Текст книги "Боги молчат. Записки советского военного корреспондента"

«Сними с него башлык!»

Сняли. Первым, кого увидел Марк, был старик Хлопов из хутора. Рядом с ним стоял рослый, похожий на него, человек лет двадцати пяти. Он был в высоких сапогах, в шапке, в красиво расшитой длинной белой рубахе, поверх которой накинута бурка. Марк огляделся: пещера.

Свет падает сверху. Вход, через который его ввели, представлял собой высокую галлерею, сворачивающую в сторону. Ему нужно было очень внимательно следить за собой. Вокруг него были люди – бородатые и безбородые, оружные и без, понурые, хмурые и веселые. По-особенному приметен был старик, на вид очень древний. В его лице, манере стоять, опираясь на палку, было что-то, делающее его похожим на коршуна, высматривающего добычу. В Марка он вперил немигающие, вовсе век лишенные, глаза; губы его, не скрытые редкой бородой, на обскубленную коноплю похожей, шевелились, как будто старик хотел что-то спросить. Но не спрашивал. У этого изветшавшего при жизни старика на боку шашка, а на другом – револьвер в кобуре. Старый полушубок подпоясан тонким ремешком с дорогим серебряным набором, а на ногах, совсем без соответствия со всем прочим, головки от валенок. Кроме него да старика Хлопова, другие люди в пещере были меньшего возраста, а средь них несколько подростков. Оружие вокруг. Винтовки у стен. Шашки. Кинжалы в серебре. Распластав потники, лежали седла, но коней не было. Помосты из жердей, вроде нар. На них – овчины, тулупы, бурки и даже одеяла и подушки. У дальнего конца печь, дым вверх идет, а вверху отверстие-расщелина, выходит дым. Освежеванные бараньи туши на колышках, вбитых в щели каменной стены.

Человек в белой рубахе, что рядом с старым Хлоповым был, подвинулся к Марку. По тому предпочтению, какое оказывали ему другие, Марк решил, что он тут старший. Значит, это и есть Павел Хлопов, командир зеленых.

«Расскажи, как красноармейцы дали тебе это письмо», – сказал он Марку. – «Нам надо всё знать. Что они тебе говорили? Может не всё ты отцу передал?»

Молодой Хлопов почти не примешивал к своей речи местных жаргонных слов.

«О чем он? Чего я не рассказал?» – билась в голове Марка взволнованная мысль. – «Уж не догадались ли они?» Но его голос оставался спокойным, когда, почти слово в слово, он повторял свой рассказ. Выслушали его, молчали, вдумывались. Потом старый Хлопов ступил шаг вперед, повернулся к сыну:

«Ты уж извиняй меня, Павло, что я вперед тебя гуторить зачну. Або пусть Ипат Николаич зачнет, он тут годами старший».

Хлопов повернулся к старику, похожему на коршуна, но тот мотнул ему головой:

«Кажи ты, Матвей, я после скажу».

У старика был очень сильный, прямо-таки могучий голос.

«Я так думаю», – запуская руку в бороду сказал Хлопов. – «Самое заглавное во всем этом деле есть, чи можно доверять советскому декрету. Оно, конешно, плетью обуха не перешибешь, нам с нашими малыми силами стоять супротив красной армии затруднительно, однако ж держаться в горах можно».

Старик-коршун внимательно слушал, потом ворвался своим могучим голосом:

«Да чего ты, Матвей, туды-сюды мотаешь, як конячий хвост? Кажи напрямик, ты за то, щоб сдаваться, или щоб биться с той властью, яка нам на шею села, да ще плетью нас погоняе? За що ты сам-то, Матвей, вот що кажи!»

«Вот и я ж кажу», – продолжал Хлопов. – «Власть, что и гуторить, не дай Бог даже турку-нехристю. Однако же, може, она и образумится. Продразверстку вот отменили. Грабежей новых не слышно. Конечно, власть поганая, да мы одни ту власть не перекричим. А и поддаваться ей нельзя».

Хлопов могуче раздул бороду и замолчал. Нельзя было понять, ратует он за то, чтоб вернуться по домам, или не верить амнистии и оставаться в горах. Каждый истолковал его речь так, как ему самому хотелось, и поднялся тут шум. Покрывая остальные голоса, гремел старый коршун.

