Текст книги "Боги молчат. Записки советского военного корреспондента"

«Я не хочу! Понимаешь, не хочу! Всё, что ты говоришь – отвратительно. Я знаю, что ты не такая, но между нами баррикада из твоих слов. Я не могу перетащить через нее мою… любовь к тебе».

Марк тогда ушел. Лена что-то крикнула, но он не остановился.

Ночь наступила, а он всё еще по городу бродил. В какой-то пивной, уже поздно ночью, встретил женщину. Знакомое выражение глаз. Зовет, сулит. Марк пошел с нею. Всё было просто и ясно. Она хотела его. А он знал – мимолетное, в сердце не проникающее. Где-то в темном переулке ввела в комнату. Воздух состоял из запаха пудры и духов. Кровать была жаркой и тоже пахла пудрой и духами.

Потом до утра ходил по набережной. Заполненный отвращением.

После той ночи Марк избегал встреч с Леной. Да и она, по-своему истолковав отделение Марка, не искала их. Виделись, конечно, в университете, на комсомольских собраниях. Здоровались, но тут же и расходились. Марк при таких здравствуй-прощай встречах глаза в сторону отводил, краснел. Сознавал, что краснел, и от того становился угрюмым, торопился уйти. Что во всем этом видела Лена, сказать трудно, но видела что-то свое. И, может быть, это совсем правдой не было. Даже наверное не было! Марк глаза отводил и в лице менялся вовсе не потому, что она неприятна ему была. Мысли она в нем стыдные теперь вызывала, в этом всё дело! Не прошла бесследно та ночь, когда в комнате, заполненной запахом пудры и духов, Марк зверя в себе почувствовал. Отвращение к той ночи было, но нет-нет да и вспыхивали в нем мысли о горячем женском теле. Невольно на Лену эти недобрые мысли переносились. Теперь как-то уж очень остро видел он Лену.

Грудь высокая, того и гляди кофточку разорвет. Ноги загорелые. Мысленно раздевал Лену. Стыдился. Но остановиться не мог. При встречах отводил глаза в сторону, мрачнел. Словно ему было неприятно с ней повстречаться. А на самом деле – мысли о Лене обнаженной.

Наташа была словно сестра меньшая. Хотелось защитить ее. Нельзя сказать, что он был влюблен в нее. И она не была влюблена. Но им было хорошо вдвоем. От нее на Марка веяло чем-то родным. Любил наблюдать ее тоненькую фигурку. Любил ее способность задавать самые неожиданные вопросы. Но и Наташа хотела быть передовой. Идеалом для нее была Лена. Тут, пожалуй, и причина, по которой Марк хотел Наташу от опасности уберечь. Удавалось убедить Наташу, что в страстном искании новых отношений, которому молодые тогда поддались, много нелепого. Наташа соглашалась. Но на ней скрещивались разнохарактерные влияния. Согласившись, она могла на другой же день вернуться к старому.

Однажды было такое. Теплый осенний день. Наташа перехватила его во дворе и повела вокруг газона. Излюбленное место прогулок. Марк как раз решал, куда ему пойти. Юра Вегун звал на троцкистское собрание. Но ему больше хотелось пойти в клуб. Лена делала в клубе доклад. О новой морали. Собственные взгляды развивала. Наташины мысли, между тем, были заняты совсем другим. Она спросила Марка, держа его за рукав:

«Марк, как бы ты реагировал, если бы я сейчас появилась тут голой?»

Марк сразу же представил картину. Голая Наташа вышла в университетский двор. У нее тонкие, детские ноги. Маленькая, недоразвитая грудь. Она, конечно, краснеет. Волосы – густые и очень-очень светлые – волной вниз. Прикрывают грудь. Марк уверен, что, будучи голой, Наташа распустит косы и прикроет грудь.

«Почему ты молчишь?» – приставала Наташа, засматривая ему в глаза. Что бы ты подумал, вступи я в общество Долой Стыд и появись тут голой?»

«Выпорол бы», – сказал Марк. – «Взял хворостину, и выпорол».

Наташа надула губы.

«Это не ответ», – сказала она. – «Выпороть всякий дурак может».

