Текст книги "Боги молчат. Записки советского военного корреспондента"

Дед Игнат уложил в котомку котелок, остатки мороженого мяса, спички. Таныло говорил с сыном на своем языке, а Марк дописывал письмо Смирнову. Писал ему, что не может уйти назад. Если в Хабаровске решат послать новый транспорт с людьми, как он воспрепятствует этому? Всё, что он мог бы сказать, скажет Виноградов. Здесь же он принесет хоть какую-то пользу. Останется с нанайцами. Найдет связь с другими стойбищами. Всё продовольствие, какое может дать тайга, будет посылать на берег. Марк просил Смирнова написать Виноградову. Пусть тот побывает у Вавилова и Баенко, передаст им его письмо. Писал, что они поймут, что он, как коммунист, не мог поступить иначе.

Чертя по снегу прикладом огромного ружья, дед Игнат ушел в обратный путь. В противоположную сторону двинулись трое. Как только стали на лыжи, неуклюжие Таныло и Урен обрели способность двигаться с удивительной ловкостью и быстротой. Они то и дело останавливались и молча поджидали Марка, отстающего от них.

Прошло дней десять. Подземный город у Терпского бедовал, люди от холода под землей, как кроты, прятались. Пустынно на берегу, и трудно было поверить, что здесь обитают сотни людей. Попривыкли они к норам; без особой нужды не вылезали из них. Изредка пробежит в дыму человек и исчезнет, нырнув под землю, да в обед потянутся к избе, в которой устроили кухню, а кончится раздача обеда – опять безлюдно.

В штабной яме всегда кто-нибудь был. Черная борода Смирнова теперь не особенно выделялась – много черных, русых, светлых бород отросло у обитателей подземного города. Трудно было Смирнову управлять этим городом, заполненным неопытной, Севера не знающей молодежью.

Самые продолжительные визиты в яму Смирнова делали повара. Продовольствия оставалось совсем мало. Снизили норму жиров до пятнадцати граммов на человека. Крупа выручала, но долго ли на крупе протянешь?

«Что сегодня на обед будет?» – крикнет кто-нибудь проходящему повару.

«Суп из крупы».

А из ямы в яму уже передается:

«Сегодня на обед опять дорога в социализм будет». Так ребята прозвали ненавистный крупяной суп.

Смирнов держался внешне спокойно. Ходил меж ям, похрапывая своей короткой трубкой. Глазами по сторонам не шнырял, а нет-нет, да и окидывал ищущим взглядом опушку тайги на другом берегу. И однажды увидел: потянулась из тайги темная цепочка. Острые глаза Смирнова сразу подсчитали – пять оленьих упряжек. Бросил он мундштук трубки в заросли бороды, где положено быть рту, дымил в полную силу. Из ям выскакивали люди – страшные закоптелые, оборванные. Они бежали навстречу обозу. Смирнов остался на месте. Олени испуганно поводили глазами и тревожно фыркали, выталкивая из себя клубы теплого пара. Низкорослые и косоглазые люди шли за узкими нартами. Обоз поднялся на берег, где стоял Смирнов. На каждых санях было по медвежьей туше, крепко притороченной веревками. Вокруг шум, свист, хохот. Смирнов, пряча улыбку в бороду, сказал.

«Не хотел бы я быть медведем, когда нанайцы близко. Ни в какой берлоге от них не укрыться».

Нанайцы, к которым Смирнов обращал свои слова, замотали головами: не понимают по-русски. От последних нарт подошел неуклюжий нанаец, на губах у него желтая табачная пена. Рядом с ним другой, молодой. У этого кожа на лице словно натянута на остов – такая она гладкая и блестящая. Олени низко, к самой земле, опустили головы, тяжело дышали. Тот, с табачной пеной, подошел к Смирнову, протянул руку. Засмеялся тоненьким, радостным смехом, а потом сказал:

«Таныло я. А это Урен, сын. Пять хозяев привезли. Хозяином у нас медведь прозывается. Ты – Смирнов?»

«Смирнов».

«Я сразу узнал. Марк говорит: борода у него такая, что птица гнездо в ней свить может. А из бороды трубка торчит. Я не курю, жую табак. Это лучше. Я тебя научу. Куда хозяев девать?»

