но всё, что могу, сделаю».

Блюхер сказал синеглазому адъютанту:

«Дайте телеграмму, посланную наркому».

«Я придумал вот что», – сказал он Марку. – «Мы объявим первый транспорт к месту строительства военизированным походом. В Москве это любят. Это даст нам право выделить обмундирование».

Адъютант принес копию телеграммы.

«Но здесь речь идет о трехстах пятидесяти комплектах зимнего обмундирования», – сказал Марк, прочитав. – «От нас же требуют, чтобы первый транспорт был в тысячу человек».

«Знаю! Но просить тысячу комплектов, наверняка не получить ни одного. Поверьте мне, что это так».

«Вы не представляете себе, Василий Константинович, как много значит ваша помощь», – сказал Марк.

Блюхер улыбнулся. У него было несколько бледное лицо, широко поставленные глаза, и когда он улыбался, то щурился, и оттого казалось, что он сам радуется своей улыбке.

«Теперь давайте поговорим о другом», – сказал он. – «Ведь вы брат Корнея Тимофеевича?»

«Д а».

«Как поживает старый рубака? Постарел? Когда-то мы с ним вместе воевали».

«Он счастлив», – сказал Марк. «Или я надеюсь, что счастлив. Влюблен в службу, ничего больше знать не хочет. Любит говорить, что у лошади голова большая, пусть она и думает».

Блюхер развеселился.

«Узнаю», – сказал он. «Узнаю Корнея Тимофеевича в ваших словах. Он всегда был такой… незадумывающийся, непосредственный. Чудесный товарищ. Будете писать, передайте ему мой привет».

Марк шел по улице. Морозный воздух был чист и прозрачен, к небу тянулись столбы дыма из труб. Триста пятьдесят комплектов зимнего обмундирования делали его счастливым. Впереди из переулка показалась женщина в длинной шубе. Колибри. Никто другой в городе не носит такой смешной меховой шапки, похожей на шлем летчика. Она, должно быть, была у трех близнецов, изучающих японский язык.

Девушка испуганно вскрикнула, когда руки Марка обхватили ее сзади и приподняли. Марк тормошил ее, словно хотел вынуть из шубы. Шапка-шлем на голове сбилась на сторону, волосы густой волной залили плечи и спину – теплая, жизнью пахнущая волна. На лице девушки тревога.

«Что с тобой, Катя?» – спросил он. – «Сегодня утром я оставил тебя радостной и веселой. Что случилось?»

Из переулка, из которого до этого вышла Катя, появилась неуклюжая фигура, закутанная в рваную меховую шубу. Сквозь воротник выглядывало коричневое лицо китайца. Катя проводила его взглядом.

«Почему я так часто вижу этого китайца?» – прошептала она.

«Мало ли их в городе!» – сказал он. – «И все похожи один на другого».

Катя гладила рукав Марковой шубы.

«Не знаю, Марк, должна ли я рассказать тебе об этом», – сказала она. – «Хотела скрыть, но раз ты встретился мне на улице, то это – судьба. Эти люди приказали мне фотографировать бумаги у консула. Учат фотографии. Требуют, чтобы я украла зеленую папку, которую Иошима всегда запирает в сейф. Дали мне ключ».

Перед Марком мелькнули люди, склонившиеся над учебниками японского языка. Катя попала в их сеть, и теперь сеть затягивается. Прижавшись к нему, она говорила, обдавая лицо теплом своего дыхания:

«Марк, милый, я не хочу. Это отвратительно. И страшно! Но они неумолимы. Ты знаешь, что я буду это делать, не могу не делать. Для папы».

Первым побуждением Марка было пойти и увидеть близнецов, защитить от них Катю. Но тут же мысль – бесполезно! Колибри права – они неумолимы.

«Колибри, родная!» – сказал он ей, сжимая руку. – «Да, я знаю, ты будешь это делать. Люблю тебя до боли, хочу помочь тебе вырваться, и не вижу, как и чем помочь. Но мы найдем выход, должны найти. Обещай мне быть осторожной. Я скоро вернусь, и тогда мы будем вместе отбиваться. Ни одного рискованного шага, это ты должна мне твердо обещать».

Марк взял девушку за плечи и приблизил ее лицо к своему.

«Ни одного!» – повторил он, словно стараясь погрузить это слово в широко раскрытые глаза Колибри. – «Они будут требовать от тебя, грозить тебе, но ты не бойся. Они не захотят потерять тебя. Тем временем я вернусь».

«Понимаю», – сказала она, и очень печальным был ее взгляд. – «Знаю, что ты уедешь, не можешь не уехать. Но возвращайся скорее, я так буду ждать тебя!» В голосе слезы.