«Посуди сама», – сказал он. – «Общество Долой Стыд распространяет прокламации, в которых пишет всякую ерунду. Ерунду облекает в страшно революционные фразы. Возвещают, что хотят раскрепостить красоту человеческого тела. Говорят, что нужно бороться со стыдом. Явление, мол, недостойное великой революции в России. Утверждают, что стыдливость развивалась в людях эксплоататорскими классами. Предназначена для того, чтобы богатому было легче эксплоатировать бедного. Что ты в этом видишь умного? И почему человек в одежде легче поддавался бы эксплоатации, чем голый человек? Негры в Африке самые голые, но не самые свободные».

«Я всё это понимаю, Марк, но только должно ведь всё быть по-новому, по-революционному. А если всё останется так, как было, тогда зачем же революция?» – Наташа хотела еще что-то сказать, но Марк прервал ее:

«Какая ты смешная, Ната! Укажи мне хоть одного героя или мученика революции, который проповедывал бы что-нибудь подобное тому, что проповедуем мы. Ну, например, можешь ты представить Ленина голым? Или ты скажешь, что у Ленина тоже было много буржуазных предрассудков? Кстати, Ленин все-таки носил галстук, а мы его осудили, и ты выполняла роль палача. Не очень, правда, удачно. Когда ты стукнула осужденного по шее, я подумал – большое счастье, что у тебя в руках не настоящий топор. Ты вполне могла бы оттяпать голову бедному Галстуку».

Наташа смеялась. Пошли в клуб. Здесь верховодила Лена. Больше девушек, чем парней. Свет электрической люстры, смешанный с дневным светом, делал лицо Лены особенно бледным. Наташа упорхнула к подругам. Марк пристроился у окна.

«На наше счастье, мы живем в эпоху, когда начинается заполнение новой страницы истории и первыми словами на ней начертано: «Революция в России». Это, товарищи, великие слова».

Лена умела зажигательно говорить. Ее слова отзывались в Марке смутно-стыдливым чувством. Лена говорила о буржуазности любви. Простоте социалистических отношений. Инстинкте продолжения жизни у человека.

В это время на улице что-то произошло. Марк выглянул в окно. От Охотного Ряда к университету двигалась группа голых людей. Человек пятнадцать. Толпа москвичей бесновалась вокруг. Голыми предводительствовал высокий полулысый человек. Крысиная физиономия. Синие, вздувшиеся вены на волосатых ногах. Через грудь – красная лента. За ним, подстать ему, уродливые, безобразные. Жрецы человеческой красоты – мужчины и женщины. Милиционер остановил процессию. Крысообразный предводитель вынул из-за красной ленты бумагу. Разрешение демонстрировать. Выдал какой-то придурковатый новатор в Моссовете. Голые вошли в университетский двор. Высыпали отовсюду студенты. Юра Вегун. Голая манифестация оторвала его от дискуссии на собрании троцкистов. Юра остановился перед предводителем. Делал ищущие движения руками. Не знал, за что уцепиться. Рванул за красную ленту. Стегнул ею по физиономии.

«Разжую и выплюну, гад паршивый», – хрипел он.

Юра повернул гада паршивого и дал ему лихого пинка. Тот со скоростью удивительной пробежал по ступенькам подъезда. Сверху вниз.

Марку достался маленький, с отвислым животом человечек. Он противно, по поросячьи, повизгивал. Марк повалил его на землю. Погрузил колено в рыхлую мякоть живота. Рычал:

«Душу вытрясу! Шкуру спущу!»

Безумел от ярости. Схватил рыхлого человечка за обе ноги. Впрягшись, как в оглобли, волоком потянул к воротам. За ними толпа москвичей. Она восторженно приветствовала драку.

Марк вспомнил. Вскоре после этого Юра поссорился с Леонидом. Причина – тогдашние политические страсти.

Леонид был человеком особенным. Нескладный, высокий. В лице что-то лошадиное. Но умные и живые глаза. Был накрепко причислен к болоту. Во внутрипартийной борьбе не участвовал, как и Марк. Раньше фельдшером работал, пошел в университет, чтобы стать врачем.

Юра взорвал обычно невозмутимого Леонида восхвалением Шинского. Тот теперь гремел в университете. К радости Юры гремел.