С шутками и улюлюканьем, подземные сидельцы сняли медвежьи туши с саней и поволокли их к яме, вырытой у самых изб. В ней продовольственный склад. Вышедшим на крик поварам, кричали:

«Кончай варить дорогу в социализм. Отменяется!»

Когда сняли последнего, пятого, медведя с саней, Урен подошел к туше и ткнул меховым сапогом в то место, где полагается быть голове, но где висели клочья мяса и кожи. Сказал:

«С Марком мы этого хозяина взяли. Подняли из берлоги, лезет он. Я жду, а Марк напугался. Топором ему голову срубил. Шкуру испортил. Неправильная охота».

«Такого черта напугаешься!» – сказал Петька Шувалов, с уважением смотря на огромную медвежью тушу. – «Он мертвый да безголовый страшный, а живой – унеси ты мою душу!»

Тем временем Таныло и пять нанайцев, пришедших с ним, шли меж ям, их провожал Смирнов, лагерь гостям показывал. Нанайцы говорили на своем непонятном языке, неодобрительно чмокали губами, ложились на снег и заглядывали в ямы.

«Плохо!», – сказал Таныло Смирнову. – «Плохо жить в таких ямах. Дыму много. Сырости много».

Из одной ямы торчала голова того самого парнишки, которого Марк догонял ночью на льду. Закоптелый, покрытый сажей Серега впервые видел северных людей. Таныло остановился возле него и вдруг нажал ладонью на его голову. Серега исчез в яме, а Таныло нырнул вслед за ним. В яме он сел на корточки.

«Плохая яма. Неправильная яма», – сказал он. – «Вылезай. Будем новую строить!»

Серега вылез, а вслед за ним полетели котелки, ложки, сумки, отсыревшие одеяла. Таныло что-то крикнул своим нанайцам. Двое из них ушли в сторону тайги, остальные взялись за концы бревен, покрывавших яму, начали откидывать их в сторону. Вскоре яма стояла без верхнего покрытия. Толпа наблюдала, как нанайцы разрушают. Таныло потребовал лопату и когда ее принесли, начал обкапывать яму. Оттаявшая земля легко поддавалась, яму он расширил почти вдвое. Ходившие в тайгу принесли на спинах вязанки жердей и хвороста. Вдоль стен ямы они вбили жерди. Под ловкими пальцами таежных людей стала вырастать плетеная из хвороста облицовка стены. Прошло меньше часа, а стены ямы уже были заделаны плетеным хворостом. Скоро и пол был покрыт такой же хворостяной сеткой, но погуще.

«Не будет обсыпаться. Не будет очень сыро», – приговаривал Таныло, работая.

Внутри ямы, из хвороста и жердей, нанайцы устроили возвышение, на котором могут спать пять человек. Потом они навалили поверх ямы бревна, засыпали их землей и землю крепко утрамбовали. Оставили узкий лаз. Разложили костер, но не в яме, а снаружи, на земляном настиле. Костер скоро нагрел земляную крышу и в яме стало тепло и бездымно. Петька Шувалов, парень веселый, восторженный и благодарный, полез было целоваться с Таныло, но увидел на его губах желтую табачную пену, махнул рукой и только похлопал его по спине. Таныло радостно смеялся. Подземный город был теперь похож на потревоженный муравейник. Люди разрушали свои ямы и перестраивали их так, как это только что проделали нанайцы.

Старый Айя любил петь песни. Марк и Айя крепко сдружились. Айя – старик. Нанаец. Его Марку в проводники назначил Таныло, и вместе они прошли по тайге много сотен километров – от одного нанайского стойбища к другому, от одной безымянной речки к другой. За эти зимние месяцы стал Марк и сам походить на нанайца. На нем теперь была теплая, оленьими жилами сшитая меховая малица, под ней, из оленя-пыжика, меховая жилетка. Волосы на его голове отросли, торчали клочьями. Борода мужичьего, лопатного покроя. Давно уже он избавился от брезгливости – донашивал почерневшее, обветшавшее белье, умывался только в случаях крайней необходимости, ел мясо без хлеба, если хлеба не было, без соли, не морщась пил терпкую кровь зарезанного оленя – единственное средство от цынги. Ночевали они у костров, питались, чем тайга накормит, и всё шли и шли, пока не выходили на собачий лай очередного стойбища. Приходили в такое стойбище, а там каким-то неведомым образом уже знали о них. Накормят мясом, напоят чаем, уложат в задней части на куче мехов, в которых вольную жизнь ведут вши, и пока спят Марк с Айей, нанайцы обоз готовят, грузят на нарты убитого медведя, приводят оленя, который должен пойти на корм людям. Просыпался Марк, а обоз уже готов. Уйдет он, а Марк со старым Айя снова в тайгу, чтобы через неделю, а то и через десять дней пути появиться в другом нанайском стойбище.