«Не быть тому, щоб я пошел на поклон. Усех нас к стенке поставят, усех изведут, никому пощады. А то, що пишут Павлу командир да комиссар, так то всё брехня! Посылают посыльных, письма шлют. Надо бы и этого чертеня поспрашивать, чи он не из ихней кумпании. Я чув, що у них есть такие зверята».

Старик повернулся к Марку, облил его волной ненависти из слезящихся глаз, прошипел:

«Попался бы ты мне, сучье вымя, я б тебе показав, як письма носить. Ты б у меня сказав, якой ты есть почтарь и кто тебя послал мутить добрых людей».

Молодой Хлопов отстранил старика, не дал ему до конца вышипеть его угрозы, сказал:

«Не трожь хлопца, дед Ипат. Вреда он нам не принес».

Спор достиг высокого накала. Дед Ипат плюнул в сторону Марка, отодвинулся. Его голос опять возвысился над всеми другими. На него налетел немолодой казак. Со стороны казалось, что он сейчас вцепится в бороденку Ипата. Потрясая перед его лицом кулаком, кричал:

«Нечего нам в горах сидеть. Дети, жинка дома, хозяйство без присмотра».

«К бабе под бок захотел?» – гремел дед Ипат. – «По бабе соскучился?»

«Ну, соскучился, ну, захотел! Тебе-то, черту старому, под боком у бабы нечего делать, рази только бородой в щекотку играться».

Спор грозил перейти в драку. Но раздался негромкий, властный голос молодого Хлопова и все затихли:

«Драться тут не к месту и не ко времени. Надо разумно решать, гуртом решать, да так, чтобы правильное решение было».

Павел говорил спокойно, все присмирели. Сказал, что дело это всех касается. Сам он любому решению подчинится. Сказал, чтоб те, что сдаться хотят, в сторону отошли, а те, что за продолжение борьбы, пусть на месте стоят.

Люди задвигались. На месте остались только дед Ипат и с ним еще четверо, а остальные отошли.

Вечер обитатели пещеры коротали в разговорах, в чистке оружия. Спозаранку залегли по своим местам, о чем-то шептались. Высокий пожилой казак с шашкой на боку возился у печки, ужин готовил. Суп в большом котле покрывался жирным наваром.

Пещера постепенно погружалась во тьму. Свет из расщелины вверху становился слабее. Зажгли два костра, по стенам запрыгали гигантские тени. Молодой Хлопов, писавший всё время, пока сверху падал свет, теперь пересел к костру, продолжал писать. Казак постучал от печки ложкой о сковороду, глухой этот звук ударился о каменные стены, рикошетом отскочил от них и медленно умер. Люди потянулись к печке, получали в котелки суп и возвращались на свои места. Старый Хлопов принес два котелка – один себе взял, а другой Марку дал.

Павел кончил писать, подошел к отцу и Марку. Отец принес ему в котелке суп, но он равнодушно отодвинул его.

Кое-где уже раздавался храп людей. На помосте, между Павлом и его отцом, для Марка оказалось место, и он, до подбородка натянув бурку, скоро согрелся. Молодой Хлопов лежал на спине, курил, тихо рассказывал, а его рассказ доходил до Марка в каких-то обрывках. В буденновской армии до самого конца войны с поляками он был. Назначили командовать эскадроном, в партию он вступил. Так ему тогда хорошо было, что и сказать немыслимо. В Польше ранение, домой поехал. Приехал в хутор таким апостолом, что хоть сразу на кресте за коммунистическую веру распинай. А потом стал примечать: новая власть большую нелюбовь к народу имеет, жалости в ней нет. Забирали хлеб. Угоняли со дворов скот. Как всё одно новое татарское нашествие. Продотряд приехал, в нем не рабочий люд, а больше городская босотва. Хуторских стариков для острастки расстреляли. Павел не стерпел, на коне в горы подался. Партийный билет порвал и по ветру развеял. К нему другие нестерпевшие начали прибиваться, зелеными себя заявили, а его командиром выбрали.