«Ты, Юрий, напоминаешь мне восторженного теленка», – сказал Леонид, выслушав похвалы Юры Шинскому. – «Выпустят теленка на волю, он хвост трубой и носится, а зачем носится, и зачем хвост трубой – не ведает. От избытка чувств, я думаю. Вот так и ты. Почуял волю и понесся.

Голова вверх, хвост задран, ноги разлетаются. Спотыкаешься и падаешь, но опять подхватываешься и бежишь, так как твое дело телячье, и другого ты разуметь не хочешь».

«Не будь ты трупоедом, я может быть и обиделся бы на тебя», – сказал Юра.

«Вот-вот!» – рассердился Леонид. – «Такие, как ты, и прозвали нас, медиков, трупоедами. Это идет из вашего бодливого существа. Рога еще не отросли, а хочется весь мир боднуть, силу показать. Хоть бы с этим Шинским. Доклады читает. Прослыл среди вас сверхреволюционным и сверхпередовым человеком, и готовы вы в вашей дурацкой восторженности в ноги ему кланяться, а за что, а почему – никто не смей спрашивать! Ты говоришь, что Шинский – последнее слово революционной идеологии. Ты не думай, и я был на докладе, когда он зажег всех вас, телят, утверждением, что никакого права нет и не должно быть, а есть революционная целесообразность, и она, мол, должна быть высшим законом. Это как же получается? Выбрали председателя сельсовета, а закона для него нет. Сто тысяч председателей и сто тысяч революционных целесообразностей, так хочет строить Шинский государство? Да тогда ведь народу никакой жизни не будет от этой самой целесообразности».

«Это ты зря», – сказал Юра. – «Революционная целесообразность – открытие Шинского. Войдет в историю права».

«Не знаю, в какую оно там историю войдет, но вижу, что нас в историю втягивает. Да и никакое это не открытие. Революционную целесообразность открыл не Шинский, а чекисты гражданской войны, которые расстреливали людей по наитию. Тем хоть какое-то оправдание есть – война была, законы созданы не были, а Шинскому и этого оправдания не будет. После его доклада подошел я к профессору Бородину. Смотрю, старик от возмущения головой дергает. Попытался я его увести, да куда там! Собрал он студентов вокруг себя и говорит им. Шинского вашего я процитировать не в силах, не помню его хлесткого трёпа, а вот слова Бородина запомнил на всю жизнь и советую вам вслушаться в них. Сказал он нам так: «Мои молодые друзья, это нечто чудовищное, чему вас учит этот безумный адвокат Шинский. Я всю жизнь занимаюсь философией права и сегодня увидел, что моя жизнь прошла даром. Вы аплодировали Шинскому, значит вам близок его апокалипсический бред бесправия, названного им целесообразностью. А знаете, чем закончил Бородин?» – продолжал Леонид. – «Он сказал: Мои молодые друзья, в тот момент, когда я услышал Шинского, которого не только не посадили в тюрьму, а даже не подвергли психическому исследованию, я понял что наступает страшное время, предсказанное Владимиром Соловьевым. И если не случится чуда, Соловьевым непредвиденного, то мир погрузится во тьму предыстории. Думайте над этим, бойтесь этого. Вот что сказал старик Бородин».

«Твой Бородин просто контра, и всё тут!» – угрюмо произнес Юра.

«Впрочем, Бородин напрасно всё это говорил. Ведь он был окружен телятами вроде тебя, у которых хвост трубой. Что могут они понимать?» – сказал Леонид.

«Трупоед ты, таким и останешься на всю жизнь!» – злился Юра. – «Неужели ты не понимаешь, что Бородин – это мир старый, а Шинский – мир новый, который мы строим. Я бы этого Бородина…»

«Не волнуйся, уже сделано. Сегодня утром его арестовали», – сообщил Леонид очень мрачно.

Марк знал этого маленького человечка в больших старинных очках с клинышком седой бородки. Тот самый, который когда-то призвал его дерзать.

«По принципам революционной целесообразности, проповедуемым Шинским, арестовали», – пояснил Леонид. – «Чтобы не мутил умов и не мешал телятам оставаться телятами».