А потом воющими чудищами пали на землю бураны. Белесой громадой сдвинулось с места небо и понеслось над тайгой ревущим потоком. Поток бури рвался сверху вниз и снизу вверх, и уже не разобрать, где верх и где низ.

День и ночь, день и ночь ревела свирепая буря над стойбищем. С тоской прислушивался Марк к штормовому вою, заполнившему вселенную, и начинало казаться ему, что этому вою не будет конца. Откидывал он оленью шкуру, закрывающую вход в чум, обжигала его буря залпом жгучих снежинок, и возвращался он к костру, ничего, кроме бушующего белого хаоса, не увидев. Садился опять у костра, а Айя тянул свою бесконечную песню, и Марк начинал улавливать то, о чем поет старик. О духах поет. О тайге. Рассказывает, как белку нужно в глаз стрелять, хозяина из берлоги поднимать. О буре рассказ ведет, как будто это вовсе не буря, а шумный праздник духов.

В кармане под малицей Марк носил записку Смирнова, дошедшую до него через многие нанайские руки. Знал он из нее, что к Терпскому пришло два транспорта – один с продовольствием, другой с людьми. Теперь в подземном лагере около двух тысяч человек. Виноградов сам привел транспорт с продовольствием, но паек опять пришлось снизить.

Сдержан был Смирнов, но из каждого написанного им слова на Марка тревога шла. К записке приложил Смирнов свои карандашные рисунки – любит он рисовать, и когда думал, то часто его думы в рисунки переходили. На них – оборванные, страшные люди, похожие на привидения. Но на одном людей нет. Опушка тайги, небольшие холмики под снегом. Они тянутся правильным рядом. На обороте этого рисунка Смирнов написал несколько слов: «Первое наше строительство. Кладбище». Чуть ниже стоит цифра сорок восемь. Что она обозначает? Хотел Смирнов сказать, что умерло сорок восемь человек? Или это случайная цифра? Может быть, он нумерует свои рисунки? Но тогда почему на других нет номеров?

Буран кончился внезапно, как внезапно начался. Ночью Марк проснулся, прислушался. Тишина. В наступившие тихие дни Марк старался обогнать весну – придет, все пути к Терпскому отрежет. Ослабнет мерзлая корка на болотах, не протащит тогда нарты. Позже разольются таежные речки, тогда не то, что обозу, а даже человеку налегке через тайгу не пройти.

Но весна не дремала. Уже шли Марк и Айя не в малицах, а в коротких куртках, малицы за спиной несли. Днем начинало пригревать солнце, и снег на полянах и опушках становился пористым, рыхлым. Деревья были еще голые, но в них уже бурлила жизнь, и не к земле они клонили теперь ветви, а к небу тянули.

Однажды утром посмотрел Айя на бледно-голубое невысокое небо, проследил глазами полет птиц, приложил ухо к сосне, прислушиваясь к забродившим сокам, потом повернулся к Марку и сказал:

«Всё! Нет зимы. Солнце идет».

Пришли они в стойбище, отправили обоз, а через день он вернулся – не пройти к Амуру. Тайга воду вверх послала, лед на реках чистым стал, текучими ручейками снежный наст уходит.

«Может быть человек дойдет?» – спросил Марк.

Нанайцы сказали – нет! Ни человек, ни зверь через тайгу не пройдет.

«Жди!» – сказал Айя. – «Если к Терпскому хочешь – долго будешь ждать. В обратную сторону пойдешь – меньше ждать. Через горы дорога. Там железный конь бегает».