«У нас еще четыре дня до отъезда», – сказал Марк.

«Я буду ждать тебя, Марк. Сегодня, и когда ты уедешь, и всегда буду ждать». Она провела рукавом по глазам, смахнула слезы.

Но что такое четыре дня для любящих сердец! Пролетели они коротким мгновением, и пришло утро расставания. Перед рассветом из-под косогора, со льда реки, пошел на город могучий, упрямый гул. Ровным басом рычали моторы, залихватски верещали пропеллеры. На речной лед выползали грузовики и аэросани. Они медленно растягивались в длинную черную ленту, останавливались, не заглушая моторов. Вокруг них копошились люди, обряженные фантастически неодинаково. На одних морские бушлаты и мягкие пыжиковые унты. Армейские полушубки на других. Дамские манто из голубой белки. Меховые малицы. Но в одном все одинаковы: молодость.

Первый транспорт. Семьсот строителей Большого Города.

Среди молодых лиц резко выделялась черная, лопатой, борода инженера Смирнова. Начальник колонны. Он проверял укладку груза. Из заросли бороды торчала коротенькая похрапывающая трубка. Небольшие глаза под густыми бровями всё видели, всё подмечали. Смирнову не нравилось, что люди много кричат, смеются, ведут себя так, словно на праздник собрались. Мороз ослабел, но к ночи он опять обрушит мертвящее дыхание. Каждую каплю сил надо беречь, а эти танцуют. Не понимают, что север покоряют без шума, упрямо; север шума не любит.

Смирнов поднял глаза на косогор, улыбка шевельнула его дремучую бороду. Марк всё еще стоял на высоком речном берегу и рядом с ним девушка. В Смирнове шевельнулось сожаление. В его жизни было много берегов, да мало девушек выходило провожать его, таежного волка. Давно это было, когда он впервые приехал на Дальний Восток. Разбогател. Потом, в революцию, всё потерял. Пять лет назад его арестовали, привезли туда, где он прожил много лет, и сказали: «Строй!» И Смирнов строил. Дело знакомое, всю жизнь им занимался. Строил упорно, яростно. О том, что строит социализм, не думал, в самой работе радость находил. Социализм ведь может строиться и людьми, которые его вовсе не хотят, а труд свой любят.

«Марк, родной мой, возвращайся скорее!» – умоляюще сказала девушка. – «Я буду бояться без тебя. Совсем одна».

«Я буду бояться за тебя, моя Колибри. Но ты недолго будешь одна», – сказал Марк.

«Мне страшно», – шептала она, держась за его руку.

На лед выскользнули крошечные аэросани с каким-то игрушечным пропеллером. В них – Виноградов. Они бойко пробежались по льду, заняли место в голове колонны.

Марк поцеловал Колибри, а она, охватив его шею левой рукой, крестила правой и ее губы, вдруг принявшие скорбное и молящее выражение, шептали: «Храни тебя Бог!»

Теми же словами его когда-то провожала мать. От этой мысли в Марке взволнованность струной натянулась, он еще раз, перед тем, как расстаться, крепко поцеловал Катю.

Марково место было в кабине тяжелого грузовика, везущего походную мастерскую. Рокот и вой нарастал, колонна медленно двинулась с места. Колибри стояла на косогоре. Не видела, как из ворот за ее спиной вышел китаец в белой ветхой шубе. Он ушел в сторону. Караван уже скрылся из глаз, а она всё стояла и печально глядела вдоль реки. Косоватые глаза были полны слез и казалось, что в них течет серебряный ручей, освещенный солнцем. От глаз две влажные полоски вниз. Девушка вытирала их тыльной стороной ладони, но они оставались влажными. С испугом оглянулась вокруг. Проходили люди, но чужие ей. За ее спиной был большой город – чужой город. На главной улице, японское консульство; чужие люди там. Дальше, на боковой, те трое, которых она боится – чужие и страшные. Повсюду чужие. Она клонила голову книзу, вытирала влажные полоски на щеках, но они оставались влажными. Вернулись сани с Виноградовым. Он поднялся на высокий берег, пошел было в сторону города, но потом остановился, оглянулся и повернул к Кате. Подойдя, снял шапку, поклонился, сказал:

«Простите, что обращаюсь к вам, не будучи знакомым, но я видел вас с Марком Тимофеевичем. Если могу быть полезным, то буду рад».

«Спасибо, мне ничего не нужно», – дрогнувшим голосом ответила Катя. Виноградов что-то заметил в девушке, сказал ободряюще:

«Марк Тимофеевич скоро вернется. Если что, прошу разыскать меня. Инженер Виноградов, тут меня знают. Буду рад помочь, если моя помощь потребуется».