В это время догорел Лев Бертский. Года через три по приезде Марка в Москву Бертский пришел в студенческое общежитие. Некоторое время он навещал Марка, а потом исчез, и Марк узнал о нем только через четыре месяца: в тверской больнице. Марк поехал в Тверь. Теперь это был совсем другой Бертский – страшный и непонятный недуг завладел им, называли этот недуг детским параличем, и лечить не могли. Худой до прозрачности, потерявший способность двигать ногами и руками, с трудом владеющий речью, Бертский в своем сознании отгораживался от болезни острой заинтересованностью во всем том, что происходит в мире. Он и в Тверь-то попал главное потому, что был тогда там знаменитейший хирург, который экспериментировал с болезнями, подобными его, и Бертский был не столько пациентом, сколько соучастником смелых опытов. Сам себя он морской свинкой называл. После нескольких операций, которые приблизили хирурга к пониманию болезни, а ему, дав неимоверные страдания, не вернули здоровья, а лишь отчасти восстановили речь, Бертский продолжал оставаться сильным в воле и смелым в уме. Больничная койка не оторвала его от партийной жизни, но болезнь умудрила, и он борьбу внутри партии определял, как трагическое недоразумение. Это он удержал Марка от того, чтоб на одной или другой стороне ринуться в бой против своих же, раскрыл перед ним мудрость терпимости, без которой ничто в жизни создано не будет. Потом он умер, Марк был на его похоронах, и так был жалостью подавлен, что на многих страницах письмо матери написал о нем, о Бертском. Тетка Вера не всё поняла, но горевала вместе с сыном, в церкви сорокоуст отслужила, в поминальную книжечку раба Божьего Льва внесла.

Вскоре политическая свара между троцкистами и сталинцами достигла кульминационного пункта. Страсти, вражда, ненависть с партийных верхов грязным потоком низвергались вниз. Юра с головой ушел в свои троцкистские дела. По университету ползли слухи: демонстрация будет. Леонид пытался удержать Юру. При всех их спорах, они все-таки были добрыми друзьями.

«Брось, Юра, эту затею!» – как-то сказал ему Леонид. – «До добра не доведет».

«Дорогой трупоед, ну что ты в этом понимаешь?» – упорствовал Юра. – «Студенчество пойдет заявить свою солидарность с Троцким, и это будет крепким ударом по зубам партийным аппаратчикам и Сталину».

Юра был умный парень. Но его беда – беда многих. Смертельно увлекался. Горел безрассудно. Бурлила кровь бунтаря-революционера. Жажда самопожертвования. Всё равно для чего – жажда, и всё тут. Может быть наследие отца. Тот погиб в тюрьме при царизме. Для Юры революция была его революцией. Победа ее, его победой. Поверил, что люди, подобные Сталину, губят революцию. Люди, подобные Троцкому, спасают ее. Пошел до конца с теми, которые спасали его, Юрину, революцию. Горел таким ярким огнем, каким никто другой не горел. Марк не был с ним. Внутрипартийную свару он не понимал. Или слишком хорошо понял. Понял и отверг. Видел в этой сваре узость, ограниченность. В Юре была нетерпимость и самоупоение борьбой. А в Марке не было. Это делало их совсем разными людьми. Марк любовался Юрой. Трудно было не любоваться. Но поверить в его правду не мог. Она рвалась из Юры обжигающими речами на собраниях. Статьями в троцкистском листке. Схватками в политических кружках. Рвалась из него, обжигала других. И сжигала его самого. Юра похудел, стал костлявым. Быстро покрывался потом. Подозревали в нем болезнь. Но заставить обратиться к врачам не могли. Он был охвачен страстью самосгорания.

Занятия шли полным ходом. Однажды, по коридорам и корпусам пронесся крик:

«Товарищи, все на демонстрацию!»

Море голов в университетском дворе.

«Марк, поверь, это провокация!» – возбужденно говорил Леонид. – «Всё задумано Шинским. Он троцкистам и сталинцам выдал одинаковые обещания. Посылал Юру к Троцкому. Но если он решит, что Сталин сильнее, он предаст Троцкого. И Юру. Или, наоборот, предаст Сталина. Но кого-то предаст, в этом не сомневайся».

«Что мы вдвоем можем сделать? Толпа возбуждена и пойдет демонстрировать. Может быть напрасны твои страхи и всё пройдет спокойно. Походят, покричат и вернутся».