Старый Айя и Марк в меховом чуме жили, нанайцы для них поставили. Целыми днями лежал Марк на груде оленьих кож и медвежьих шкур, и опять целыми днями пел Айя свои песни. Каждое утро они шли к недалекому болоту, к речке безымянной, на сопку поднимались. Не было пути с островка, на котором стоял их чум в окружении шести других нанайских чумов: ждать нужно! Мысли о Колибри вернулись. Волновали Марка.

Однажды утром, когда поднялись на сопку, Айя поскреб пальцами подбородок, прищуренными глазами обвел горизонт и вдруг сказал:

«Чумы с колесами по Амуру плывут».

Так Айя называл пароходы и дома. Но откуда он может знать, что суда уже поплыли по реке? До Амура много сотен верст – болотных, таежных, тяжких – как может он знать что там, за этими длинными верстами? Посмотрел Марк вокруг – деревья почки на ветви нагоняют, трава на солнечной стороне сопки из земли рвется, небо солнцем полно – увидел всё это и поверил: идут пароходы по Амуру. Значит, испытание у Терпского кончилось. Впервые за много-много дней улыбнулся он. Но улыбка, не успев зародиться, погасла. Колибри, что с ней? Надо спешить. Словно разгадав его мысли, Айя сказал:

«Через три деня и ночь мы пойдем, Марк. Проси шамана, духов пусть на помощь шлет. Шесть деней пройдет, за горами будем. Еще пять деней – ты к железному коню выйдешь».

Айя ходил к шаману просить помощи духов.

Через три дня они ушли из стойбища. Шесть раз поднималось и шесть раз опускалось солнце, а поднявшись в седьмой раз, застало оно их стоящими на берегу неширокой реки, глухо шелестящей в каменных берегах. Здесь они набрели на потухший костер. Айя запустил в золу свою коричневую руку, сказал:

«Тепло. Ночевал кто-то».

Потом снял с куста клок шерсти:

«Собака с ним. Черная».

Айя прошел несколько шагов в одну, несколько шагов в другую сторону и, вернувшись, сказал, махнув рукой вдоль реки:

«Туда пошел. Один он и собака. Догонишь, вместе пойдете. Вдвоем лучше».

«Почему тебе не пойти со мной, Айя? Пойдем, гостем моим будешь. В чуме с колесами к Терпскому поплывешь», – сказал Марк.

Старик кивал головой, смеялся:

«Нет, в тайге останусь. Не любит Айя больших каменных чумов. Оленей нет, белку негде промышлять. Таныло ждет. Жёнка ждет. Оставайся с нами, Марк. У нас хорошо. Тайга. Белку будем стрелять. Женим тебя. Нанайцы маленькие будут».

Старик радостно смеялся, словно хотел дать Марку понять, как действительно хорошо то, что он ему предлагает. Марк смотрел на высохшего Айю – на его сероватую бородку, нос, спешащий вдогонку за разбегающимися скулами, слезящиеся глаза – и думал, что Айя неотделим от этих диких мест. Конечно же, он никуда не уйдет. Вернется в стойбище, будет сидеть в чуме, петь свои песни, да так и настигнет его спокойная смерть, которая для него всего лишь переход от костра людей, к костру, у которого пляшут и поют духи.

«Оставайся, Марк. Помогать Таныло будешь. Начальником будешь».

Но как Марк знал, что не пойдет с ним старый Айя, так Айя знал, что не останется Марк в тайге. Разным мирам принадлежат они. Оборвав смех, Айя сказал:

«Иди рекой. Никуда не сворачивай. Одно, два… Пять деней иди. Догонишь того, который ночевал, вместе пойдете. Собака с ним черная. Придешь к большой реке. На другой стороне каменные чумы и железный конь бегает. Там кричи, лодку зови».

Айя вытряхнул из мешка продовольствие и поделил его на две части – меньшую упрятал в свой мешок, большую – в сумку Марка. Сердито закричал, когда Марк сделал протестующий жест:

«Бери, Марк! Молодой ты. Зубы крепкие. Много-много есть надо. Айе хватит. Тайга прокормит. Бери, а то сердитым буду».