«Спасибо, мне ничего не нужно», – опять тихо ответила Катя.

Виноградов поклонился, пошел через парк к городу. Боже, как много ей было нужно. Или совсем немного. Хоть самую малость любви. Понимания ее судьбы. Жалости к ней.

«Совсем одна», – прошептала она и тихо пошла в сторону города.

Когда крошечные сани с Виноградовым вернулись назад, караван повели за собой огромные сани Смирнова. Позади колонны двигался грузовик с походной мастерской. Тяжелый караван с грохотом и скрежетом уползал всё дальше.

Амур самая величественная из рек, какие дано познать человеку. Рейн, Дунай, даже Днепр, даже Волга – просто реки, Амур же – Его Величество Река. От монгол понесла она свое имя, а по-монгольски амур не любовь, а величавое спокойствие, безграничная мощь. Пустынны берега реки. Царствует на них первозданный хаос. Нехоженая земля оберегает свою девственность лютыми морозами, непроходимыми топями, хищным таёжным зверем.

Марк, сидя в кабине грузовика, мысленно прочерчивал путь каравана к тому месту, где строительная фантазия Виноградова назначила быть Большому Городу. Невдалеке от Татарского пролива деревушка Терпское. «Здесь будет город заложон!» Восточный форпост военной индустрии. Река – единственный путь. Тяжелый, малоизведанный и опасный, но единственный. С берега посмотришь – ледяная гладь, никаких препятствий на ней, знай, двигайся! На лед вступишь – вовсе не гладь, легко не пройдешь. Снежный сухой наст под ногами расползается, а под ним – лед острыми, режущими кромками к небу повернулся, грозит: не тронь меня, а то покалечу! Человеку налегке двигаться можно, приспособится, а ведь в нашем случае совсем о другом, речь идет – о караване, который семь сотен людей везет, немалые грузы, горючее в бочках. Тут не поскачешь – спасибо, если три-четыре километра за час одолеешь. Аэросани незаменимыми поводырями были, без них автомобилям и с места не сдвинуться бы. Снежный наст, что песок глубокий, в нем автомобилю увязнуть – плевое дело. А аэросани шли. Своими широкими лыжами-ползунами они в снегу две колеи прокладывали, а по ним автомобили с рычанием ползли, и водители на рулевых баранках со всей силой играли, чтоб из колеи не выбиться.

Изредка караван замирал на льду, люди на берег высыпали. На кострах консервы разогреют, чай вскипятят, а там, смотришь, уже приказ от головы колонны идет: всем по местам! И опять ползла черная гусеница, потрясая таежный мир моторным грохотом.

«Надо безостановочно двигаться!» – твердил Смирнов Марку. – «Остановка в таком пути отдыха не дает».

К концу второго дня пути механики и водители были уже похожи на мучеников. Их по двое на каждую машину и сани, но отдых им не выпадает. Нет-нет, да и вспыхивала позади колонны зеленая ракета, пущенная вверх Марком. С какой-нибудь из машин случилась авария, требовалась подмога. Водители, матерясь, устремлялись к хвосту каравана, толпой набрасывались на остановившуюся машину, и делали это с таким ожесточением, словно хотели напугать закапризничавший мотор. И странная вещь: автомобиль снова обретал свою машинную жизнь, а механики и водители уходили вперед. На их руках кровавые царапины и бледные пятна морозных ожогов. Страшно кусач накаленный морозом металл.

Молчалив, угрюм был транспорт Смирнова. Теперь не пели в нем песен, даже словами перебрасывались скупо. Семьсот ребят, едущих авангардом, забивались поглубже в кузова, с тоской всматривались в медленно движущиеся берега. Страшны они для новичков, впервые попавших в дикую окраинную землю. Здесь власть человека ничтожна, власть же стихии безгранична.

Марк с сомнением приглядывался к ребятам, замечал: отчаяние ими овладевает. Собрали их со всей страны. Украинцы здесь и волжане, москвичи и уральцы, беломорцы и кубанцы. Даже узбеки из теплого Туркестана, даже калмык из степи, даже осетин с гор – все тут есть. Выстоят ли они встречу с этой землей?