Марк надеялся, что всё это так и будет.

«Раз тут Шинский – не верю! Обязательно произойдет какое-нибудь подлое предательство, вот увидишь!» – настаивал Леонид.

Трамвайное движение остановилось. Появились милиционеры. Толпы москвичей. Красные полотнища с лозунгами. С троцкистскими. С цекистскими. Демонстранты разделились на два лагеря. Но вражда еще не прорывалась.

По пути следования демонстрации, по правой стороне улицы, небольшая гостиница. На балконе группа людей. Впереди, у самых перил, Троцкий. Ветер развевает седые курчавые волосы. Троцкий в том состоянии нервного подъема, когда его речь способна потрясти слушателей.

В полусотне метров от гостиницы котел для варки асфальта. Такие котлы обыкновенно стоят открытыми. Этот же накрыт досками. Приготовлен служить трибуной. Подошли первые ряды демонстрантов. Шинский поднялся на котел. Остановились. Тут стало ясно, с кем он. И против кого. Леонид прав: предательство. Указывая на Троцкого, стоящего на виду многих тысяч людей, Шинский прокричал. Голос у него сильный и звонкий:

«Товарищи студенты! Перед вами Иуда Троцкий, продавший за тридцать сребреников завоевания революции. Он хочет обратиться с речью.

Что может он сказать? Ведь он не расскажет, как предавал и предает наш народ, лижет пятки врагам нашего великого советского отечества… Товарищи студенты! Крепите ряды вокруг ленинского центрального комитета партии и товарища Сталина! Громите троцкистскую нечисть, гоните ее прочь, уничтожайте этих предателей!»

Крики троцкистов. Восторженное ура сталинцев. На балконе растерялись. Заволновался Троцкий. Кричать не имело смысла – далеко. Уйти – похоже на бегство. В толпе драка. Клубок человеческих тел катился к гостинице. Троцкий поднимал руки, призывал к тишине. Но его голос тонул в шуме драки. Марк видел Шинского. На лице торжество. Когда напряжение драки достигло наивысшего предела, он подал знак. В Троцкого полетели гнилые яблоки и какая-то другая гадость. Его увлекли с балкона. Он уходил под торжествующий рев сталинцев.

Сценарий Шинского был разыгран до конца. Но последний акт, акт возмездия, хотел дописать Юра. Марк увидел его, когда он продирался сквозь толпу к Шинскому. Был страшно бледен. Из угла разбитого рта сочилась кровь. Рубинами падала на рубашку. Пот и кровь на лице Юры. Он добрался до Шинского. Молча схватил его за горло. Но Юра был слаб. Истощен дракой. А Шинский откормлен, в расцвете сил. Вырвался. Ударил Юру портфелем. Потом, не удовлетворившись, сорвал с помоста доску. Обрушил на Юрину голову. Марк бросился на помощь Юре, но его оттеснили. Теперь драка шла у асфальтового котла.

Учебная жизнь долго входила в русло. Но вошла. Политические страсти поутихли. Сталин прочно занял положение вверху. Шинский прочно уселся в кресло ректора университета. Юра Вегун исчез. Исчезло много других приверженцев Троцкого. Одних выслали из Москвы. Других не выслали, но исключили из университета. Некоторых отправили в лагеря. Юру Вегуна увезли на Соловки. Высылку Троцкого Марк одобрял. Ему казалось, что политические разногласия не имели такого уж большого значения. Всё дело было в том, какое начало станет господствующим в партии. Революционный ультра-снобизм Троцкого, или идущий снизу большевизм масс. Жалко Юру, но есть ли у Марка право быть сентиментальным? Юра должен переболеть своей болезнью, и тогда он увидит, что ни у кого нет монополии на высшую правду, что правда у них общая, коллективная. Марк верил, что Юра переболеет, но боль за него не отступала. Часто подолгу бродил по улицам. Первый раз узнал, что в жизни есть бессонница. Уставал от необходимости всё время – настойчиво упрямо – убеждать себя в том, что так нужно, что так должно быть. В одну бессонную ночь судьба дала ему Ваську. Беспризорник из тех, какими тогда была полна Москва. Марк вернулся в общежитие под утро. На лестнице было темно: опять лампочки вывернуты.