Укрывшись с головой ворсистой буркой, Марк уже спал. Не слышал конца рассказа, хоть и старался дослушать. Рядом тяжело дышал старый Хлопов. Пещера угомонилась, погасли костры, только груды раскаленных углей тлели, от них нежный отпечаток красного бархата вокруг лежал.

В дальнем углу не спали двое – старый Ипат и сын его, Александр, молчаливый человек лет тридцати пяти. В гвардии он до первого офицерского чина дослужился, потом с белыми был, а когда белая эвакуация началась, к отцу вернулся, а тут отец и вовлек его в борьбу, которой он сам не хотел: ему было наплевать, какая власть существует на Руси, лишь бы его не трогали.

С вечера Ипат приказал сыну не спать, а близко перед полночью толкнул его в плечо.

«Слушай», – прохрипел он ему в ухо. – «Этот щенок не иначе, как ихний шпион. Прикидывается дурачком, а сам всё глазами поводит. Требуется хорошо его спросить».

«А зачем?», – вяло откликнулся сын.

«Ежели узнаем, что он подослан к нам, то все эти дураки напугаются, не будут амнистии веры давать», – хрипел Ипат в ухо сына.

«Ах, батько, может и нам вернуться. Что мы можем сделать, когда вся Россия притихла».

На красно-бархатном отблеске стен появились две тени. Они медленно перемещались вглубь пещеры. Марк вдруг почувствовал, что к нему кто-то прикасается. Сон мгновенно отлетел, но он не показал, что проснулся. Прежде надо понять, что происходит, так учил Голяков. Марк остался лежать, притворялся спящим даже тогда, когда услышал голос старого Хлопова:

«Что вам тут надо? Чего вы тут?»

«Хлопца надо поспрашивать». Марк узнал в шопоте клекот старого Ипата. «Може подослан к нам».

«Незачем его спрашивать», – равнодушно сказал старый Хлопов. Он зевал. «Хлопец, як хлопец, никаких особенных делов за ним нету».

Рядом задвигался Павел, он поднялся на локтях, сказал:

«Ты, дед Ипат, выбрось из головы эти штучки. Пытать хлопца мы не дадим. Иди на свое место и спи. Не тебе за всех решать. Александр, ты бы утихомирил отца, а то он на всех кидается, как та цепная собака».

«Нишкни ты, щенок!» – прошипел старый Ипат, – «Я тебе еще правов не давал судить меня».

«Добре!» – сказал Павел Хлопов. – «Уходите, пока я еще не окончательно проснулся».

Больше Марк в эту ночь не сомкнул глаз. Слышал, как дежурный разжигал печь. Поднялись с помоста Павел и старый Хлопов, но Марк делал вид, что он спит. Лишь, когда Павел потряс его за плечо, он сбросил бурку. Командир зеленых выглядел иначе, чем вчера. Затянутый в синий казачий бешмет, плотно облегающий талию, он казался даже выше ростом. На самые брови надвинута кубанка из тонкого каракуля. Красивая шашка на боку, на плече – карабин. Пещера рокотала голосами. Кое-кто плескался водой – умывался. Другие, собравшись в круг, громко переговаривались меж собой. Когда Марк сбросил с себя бурку и сел, старый Хлопов подвинулся к нему, сказал:

«Так вот что, Марк Кононенков, просьба к тебе. Свези письмо красным и если они захотят, приведи их посла к нам для разговору. Павло тебя проводит, всё расскажет и покажет».

Ополоснув лицо ледяной водой из кадки у печки, пожевав холодной баранины и хлеба, Марк был готов. Старый Хлопов завязал ему глаза башлыком, молодой взял за руку, и они двинулись. Опять сверху падал отзвук шагов, потом подул свежий ветер, полный гниловатых запахов осени. Значит, вышли из каменного хода на простор. Марк запомнил: сто одиннадцать шагов в скалистом коридоре. Помня путь в пещеру, он готовился к крутому спуску, но спуск на этот раз был почти неприметным, и дорога короткой. Через четверть часа спокойного шага по чуть покатой дороге, Павел снял с его глаз башлык. Оказались они на том же месте, на котором вчера Марку завязали глаза. Здесь их ждали. Подседланные кони с отпущенными подпругами выедали овес из торб. Молодой казаченок, с которым Марк ехал вчера, стоял притулившись к дереву. На охапке сена спал другой вчерашний спутник Марка. Разбуженный Павлом, он вскочил на ноги.