Марк ушел с каменной косы, а Айя долго еще стоял, опираясь на свое древнее ружье. Потом и он исчез в тайге.

Города, дома, люди – всё казалось Марку давно промелькнувшим сном. На самом деле – нет городов, домов, людей, а вся земля вот такая дикая, неисхоженная, как та, что перед ним раскрывалась. И только две реальности существовали для него: его путь и большеглазая, яркоротая девушка в конце пути, повторяющая снова и снова:

«Марк, вернись, я совсем одна. И так боюсь!»

Прошло три дня, прошло две ночи, и наступила ночь третья. Может быть, завтра Марк увидит железную дорогу, обещанную стариком-нанайцем – шел он очень быстро – а может быть, и через год. Но если даже через год, он всё равно дойдет. Он шел вдоль берега. Не удалось и сегодня догнать того, что двигался впереди. С ним, как сказал Айя, черная собака. Опять не удалось догнать, а день уже вытеснен ночью. Марк облюбовал для ночевки группу кедров на самом берегу реки, сбросил под ними мешок, поставил ружье, хотел было начать собирать валежник для костра, как заприметил вдалеке огонек. Должно быть тот, с собакой. Прикинув на глаз расстояние и решив, что огонь горит метрах в семистах, не больше, Марк отправился дальше. Но он обманулся, ему пришлось идти долго. Река в этом месте круто загибается, образует дугу. Марк был на одном ее конце, костер горел на другом – на глаз близко, а на самом деле далековато. Часа два пробирался он по берегу. Костер давно пропал из вида, но если идти вдоль реки, то обязательно придешь на него. Когда он уже решил, что ему не дойти и лучше остановиться и заночевать, далеко по реке увидел он огонь – крошечное золотое пятно в кромешной тьме.

Большой пес стоял у костра, повернувшись головой туда, откуда шел Марк. Он не рычал, не лаял, не двигался. Марк, заприметив его, остановился. Легонько свистнул, но пес на Марков привет никак не реагировал. Костер догорал. Протянув к нему ноги, под деревом спал человек. Марк принес сухого валежника. Вышел к реке и вернулся с водой в котелке. Поставил котелок на огонь, начал ужинать. Из всего, что ему дал с собой в дорогу Айя, оставалась еще вяленая оленина и хлеб. Сухое мясо раздиралось на длинные волокна, эта мясная вермишель была соленой, твердой, но если подержать ее во рту не глотая, то она размякнет, и тогда станет вкусной и сочной. Марк отдирал волокна, медленно жевал их, а пес стоял на коротких мохнатых лапах и упорно смотрел на него. Бросил он ему несколько волокон, тот подхватил их на лету, незаметно проглотил и снова принял ту же позу окаменелой неподвижности. Спящий пошевелился, приподнял голову.

«Вставайте, будем чай пить», – сказал Марк.

Человек молчал. Теперь он опирался на локти, рассматривал Марка. Он должно быть очень высокого роста, так как ноги почти дотягиваются до костра. Поджал их, убирая подальше от огня. Удлиненное лицо с неряшливой бородкой, какие отрастают у очень молодых людей. Беловатые волосы на голове. Седой? Нет, скорее светловолосый.

«Хотите чаю?» – спросил Марк. – «Сахару, правда, нет, но заварка еще имеется».

«Нет, я не хочу чаю», – сказал человек.

«У меня есть вяленое оленье мясо и хлеб», – предложил Марк.

«Спасибо, я сыт», – сказал человек и откинулся на спину. Помолчали.

«Вы, кажется, побриты?» – сказал вдруг человек. – «Если у вас есть бритва, то я вам буду очень благодарен».

У Марка бритвы не было, но он научился довольно ловко пользоваться лезвием безопасной бритвы, закрепленным меж двух палочек.

«Я побрею вас утром», – сказал Марк. – «Мое бритвенное сооружение сложное и опасное».

«Спасибо», – односложно сказал человек.

Марк подождал, но человек затих, и тогда он спросил его, кто он? Ответа не было, человек спал. Марк лег с другой стороны костра, с наслаждением вытянулся. Человек, которого он догнал, не хочет вступать в разговор. Странно! Может быть, устал и завтра будет другим.