Одно из обычных занятий беспризорников. Вывертывают лампочки на лестницах и продают на толкучке. Зажигая спички, он поднимался по лестнице. На площадке второго этажа чуть было не наступил на кучу тряпья. Тут стоял тошнотворный запах одеколона. Тряпье оказалось спящим беспризорником. Во сне он издавал носом хлюпающие звуки. Валялась пустая бутылка из-под тройного одеколона. Напился, маленький бродяга, заснул. Марк начал трясти его. Беспризорник проснулся, рванулся из его рук.

«Дяденька, я больше не буду», – верещал правонарушитель. Марк молча и упрямо тянул его за собой вверх по лестнице. Втолкнул в свою комнату, зажег свет и разглядел преступника. Мальчик лет десяти со смешным курносым носом. Копна не волос, а перезревшей осоки на голове – волосы серо-пепельные, слиплись в колтун. На лице черные пятна – следы асфальтовых котлов, какие-то коричневые подтеки и царапины. Пойманный продолжал хныкать, обещал, что он больше не будет, но в его глазах не было страха. Может быть, маленький волчонок вовсе и не знает, что такое страх.

Марк не нежно поступал с ним. Он спросил, как его звать, тот ответил, что Васькой звать, и опять перешел к хныканью. Расспрашивать его было бесполезно, всё равно соврет. Держа его за руку, чтоб не убежал, Марк поставил на керосинку чайник с водой. Начал вынимать мальчонку из его невообразимо вонючего тряпья, чему Васька отчаянно сопротивлялся. Вынул. В тряпье мальчик выглядел низкорослым, неуклюжим, в голом же виде оказался тонким и длинным с ясно выпирающими ребрами и худыми ключицами. От грязи совсем коричневый. Боролся изо всех сил, визжал, даже пробовал кусаться, но Марк тыльной стороной ладони смазал его по губам: не кусайся мол! Васька чрезвычайно стыдился быть голым и обеими руками прикрывал некое место своего хилого и грязного каркаса. Когда вода нагрелась, Марк вылил ее в таз и потянул к нему Ваську. Тот на таз смотрел так, словно в нем не вода, а расплавленный свинец.

«Иди, иди, красная девица», – говорил Марк, силой наклоняя Ваську над тазом. Он ожесточенно натирал ему голову мылом, а Васька пищал, матерно ругался, но продолжал обеими ладонями прикрывать то, что он полагал неприличным показывать. Из соседней комнаты пришли Леонид и Алеша Байрон, пришли ругаться – нельзя ночью шуметь – но увидев в чем дело, помогли Марку отмыть звереныша. Марк вытер ему лицо, повернул к свету и засмеялся:

«Да ты, брат, совсем конопатый», – сказал он.

«Ты сам конопатый», – сердито сказал Васька. Теперь на нем была рубашка Леонида, она доставала ему до колен, прикрываться ладонями больше не требовалось.

Ваську они уложили на пустовавшую койку в Марковой комнате – от Юры Вегуна койка осталась. Марк уже засыпал, когда Васька спросил его:

«Марк, а, Марк! А ежели я встану и убегу, что тогда?» «Будешь дураком, вот и всё. Спи!» «А если украду, что тут есть, и убегу?»

«Я ж тебе сказал, что дураком будешь. Забрать тут нечего. Придет воскресенье, повезу тебя в один дом и устрою там».

«Это куда же, в детский приют?»

«Я еще не знаю».

«Если в приют, так ты и не пробуй. Не будь лягавым», – сердито сказал Васька.

Днем, когда у Марка было два свободных часа после обеда, они с Васькой гуляли. Ходили по улице – большой и маленький, похожие на братьев. Оба конопатые. Девушки кое-как приспособили Ваське штаны. Пиджак на нем был женского покроя.

На Страстном бульваре китаянки с изуродованными ногами продавали растягивающихся бумажных драконов. Старухи торговали семечками, отмеривая гранёным стаканом. Зазывали к себе мороженщики. Не бульвар, а мелочный базар. Какой-то беспризорный собрат Васьки занимался книготорговлей. У него была пачка брошюр, железнодорожные тарифы на 1916 год, но он пронзительно голосил:

«Что делает жена, когда мужа дома нет. Всего десять копеек. Что делает жена, когда мужа дома нет».