Марк залюбовался одним из коней. Редкой красоты дончак. Несколько удлиненная горбоносая голова. С каждым взмахом головы взлетала вверх пустая торба, из которой конь уже выел овес. Ему не стоялось на месте, перебирал он ногами – сухими и сильными – похрапывал, толкался о бока других коней. Павел снял с него торбу, отвязал, повод вручил Марку.

День опять был пасмурным и дождливым. Чудесный конь нес Марка так, словно совсем не чувствовал тяжести. Он всё время просил повод, переходил с рыси на галоп. Марк помнил, что они должны выехать к опушке леса, от которой начинается вчерашняя тропа. По ней будут ехать до тех пор, пока гора, похожая на спину верблюда, исчезнет из глаз за другой горой. Но на этот раз путь их был совсем иным. Свернули на еле приметную лесную просеку и скоро оказались на голом пологом месте. Прямо перед ними лежал хутор. Марку был виден колодец, у которого он встретился со старым Хлоповым – теперь возле него какая-то казачка полоскала белье. Легко было различить и дом Хлоповых, в котором Марк ночевал – из его трубы шел дым. Невольно взглянул Марк на своих вчерашних спутников. Близкую дорогу от хутора они вчера удвоили, а то и утроили, чтобы спутать его. Старший понял, о чем думает Марк, усмехнулся. Павел торопил. Они выехали на дорогу, пошли рысью. По этой дороге Марк шел в хутор. Она ведет к пустынному тракту, который тянется в станицу, где стоит отряд. Остановились у одинокого дуба, вытянувшего ветки над дорогой. На недалекой лесной опушке сарай для сена, почерневший от непогоды.

«Запомни это место, Марк», – сказал Павел, кладя руку на гриву его коня. – «Если придется тебе вести сюда посыльных, так не забудь, что остановиться надо под этим дубом и ждать, пока от нас придут».

Он подал Марку пакет, перевязанный крепким шнурком. Марк хотел было сойти с коня, но он остановил его и сказал:

«Слезать не требуется. Поедешь на нем в станицу. Вручи его командиру отряда и скажи, что конь посылается в подарок товарищу Буденному. Я всё написал».

Павел отвернулся, потемнел лицом. Но потом справился с собой и глухо сказал:

«Конь добрый, хороших кровей, на таком не стыдно ездить».

Крупной рысью рыжий красавец понес Марка по пустынной дороге. Долго еще, оборачиваясь в седле, видел он трех всадников у приметного придорожного дуба; они смотрели ему вслед.

Вечером Марк вошел в дом, занятый взводом разведки. Надо было бы отнести пакет прямо в штаб и отвести туда коня, но во взводе такое нарушение субординации строго каралось. Прежде надо доложить командиру взвода. Голяков привел Марка в штаб. Встретив отрядного писаря, он равнодушно и вроде как-бы безразлично справился у него, где командир отряда.

«Зачем тебе командир?» – спросил писарь. Этого было достаточно, чтобы Голяков вышел из себя.

«Эх ты, чернильна муха!» – сказал он. – «Да як это ты, дурень, спрашиваешь? Та може я везу такой секрет, что тебе, карпатому, и доверить нельзя».

Из соседней комнаты выглянул Бертский, увидел Марка, быстро подошел, спросил:

«Привез что-нибудь?»

Марк молчал, как того всегда требовал Голяков, зато Голяков наслаждался. Он растягивал слова, со смаком докладывал:

«Так что докладываю, товарищ комиссар. Военное задание Марк выполнил на ять и письмо привез». «Где письмо?»

«Зараз доложу. Письмо в кармане». «В каком кармане?» «В моем». «Давай!»

«Зараз. Кроме того, привел Марк для товарища Буденного коня».

«Давай пакет!» – взревел Бертский, чего с ним никогда до этого не случалось.

«Зараз!» – невозмутимо тянул Голяков. – «Прошу заметить, что разведка работает классно».

Голос Бертского стал тихим. Он приблизился к Голякову и шипел, оскалив зубы:

«Ты, ихтиозавр, отдашь ты мне пакет?»