Таежную тьму, кажется, можно взять в руку и на ощупь определить, какая она тяжелая и плотная. Костер догорал; он уже не отгонял тьму, а изнемогал в борьбе с нею, превратившись в груду жара, выбрасывающего короткие язычки синего пламени. Тьма мертвая; без конца и края тьма, окутала весь мир, и ничего уже нет, всё стерто, поглощено. Немыслимо, невероятно, чтоб нашлась сила, способная поколебать эту тьму, отодвинуть ее, или хотя бы ослабить. Но вот, далеко-далеко, родился слабый свет. Робко, неуверенно он вошел в царство тьмы, начал крепнуть и вдруг, во мгновение ока, набросил на тайгу огромный ковер переливчатого серебра. Это внезапное чудо совершила луна. Она послала авангард светлых лучей, а потом и сама выплыла на небо – уверенно, властно выплыла, давая всему миру видеть, что это она, голубая луна, владычествует над тьмой и побеждает тьму. Темная громада тайги превратилась в серебряное море. Заиграли переливами листья деревьев, пролегли по реке светлые, зыбкие дороги, поплыли в вышине облака. Самые шаловливые из лунных лучей пробежались по вершинам деревьев в поисках лазеек и, найдя их, юркнули вниз, заметались меж деревьев, сплелись в причудливый хоровод на лесной траве, на живых и мертвых древесных стволах. Дерзкий прорыв лучей был таким неожиданным, что молодой медведь, отдыхавший под кустом, тихо рявкнул. В другом месте лунный луч храбро побежал к тигру, терзающему добычу. Тигру показалось, что это приближается враг, он грозно зарычал и со всей силы вонзил когти в лунный блик, но тот невредимым выскользнул из-под страшной лапы и побежал дальше, выхватив по пути голову мертвого пятнистого оленя, пожираемого тигром. Вверху загудели дикие пчелы: спотыкаясь о бугристые края, лунный луч проник в их дупло, и пчелы сердитым гудением хотели остановить светлого вторженца. Не успели успокоиться пчелы, испуганно закричала птица, а на ее крик откликнулись другие птичьи голоса, которые, очень рассудительно, сквозь сон, сказали: «Замолчи! Ведь это только луна».

Черный пес лежал, положив голову на передние лапы. Огонь уже погас, раскаленный жар покрылся налетом черной золы, а пес всё такими же строгими, неподвижными глазами смотрел в чрево умирающего костра. Острый, всё примечающий нюх собаки должен был ловить запахи тайги, в которых так много привлекательного; скорее всего пес и ловил эти запахи, но они не волновали его. Близко прошмыгнул какой-то мелкий зверек – совсем легко было бы догнать его, но собака осталась неподвижной. На берег выпрыгнули две козули. Если б беспечные шалуньи знали, что за ними следят глаза большого и страшного пса, они не пили бы так долго и так спокойно.

Серебряно-голубой свет щедро струился над миром. Марк спал, укрывшись рваной малицей – заснул и ни разу не пошевелился – но тот человек, которого он застал у костра, если и спал, то урывками и очень беспокойно. Во сне он издавал протяжные стоны, и в таких случаях собака приподнимала голову и глядела в его сторону. Потом он проснулся и сел, словно какая-то мысль подняла его. Он принес охапку валежника, усилил костер. Присев к свету, что-то писал в тетради. Марк спал, ничего этого не видел.

Перед рассветом всё вокруг затянулось молочным туманом. Марк вдруг почувствовал, что кто-то прикасается к нему и мгновенно проснулся. Перед ним был человек с ружьем за плечом. Только теперь Марк мог рассмотреть его. Действительно, человек высокого роста. Молодой, худой. На лице резко выдаются скулы. Глубоко запавшие глаза. И голова седая, теперь Марк был уверен – седая. Скатанное по-солдатски одеяло через плечо – казалось, что это огромная змея обхватила человека.

«Извините, что я разбудил вас», – сказал человек. – «Я подумал, что может быть вы согласитесь исполнить мою просьбу».