«Марк, пойдем в кину!» – просил Васька.

Марк на такие просьбы не откликался. Тягостно тогда было у него на душе. Судьба Юры волновала. Отношения с Леной не наладились. О Наташе тревожно думалось. Проводит время с Костей, сыном профессора Пряхина. Не нравился он Марку, очень не нравился. Всегда нарядно одет. Наигранно-веселый. Порочное в глазах. Чувствуется нехорошее возбуждение. Такое возбуждение Марк пережил в ту ночь, когда случайная женщина шептала ему слова любви. От них кружилась голова.

Однажды, гуляя с Васькой, Марк говорил себе, что надо бы поехать к Наташе. Предостеречь ее. «Но как это сделать?» – спрашивал он. – «Какое предостережение я могу дать?»

«Марк пойдем в кину!» – канючил сзади Васька. – «Картина-то какая интересная, гроб в Индии показывают».

«Ну вот, ты еще заплачь!» – рассердился тогда Марк. – «И что ты пристал – пойдем, да пойдем в кину. Во-первых, не кину, а кино, а во-вторых, у меня нет денег».

«Ха! Да я тебе мигом червонец сработаю. Дай спички!»

Не спрашивая, Васька запустил руку в карман к Марку. Взял спички. Марк не придал значения его словам, за хвастовство принял. Где он может достать червонец?

Но Васька не шутил. Марк видел: вьется впереди по улице. Вот, остановил нарядную женщину. Она, порывшись в сумке, что-то протянула. Неужели деньги? Васька сорвался с места, исчез в переулке. В тот же миг женщина подняла крик. Марк подошел. Никто не понимал, что с нею, а она кричала, звала милиционера.

Появился милиционер. Захлебывалась словами. Рассказала. Она действительно сунула Ваське деньги, когда тот показал ей спичечную коробку. Уверяла, что в коробке было много живых вшей – черных, шевелящихся. Мальчик грозил обсыпать ее ими, если она не даст червонец. Сказал, что вши собраны им с тифозных больных.

Марк ушел. На бульваре небольшой павильон, в нем кофе, пиво и мороженное. Услышал – кто-то его зовет. За стеклом мордочка Васьки. Сидел за столом, пил кофе с настоящими сливками, ел пирожное. Звал, но Марк прошел мимо. Догнал у Никитинских Ворот.

«Видел?» – спросил хвастливо. – «В минуту сработал».

«Видел. И хочу уши тебе надрать», – сказал Марк.

«Это ты, Марк, брось». Васька на всякий случай подался назад.

«И бросать нечего», – сказал ему Марк. – «Ты мне дал слово свои замашки оставить и слова не сдержал. Остановил женщину и отнял червонец. А может быть у нее последние деньги. Ты теперь на эти деньги пирожные покупаешь, а потом пойдешь и еще бутылку водки отхватишь. Ну, как не стыдно!»

«Чудак ты, Марк», – сказал Васька. – «Да разве бедные бабы такими бывают? Идет в мехах, кольцо на руке блестит, и зуб золотой в роте тоже блестит».

«Не в роте, а во рту», – поправил Марк.

«Когда я говорю в кину, ты говоришь в кино, а когда я говорю в роте, ты говоришь во рту. Ты сам не знаешь, как правильно», – сказал Васька. – «А баба эта – буржуйская стерва, вот что!»

Васька шмыгнул носом, не по необходимости, а от возмущения.

«Ты мне этот классовый подход брось», – сердился Марк. «Не имел ты права отнимать червонец».

«Я червонца и не отнимал. Со страху она и не увидела, что два червонца, а не один дает. Но я не виноват, я просил один».

«Как это – просил? Ты грозил ей тифозными вшами в коробке. Откуда ты их взял?»

Васька страшно развеселился. Извлек из кармана коробку. В ней теперь были обломленные спичечные головки. Когда он встряхивал, они шевелились. Испуганная женщина могла принять их за вшей.

Марк повернулся и зашагал в сторону общежития. Скучающий Васька плелся позади. Кино для него потеряло привлекательность. Потом он исчез.