«Ну, ясное дело, отдам», – тянул Голяков, запуская руку в карман шинели. – «Для того и пакет, чтобы командиру и комиссару, для того и разведка, чтобы пакет достать и Ваньков от позора спасти».

Бертский вырвал у него пакет и ушел в другую комнату.

«Вот скаженный», – добродушно сказал Голяков. – «Ну, нияк не може без тих поганых слов. А ще студентом був. А, промежду прочим, Марко, що це таке, яхтизав?».

«Не знаю!» – сказал Марк.

Голяков задумчиво шевелил губами. Писарь чему-то смеялся, и Голяков решил его не спрашивать. Поманив за собой Марка, он направился к выходу, но, как видно, непонятное ругательство Бертского требовало дальнейшего исследования.

«Так не знаешь, що таке яхтизав?», – спросил он Марка, когда они вышли. «Не знаю».

«Значит, ты ще не настоящий разведчик, який всё должен знать. А сколько верст до Царства Божьего?»

«А вы знаете?»

«Я?»

Голяков даже остановился от изумления.

«Чи ты сказывся, що Голякова спрашиваешь? Да, я, Марк, може знаю усё на свете и в землю на три аршина дывлюсь, и всё в ней бачу. Я тебя про яхтизава спрашивал для проверки, да ты ще мало знаешь».

Но так как и сам он не знал, что это такое, то от дальнейшего опасного разговора уклонился.

Голяков с Марком еще и не дошли до своего взвода, а в штабе отряда уже шло совещание. Командир и комиссар заперлись в комнате, никого не пускали, о чем-то жестоко меж собой спорили. Доносились выкрики командира употреблявшего ударные слова.

Вечером, когда Марк сидел в жарко натопленном доме, занятом разведчиками, и с вожделением поглядывал на груду соломы под лошадиными попонами, на которой они спали вповалку, совещание в штабе закончилось. Командир приказал писарю вызвать Марка.

Марк явился. Всегда, когда он видел Бертского, ему хотелось смеяться. Комиссар старался походить на старого рубаку. Ходил он вразвалку, завертывал из махорки огромные самокрутки, и хоть от махорочного дыма зеленел, но продолжал курить. Презирая в душе шашку, считая ее нелепым оружием, которому трудно найти в наше время применение, он всегда был при шашке, но почему-то она висела у него не на боку, как у всех других, а на левой стороне живота. На правом боку был у него огромный маузер в деревянном футляре, но и он имел поползновение перемещаться с бока на живот. По комиссарской манере тех лет одевался Бертский чрезвычайно выразительно. Носил желтые сапоги, желтую кожаную куртку, желтую кожаную фуражку. Но особенно замечательными были его брюки, сшитые из красного биллиардного сукна. Красное галифе – верх шика, о них все буденновцы мечтали, но претендентов на красные шаровары было больше, чем биллиардных столов под красным сукном на путях-дорогах конной армии, и потому редко кому счастье улыбалось. Бертский сукно как-то достал, но полковой портной странно сшил ему брюки. Отвислая задняя часть и огромные пузыри галифе неожиданно переходили в тоненькую трубочку, обтягивающую худые ноги комиссара. В довершение всего портной нашил по сторонам брюк, на высоте колен, ряды блестящих пуговиц – тогда и это модой допускалось. Вышло очень здорово! Казалось, что из под кожаной куртки комиссара видна широченная красная юбка, а ноги в красных чулках. Так и ходил комиссар, затянутый в желтую кожу и красное сукно.

Когда Марк вошел в комнату, Бертский и командир сидели у стола.

«Поедешь завтра с товарищем Бертским на то место, какое назначил для встречи Хлопов», – сказал командир Марку. – «Он пишет в письме, что тебе всё показано. Вот ведь, казачья душа, со всех сторон хочет себя обезопасить. Пойдет с вами второй эскадрон, но вы его верст за пять до места встречи оставьте и езжайте вдвоем. Вот только мы не знаем, как быть. Они тебя видели переодетым и не помешает ли то, что ты сейчас появишься у них в твоем настоящем виде?»

«Скорее всего, они догадались, что я послан от отряда», – сказал Марк.