Марк сел. Человек говорил так, словно ему было очень трудно произносить слова:

«Я хочу дать вам тетрадь. Прошу передать ее в Когоче. Ведь вы в Когочу направляетесь, так ведь? Я написал здесь в тетради, кому передать. Вы окажете мне очень большую услугу, если исполните просьбу».

«Конечно», – сказал Марк. – «Но разве вы сами не в Когочу идете?»

Марк хотел было сказать, что отсюда можно попасть только в Когочу – во всех других направлениях лежит мертвая тайга – но человек прервал его. Он словно не хотел слышать его слов.

«Спасибо… Я надеюсь, что вы исполните мою просьбу».

Положив рядом с Марком тетрадь, он пошел вдоль берега.

«Постойте, ведь я обещал побрить вас», – крикнул Марк, не зная, чем остановить этого странного человека. Но тот не обернулся. Черный пес угрюмо поплелся вслед.

Марк кипятил чай, завтракал вяленой олениной, а сам неотрывно думал о странном человеке, который оставил ему тетрадь и, как было видно, не хотел вступать с ним в беседу. Куда он пошел, если думает миновать Когочу? Кругом – таежное море, в котором человек чувствует себя потерянной пылинкой. Куда и зачем он пошел?

Во весь тот день Марк не мог отделаться от мысли об этом человеке. Он шел, но когда солнце было еще высоко, он всего себя почувствовал заполненным усталостью. Решил пораньше остановиться на ночевку. Может быть, и на этот раз он преодолел бы усталость и шел до наступления полной темноты, как и во все эти дни, но мысль о тетради, которую он нес в своей сумке, не давала ему покоя. Расстелив малицу под деревом, он присел. Отдохнет, а потом уже займется костром и едой. Вынул из сумки тетрадь в черном коленкоровом переплете. Под обложкой заложен лист бумаги, вероятно вырванный с конца тетради. На нем имя: Мария Тарпова. Адрес: Контора геологической экспедиции. Когоча. Этой Марии Марк должен вручить тетрадь. На первой странице тщательно, с закруглениями и завитушками, выведено: «Записки для памяти геолога Петра Сергеевича Новикова». Имя чем-то знакомо Марку. В задумчивости он листал лист за листом. Его глаза стали ловить повторяющееся слово уголь. Это слово помогло вспомнить. Этот Петр Новиков с год тому назад упоминался в связи с шумихой, поднятой в газетах по поводу открытия залежей угля. Марк вернулся к началу тетради, начал читать. Переходил с одной страницы на другую, с этой на следующую, и когда вовсе стемнело, разжег костер и уже при огне дочитал до конца.

Записки для памяти геолога Петра Сергеевича Новикова

Мама, родная моя, ты не напрасно говорила, что родился я под счастливой звездой. Я нашел уголь! Да, я, П. С. Новиков, в прошлом году окончивший институт, нашел залежи угля в том месте, где их присутствие не подозревалось. Сейчас я нахожусь в Хабаровске. Выхожу на дорогу великих. И решил с первых же шагов на этой дороге вести эти записи. Для тебя, мама, и еще для одной женщины, которую я люблю иначе, чем тебя, но так же сильно. В Хабаровске мне сказали, что Москва очень заинтересовалась моей находкой. Дело в том, что уголь там, где я его нашел, решает проблему снабжения топливом будущих новых железных дорог. Не надо будет возить его за тысячи километров из Донбасса. Сучанский бассейн на Дальнем Востоке дает мало угля. В основном здесь держатся на угле Донбасса. А ты знаешь, мама, что это значит? Если погрузить в Донбассе эшелон углем и направить его на Дальний Восток, то пока он придет к месту назначения, паровоз сожжет в своей топке почти половину всего угля.

В Хабаровске мне обещают полный успех. Все поздравляют. Проф. Заикин предрекает, что мне дадут орден. Нет, мама, не напрасно ты породила на свет твоего Петьку. Признаюсь по секрету: я уже мысленно примеряю орден к моему серому пиджаку, и мне кажется, что красивее всего на нем был бы орден Красной Звезды. Не правда ли, мама, это будет выглядеть скромно и красиво?