Тайга взирала на крошечных людей, посмевших нарушить вечную тишину; взирала так, словно раздумывала, чем наказать их. Ночью вселенская могучая пустота становилась особенно страшной. Темнота скрадывала берега. Фары автомобилей и аэросаней слали желтые золотистые снопы в ночь, но они не пробивали черную пустоту. Автомобильные огни боролись с ней, но отчаяние безнадежности было в их борьбе. Марк ощущал эту безнадежность, росла в нем тревога. Тревога за Колибри? Да и за нее, но и за всех тех, кто в темную ночь пробивал себе путь автомобильными огнями. Он как бы чувствовал дыхание ребят, едущих с караваном, отличал в нем нарастающий страх. Днем этот с трах сквозил в глазах, в растерянной покорности, с какой выполнялись приказы, ночью же невидимо повисал над караваном.

Ночью грузовиком с походной мастерской правил механик Таманов – молчаливый, угрюмый, похожий на медведя, в неположенное время покинувшего берлогу. Иногда процедит сквозь зубы невнятное ругательство и потом опять надолго замолчит. Молчал он не только по свойственной ему нелюбви к многословию, но еще и потому, что разговаривать ему было трудно. Язык распух и с трудом вмещался во рту. Ему много приходилось воевать с закапризничавшими моторами. Видел Марк, с какой отчаянной решимостью нагибался он, чтобы продуть трубку бензопровода. После этого на трубке оставались кусочки кожи с губ Таманова.

Однажды ночью задремавший Марк почувствовал: напряглось тело Таманова. От идущей впереди машины оторвался какой-то комок, он пересек лучи фар, исчез в темноте. Не понимая еще, что он делает, Марк прыгнул на лед и бросился вслед. Как только свет фар остался позади, его всосала в себя густая, непробиваемая тьма, из которой доносился удаляющийся вопль. Марк бежал по льду, не видя льда, ничего не видя. Темнота стала красной, словно кто-то поджег ее. В небо взлетела красная ракета, Таманов давал сигнал тревоги. При красном свете Марк увидел неуклюжий комок, с воплем катящийся впереди него по льду. Он напрягал все силы, чтобы догнать его. При последней вспышке ракеты, навалился, прижал ко льду. Вопль стал еще пронзительнее. Человек, подмятый под себя Марком, рвался из его рук. Перчатка с левой руки Марка была потеряна и зубы барахтающегося человека вдруг впились в его голую руку. Было слышно – кто-то бежит вслед за ними по льду, хрипло дышит.

«Сюда!», – позвал Марк, не вырывая руку из зубов человека, грызущего ее с каким-то животным визгом.

Догнавший, споткнувшись, упал рядом. Он торопливо шарил руками по двум барахтающимся телам, рывком вырвал человека из-под Марка. Таманов. Потом они шли назад к огням, кажущимся бесконечно далекими. Таманов с одной, а Марк с другой стороны держали воющего человека. Неожиданно совсем нежным голосом Таманов сказал:

«Ничего, сынок, пройдет. Ты не бойся, оно ведь только попервоначалу страшно».

Вой переходил в плач. Детский плач, хватающий за душу. Марк в темноте не мог разобрать, кого они ведут. Подумал, что это тот семнадцатилетний парнишка, которого он приметил днем. В его глазах было что-то недоброе, истерическое. Тот был одет в беличье манто. На этом белка. Знать, тот самый. Нежным басом, Таманов продолжал разговаривать с плачущим.

«Как звать-то тебя?» – спросил он.

«Серега», – всхлипывая ответил беглец.

Серегу втиснули в кабину, дали сигнал, и караван пополз дальше. Скоро Серега спал на плече Марка. Таманов долго молчал, а потом сказал с таким выражением, словно через долгие раздумья он к этой мысли пришел:

«Дитё оно и есть ребёнок. Долго ли ему напугаться».

На остановках Марк и Смирнов вели между собой очень тревожный разговор. Оба они чувствовали: надо что-то предпринять. Ребята начинают сдавать. Всё труднее заставлять их покидать машины и идти пешком, а без пеших переходов – обмораживаются. Уже двое аэросаней даны в распоряжение врача.

На одной из остановок, Смирнов у костра рассказал об опасности, грозящей им – полыньи. Даже в самые лютые холода, на Амуре встречаются места, прикрытые лишь тонкой коркой льда. Коренные амурцы по каким-то неуловимым признакам обнаруживают полыньи, но и они часто попадают впросак. Невозможно знать, в каком месте путников по льду ждет ловушка. Лед везде одинаков, покрыт ровным слоем снега, на глаз прочен и надежен, а где-то вдруг переходит в тонкую корку, под которой колышется вода. Смирнов говорил о притоках Амура – холодных и теплых. Реки Сунгари и Уссури приносят тепло, которое проникает за сотни километров от мест впадения. Но всё это уже не важно. Важно то, что есть полыньи, они очень опасны, и их нужно бояться.