Через два дня у приметного придорожного дуба остановились два вооруженных всадника – один облитый желтоватой сметаной и издали заметный по ярким красным брюкам, а другой – в длинной шинели, в будёновке с огромной синей звездой. Тот, что в красных брюках, ехал на высоком рыжем и некрасивом коне с опущенной головой, второй на маленьком вороном коне с пятном шрама на левой задней ноге. Бертский и Марк. Эскадрон, провожавшей их, остался позади, и к дубу они явились вдвоем. Здесь слезли с коней. Бертский волновался, размашисто ходил вокруг дуба, ждуще оглядывался. Да и как было не волноваться? Лев Бертский впервые встретится лицом к лицу с зелеными. Марк привязал коней к дереву, принес охапку сена из сарая и, дав его коням, опустился на корточки. Прямо перед ним был сарай, из которого он только что взял сено, за ним начинался лес.

Кругом такая тишина, какая бывает только в пасмурный, но тихий и теплый осенний день. Случаются такие дни, похожие на прощальный привет лета. Они приходят внезапно, когда осень, как людям казалось, вполне завладела всем вокруг – когда и дожди стали уже холодными, и деревья потеряли листву и стоят безнадежно опустив ветви, и земля побурела от полегшей травы. Нисходят такие бессолнечные, теплые дни в мареве белесых туманов, в какой-то всепокоряющей тишине, словно невидимое солнце пролило на землю не лучи, а потоки парного молока, сквозь которые не пробивается ни один звук.

Сидя под деревом, Марк думал, что встреча может и не состояться, но сказать свою думу комиссару ему не хотелось. По дороге к дубу, заметил он далеко в стороне всадника, на миг мелькнувшего меж деревьев. Скорее всего, Хлопов уже знает, что посыльные от советского отряда приехали в сопровождении эскадрона. Могут напугаться зеленые, могут уклониться от встречи.

Мысли сонно текли в Марке. Если уклонятся, придется тогда опять бродить среди гор, искать и не находить зеленых, ждать предательского выстрела. Если такой выстрел повалит его, то Воронок обязательно остановится и будет щекотать ему лицо своими шершавыми губами – всегда он так делает, когда Марк засыпает у его ног на привале.

Бертский кружил вокруг дуба, поминутно вытирал кожей рукава вспотевший лоб, сдвигал фуражку на глаза, потом щелчком по козырьку водружал ее на самой макушке.

«Чего он мотается?» – думал Марк. – «Шашка и маузер опять на пузе. Привязать бы к поясу».

Сонный взгляд Марка уперся в сарай. Дверь приоткрыта. Марк приподнялся, чтобы пойти закрыть, но из сарая вышли Павел Хлопов, за ним старик, похожий на коршуна, и еще тот немолодой казак, что хлопотал у печки в пещере. Старый Ипат шел, опираясь на палку и выставив вперед бороденку, словно готовый пронзить ею весь свет.

Бертский заспешил к зеленым, а Марк думал про себя, что Голяков изругал бы его последними словами, узнай он, что не заметил Марк другого хода в сарае. Зеленые, конечно же, вошли в сарай со стороны леса.

Бертский поочередно всем пожал руку, вел зеленых к дереву, на ходу сказал им, что приехали они с эскадроном, но оставили его позади.

«Хитрый какой», – подумал про себя Марк. – «Они и без тебя знают, что с эскадроном».

Павел и Марку руку протянул, а поняв, почему Марк глаза прячет, засмеялся:

«Мы знали», – сказал он, – «что ты подослан к нам, да не хотели пугать тебя».

Подал Марку руку и тот, что варил в пещере суп, но старый коршун только посмотрел на него блеклыми недобрыми глазами, не поздоровался.

Хлопов пригласил Бертского ехать с ними в хутор. Получив согласие, он кивнул пещерному кашевару и тот свистнул. Свист получился слабый, бессильный пробить волны парного молока, которым стал воздух.

«Свистни еще, да покрепче», – приказал Павел. – «Может не услышать».

Но прежде, чем казак исполнил приказ, Марк вложил два пальца в рот и засвистел так, как когда-то в степи, когда овец пас. От такого свиста, перенятого от чабанов, овцы сбиваются в кучу, а собаки грозно скалят клыки. Лошадь Бертского испуганно рванулась, а Воронок поднял голову, навострил уши и весь напружинился.