В общежитии Марка ждала подруга Наташи. Просила его ехать с нею. Рассказывала почти мужским голосом. Наташа вернулась под утро. Долго плакала. Потом ушла. Нашли на чердаке. Вынули из петли. С тех пор молчит.

Полутьма в комнате. Скатерть со стола закрывала окно. Наташа комком на кровати, лицом к стенке. До самого подбородка подтянула колени. Столько отчаяния, столько беспомощности! Может быть и не слышала, как вошел Марк.

«Наташа!» – тихо позвал он.

Комок на кровати вздрогнул, еще сильнее сжался и голосом Наташи прошептал:

«Не троньте меня. Ах, пожалуйста, не троньте!»

«Я посижу около тебя», – сказал Марк.

Молчали долго, очень долго, а потом: «Марк, о чем ты думаешь?»

Наташа опиралась на локти. Смотрела на него. Очень влажные глаза.

«Я не знаю, Ната. Ни о чем не думаю».

Всем телом подалась к нему. Распухшие губы, сухой, нездоровый блеск глаз.

«Марк, ненавидь меня, как я себя ненавижу!»

Вскочила, обхватила его шею. Тоненькие руки. Сотрясалась от рыданий. Надламывалась. Он поднял ее, вернул на прежнее место. Крепко вцепилась в его руку:

«Не уходи, Марк, мне страшно! Всё тебе расскажу».

Путалась, сбивалась в словах. Прерывала себя плачем.

Рассказывала:

Не знает, как это случилось. Всё время думала о нем. Когда его долго не было, звонила по телефону. Ходили в театры, в кино. Приводил ее к себе домой. Познакомилась с его родителями. Привыкла к нему. Вчера поехали за город. Там озеро. Большая компания. Есть шалаш. Пили вино, пели. Потом все куда-то разошлись. Она только с ним. Это было страшно. В первый раз наедине. Он был пьян. Хотела удержать его. Сказал, что уйдет. А кругом темно. А потом эта мысль, что всё так просто. Было страшно. Он требовал, она не могла решиться. У него горячие руки. Не было сил сопротивляться. Закричала, стала вырываться. Рвал на ней платье. Ноги отнялись. Не было силы кричать.

«Это мерзко, Марк, ах, как мерзко!» – вскрикнула она…

Наташа вскоре уехала из Москвы. На вокзале ее провожали Марк с Васькой и полногрудая девушка, обладающая мужским голосом. На лице Марка всё еще синели рубцы, но Наташа не смела спросить о них. Связь меж ними прервалась. Может быть, Наташа хотела всё бывшее забыть.

Вскоре и Алеша исчез. Поехал учительствовать на Урал. С полгода переписывались, потом – нет. Жизнь разводила их. Не наладилась связь и с Леонидом. Он к семье вернулся, в Кострому. Марк был уверен – Кострома хорошего врача приобрела.

Ваську от Марка забрали, в школу определили, но он скоро сбежал и затерялся. Марк всё ждал – появится Васька, но не появился. Лена совсем от него отдалилась, и Марк принял это отдаление…

Он сдавал выпускные экзамены. Рисовалось возвращение к себе, в родной хлебный край ставропольский, жизнь с теткой Верой. Но однажды его вызвали в кабинет ректора. Шинского не было. В ректорском кресле сидел человек с желтым, невыразительным лицом. Всё в нем было мелким. Низкий лоб. Глаза неопределенного цвета. Кроме Марка, было вызвано еще два десятка студентов. Все коммунисты. Незнакомый человек с мелким лицом стал на ноги. Мелок и ростом. Заложив ладони рук за пояс, стягивающий гимнастерку, сказал:

«Давайте знакомиться, товарищи. Я – Ежов, заведующий отделом ЦК партии. Вас я пригласил вот для чего. Нам нужны подготовленные работники для партийного и правительственного аппарата. По решению секретариата, вы подлежите партийной мобилизации. Товарищ Шинский организует для вас досрочный выпуск, это уже налажено. Сейчас я скажу, кто из вас куда подет».

После нескольких других, он назвал Марка.

«А вас, товарищ Суров, мы предназначили на Дальний Восток», – сказал он. «Это большая честь. Край далекий, важный. Придется работать в трудных условиях».