Вернулся в Когочу, где находится наш центр. Весь день провел в управлении геологических исследований. Мария радуется моему успеху не меньше, чем я сам. Да ведь у нас давно уже все общее – и радость и горе. Теперь уже недолго ждать, скоро мы поженимся. Смешная Мария, она все еще сомневается во мне. Когда мы нынче шли с вокзала, она вдруг остановилась и повернула меня лицом к себе:

– Скажи, Петр, если ты станешь очень знаменитым, не охладеешь ты ко мне? – спросила она. Я рассмеялся и тут же на улице поцеловал ее. Смешная, смешная Мария. Стала геологом, а все еще такая же наивная, как и тогда, когда мы вместе учились в школе. Мы обязательно должны поскорее пожениться. Мария сказала, что она…

______________________

Черт возьми! Я действительно становлюсь знаменитым. В московской газете обо мне напечатана статья в 139 строк. Строки я посчитал сам. Краевая газета перепечатала эту статью, и тут же напечатала свою, в которой 176 строк. Итого – 315 строк о молодом геологе П. С. Новикове, нашедшем уголь в тайге.

______________________

Целую неделю ничего не писал. Совсем сбился с ног. Найденный уголь породил лихорадку. Может быть, так когда-то было в Клондайке. Впрочем, там ведь не было столько учреждений, которые все хотят знать. Я никогда не мог бы подумать, что у нас столько властей, и теперь уже окончательно не знаю, кто кому подчинен. Мне казалось, что исполком является в крае самой высшей властью, а теперь я вижу, что это не так. Вчера я получил телеграмму: «Для доклада Крайисполкому немедленно выезжайте в Хабаровск». Собрался ехать, но меня задержал уполномоченный ОГПУ. Этого уполномоченного я видел несколько раз – серый и невзрачный на вид человек. Сказал он мне коротко:

– Вам не надо ехать в Хабаровск.

– Я получил телеграмму. Краевой исполком…

– Не обращайте внимания на краевой исполком.

– Но как же? Я не могу не подчиниться.

– Если вам моего слова недостаточно, вы получите телеграмму от краевого исполкома.

Проговорил это сухо, мне даже показалось – враждебно.

Действительно через час мне принесли телеграмму: «Ваш приезд в Хабаровск отменяется».

Вот тут и разберись, где же настоящая власть и кто кому подчинен. По конституции, ОГПУ подчинено органам советской власти, а тут «не обращайте внимания на краевой исполком». Насколько все проще в геологии. Проще и точнее.

______________________

Хорошо, что я веду эти записки не в виде дневника, так как получился бы не дневник, а многодневник. Опять за четыре дня я не написал ни одной строчки. Разрываюсь на части. Из Москвы прилетел товарищ Горман, большое начальство в ОГПУ. Его все почему-то ужасно боятся, а во мне он не вызвал никакого страха. Он встретил меня совсем просто. Марию я потащил с собой. Стыдно признаться, но мне думалось при этом: «Пусть Мария видит, какой Петр Новиков, пусть видит его славу». Ведь говорить с Горманом – это уже признак славы… Когда мы вошли в кабинет, Горман стоял, повернувшись лицом к окну. Перед ним тянулся местный уполномоченный. Горман повернулся и протянул мне руку. – Очень рад познакомиться с вами, товарищ Новиков, – сказал он. – Ваше открытие имеет важное значение. Вы, конечно, рады будете узнать, что принято решение немедленно начать разработку открытого вами угольного района. Говоря это, Горман внимательно смотрел то на меня то на Марию. Я догадался, что должен представить ее. Услышав, что Мария моя невеста и геолог, он очень дружелюбно протянул ей руку и сказал: – В качестве невесты нашего молодого следопыта, вам приятно будет узнать нечто, что я хотел оставить на конец беседы. Правительство решило наградить товарища Новикова орденом Ленина. Поздравляю!

Горман порылся в папке и протянул Марии московскую газету всего только трехдневной давности. К нам московские газеты приходят на десятый день, этот же номер прилетел с Горманом. У меня при этом известии был довольно глупый вид, и Мария наступила мне на ногу. В самом деле, это было неожиданно. В моих мечтах на моем пиджаке красовался орден Красной Звезды или еще более скромный «Знак Почета», но орден Ленина – это слишком! Все-таки высшая награда страны, даже для мечты – слишком!