«Здорово!», – засмеялся Хлопов.

Пещерный повар оскалил прокуренные зубы в улыбке, а дед Ипат остервенело плюнул в сторону и невнятно выругался.

С опушки леса показался всадник, он вел за собой подседланных коней. Марк узнал его – тот самый казаченок, который приезжал в дом Хлоповых за Марком и потом провожал его.

Двинулись к хутору, пробыли в нем весь тот день и под вечер выехали в обратный путь. Завершили дело так удачно, что лучше и не надо. До придорожного дуба их провожал Павел всё с тем же казаченком Остапом, с которым Марк в тот день почти-что подружился. У дуба распрощались, комиссар и Марк поехали дальше. Въехали в лес, и тут Бертский вдруг очень радостно засмеялся и, хлопнув Марка по плечу, не сказал, а выкрикнул:

«Карфаген пал, Марк. Нет ничего лучше, как возвращаться победителями».

Марк не понимал, о каком Карфагене заговорил Бертский, да это и не было важно. Они достигли полной удачи, вот что главное. В воскресенье Хлопов приведет отряд в станицу сдаваться. Бертский настаивал – в станице советская власть сдачу зеленых примет, а не на хуторе. Самому Бертскому сдача хлоповского отряда рисовалась началом всеобщей сдачи зеленых. Вспомнил он деда Ипата.

«Какой силищи человек, этот дед Ипат», – сказал он Марку. – «Я не мог его ни в чем убедить, он не сдастся».

Дед Ипат во весь тот день плевался, и Марк заметил, что плевался он каждый раз, когда смотрел на красные штаны Бертского.

«Я боялся, что дед Ипат плюнет на ваши штаны», – сказал Марк со смехом. – «А Остап мне сказал, что другие казаки, а особенно казачки, решили, что раз вы в красных штанах, то вы и есть самый главный представитель Ленина».

Всю дорогу, до встречи с эскадроном, они смеялись, вспоминали события этого дня, и обоим им казалось, что другой такой удачливый день и не придумаешь.

Воскресный день, на который была назначена сдача зеленых, выдался хоть и пасмурный, но без дождя. Голяков с утра был в хлопотах. В глубине души успех Бертского он приписывал себе и своему взводу разведчиков. С утра он сказал своим бойцам:

«Наш взвод, товарищи, через Марка забеспечив сдачу хлоповского отряда, и у переговорах був також комиссар Бертский. А теперь, як сама сдача есть дило не военное, а политическое, пусть Бертский действует. У нас свое дило есть. Я чую, що в станице сёдни будет до чертовой матери сякого народу шкандыбаться. Зеленых меж ними будет, к той мошкары – захотят знать, як Павло Хлопов оружье ложит. Тут нам надо вухо востро держать, а то як бы нам мозги не выпали из головы в то мисто, яким мы седла лакируем».

После этого Голяков долго переругивался с командном пулеметного взвода, требуя от того две пулеметных тачанки. Получив и поставив их в скрытых местах, откуда они могли бы обстрелять улицы, он полез на церковную колокольню и оставил там разведчика с ручным пулеметом.

К середине дня площадь заполнилась людьми. Много казаков из хуторов и соседних станиц. У некоторых из них подозрительно оттопыривалось на боках – прятали наганы и обрезы – но командир и комиссар решили ничего этого не замечать.

В полдень командир дал приказ строиться у деревянной трибуны, над сооружением которой всё утро хлопотал взвод красноармейцев. Бертский умудрился достать полотнище кумача и трибуна выглядела очень торжественно. Марк с Голяковым были на левом фланге, все остальные разведчики были поставлены у пулеметов и на чердаках домов. Промелькнуло несколько знакомых лиц, приметил их Марк, когда был у Хлоповых с Бертским. Укутанная в черный платок, прошла сторонкой старая Хлопова.

Бертский нервничал. Наступило уже назначенное время, а зеленых не было.

«Как ты думаешь, не передумали они?» – спросил он, подойдя к Марку.

«Нет, не передумали!» – заверил Марк.

«Откуда ты знаешь?»

«Люди из хутора Хлоповых тут есть. Зазря не пришли бы».

Бертский вернулся к трибуне. Из боковой улицы, совсем не оттуда, откуда они ожидались, появились всадники. Впереди на огромном вороном коне Павел Хлопов. За ним, строем по два, люди его отряда. Меж других, увидел Марк и Остапа, рядом с ним Александра, сына Ипата. А старого коршуна не было. Марк улыбнулся Остапу, как старому знакомому, хотел подбодрить его. Но тот не нуждался в ободрении. Он весело поблескивал глазами, улыбка растягивала рот.

Зеленые спешились у трибуны. Бертский каждому пожал руку. Шашка и маузер мешали ему, сползли на живот, но он не замечал и, путаясь в них ногами, обходил зеленых. Марк насчитал тридцать три человека. Значит, человек пятнадцать осталось с дедом Ипатом.

Павел Хлопов, комиссар и командир отряда поднялись на трибуну. Бертский произнес добрую речь. Слушали хорошо, аплодировали. Потом говорил Павел. Признавал свою вину, просил за себя и своих прощения у советской власти. Красноармейцы вместе с зелеными и всеми другими, кто тут был, кричали ура. Зеленые сложили у трибуны оружие, привязали коней, которые по какой-то своей лошадиной нужде начали сжевывать красное полотнище. Но у Бертского и командира отряда был свой план. Командир объявил, что сдаче подлежит огнестрельное оружие, а из холодного только то, какое военного образца. Казачьи шашки оставить казакам. С лошадей были сняты армейские седла, казачьи же седла с бархатными и кожаными подушками остались на конях. После этого командир сказал, что зеленые могут забрать своих коней и считать их собственностью. Это вызвало одобрительный гул.

«Перекуем мечи на орала!», – громко крикнул комиссар, и люди опять гаркнули ура, хоть вряд ли поняли, что он от них хотел.

Торжественная часть кончилась. Зеленые с красноармейцами менялись на память кисетами. Остап подошел к Марку. На ходу он отстегивал свою шашку.

«Возьми, Марк, это наш тебе подарок. Все наши решили дать тебе мою шашку».

Марк был уверен, что у него прямо-таки паршивая натура. Всегда, когда случалось вот такое, неожиданное и доброе, в нем теплая волна к горлу поднималась, грозила слезой его опозорить. Молчал Марк. Принять от Остапа шашку – стать вроде кровных братьев. Побрататься с ним хорошо, но что он может ответно ему подарить? Голяков шипел из-за спины:

«Бери, дурья башка! Дари ему свою шашку, а я у него сразу и отниму, як военного образца».

Все слышали его шипение, смеялись.

Остап перекинул Марку через плечо тонкую, отделанную серебром портупею. Смотрел весело, словно ему вовсе не жалко дедовской шашки.

Марк вспомнил: часы. Подарок Корнея. Замечательные часы – большие и тяжелые. О них нельзя забыть – они оттягивают карман. Работают так громко, что тиканье слышно даже тогда, когда Марк едет рысью. Крепки, как утюг – он ронял их, но они не останавливались и продолжали тикать. К тому же они приблизительно правильно показывают время.

Марк подарил Остапу часы, но разве их можно сравнить с шашкой? Расставшись с Остапом, подошел он к Бертскому, рассказал ему о случившемся. Комиссар сразу решил, что казакам должен быть сделан достойный ответный подарок.

«Это требуется в политических целях», – сказал он Марку.

«Но что?», – спросил Марк. – «Что я могу подарить Остапу?»

Бертский подумал.

«Вот что. Давай подарим ему твоего коня».

«Воронка?»

«Это, Марк, не просто ответ на подарок, это уже большая политика. Надо склонить симпатии зеленых в нашу сторону».

Отдать Воронка – это для Марка всё одно, что оторвать кусок своего сердца.

«К тому же мы должны применяться к казакам», – продолжал Бертский, который с некоторых пор в глубине души считал себя знатоком казачьей души. – «Их надо подчинять себе лаской, доверием, уважением к их традициям. Если мы достойно не ответим на подарок, над нами будут смеяться. Так и решим, ты даришь Воронка и берешь его коня».