Текст книги "Боги молчат. Записки советского военного корреспондента"

Ничего этого Марк о нем тогда не знал, позвали его вниз – пошел. Гость лежал на кипе газет, укрывшись потрепанной шинелишкой. Он смотрел на Марка, а у самого в глазах лихорадка. Улыбнулся какой-то своей мысли и непонятно сказал:

«Да, племя молодое и непокорное».

Сказал как-то так, что Марк пожалел его и поскорее принес ему чай и кусок хлеба, оставшийся у него от пайка. Выпив чаю и пожевав хлеб, Виктор Емельянович поднялся со своего газетного ложа – невысокий, стареющий человек. Лицо освещено совсем голубыми глазами. Их блеск был просто нестерпимым. Гость спрашивал о людях в госпитале, о книгах прочитанных и книгах, которые еще будут они читать. Обстоятельно, как только мог, Марк обо всем рассказал ему.

Гость долго ходил взад-вперед, потом сказал, осветив Марка сиянием больных голубых глаз:

«Собирайся, Марк. Поедем, дорогой, учиться. Политшколу мы теперь организуем, и будешь ты в ней. По-настоящему тебе учиться нужно, долгие годы учиться».

Уехал Марк из госпиталя, оборвал нить, идущую от сердца ко всем госпитальным друзьям. Жалко было покидать их, да непреклонен Виктор Емельянович:

«Учиться, дорогой Марк, надо. Много и хорошо учиться».

Смотря в его лихорадкой заполненные глаза, Марк накрепко поверил: надо учиться!

Но прежде, чем по-настоящему учиться, многое еще должно было произойти с ним и об этом мы, хоть бегло, но расскажем дальше.

Виктор Емельянович сразу заметил то, что было совершенно неприемлемым в Марковой судьбе: учиться ему надо, а не оружием бряцать. Главное состояло в том, что Марк был лишен всех свойственных ему прав – от родительской любви и водительства оторван, сверстников не знал, великими идеями зажигался, но ни по возрасту, ни по разуму понять их не мог. Это могло стать источником великого несчастья для него. Марк мог этого не сознавать, по-своему он счастлив был и даже любовью не обойден, потому как люди, меж которых он находился, большой дар любви имели, но Пересветов видел, что линию Марковой судьбы нужно выправлять. Он как раз школу для жадных к учению бойцов создавал. Не такое уж и подходящее место для Марка, но все-таки лучше, чем непосильная ему взрослая, суровая жизнь, которой он жил.

Кочевала школа вместе с армией, политической называлась, но лучше было бы назвать просто Школой, без всяких прилагательных, но обязательно с большой буквы. В ней людей всему учили, с азов начинали. Многие тут впервые узнавали, что за солидной мудростью четырех действий арифметики есть и еще кое-что. Человеческий скелет, скрепленный медными крючками, изучали и удивлялись – до чего разумно человек устроен. Глобус рассматривали, и от Виктора Емельяновича точных и простых доказательств требовали, что земля действительно вертится. Политическую премудрость схватывали жадно, но черпнуть глубоко не могли – знаний не хватало. Учились на походе, книги приторачивали к седлам, а Виктора Емельяновича и других учителей в обозе за собой возили со всеми их знаниями и готовностью вбить те знания в тугие курсантские мозги. В обозе же возили и скелет, и глобус и еще много чего другого.

За полтора года в Школе, Марк вытянулся в росте, стал нескладным и угловатым, как и полагается быть подростку. Его худое лицо с заострившимся носом выражало напряжение мысли, в глазах же появилось что-то похожее на выражение глаз Виктора Емельяновича.

Но Школа неожиданно умерла. Вызвали Виктора Емельяновича в Москву, и больше он не вернулся. Доходили слухи, что его Ленин услал за границу, советскую Россию там представлять, но толком никто ничего не знал, а самым главным было то, что без Виктора Емельяновича Школа была уже не той – словно стержень выпал, вокруг которого всё вращалось.

К осени, в которой пролегает сейчас линия нашей повести, Школы уже не было – расформировали, вернув курсантов в их части. Конная армия теперь стояла на кубанских землях. После махновского похода она покинула Украину. За то время, что Марк в Школе был, суровский род опять урон понес. Где-то в Туркестанских песках пуля басмача обожгла сердце Филиппа Сурова. Еще длиннее стала заупокойная страничка в поминальной книжке тетки Веры. По ней священник в сельской церкви привычным бормотанием много знакомых нам имен произносил. За упокой души читал, поминая воина Якова, воина Сергея, Тимофея, воина Тараса, воина Григория, воина Филиппа. В безвестии сущего воина Димитрия поминал. Длиннее заупокойная страничка в ветхой поминальной книжке тетки Веры, короче страничка, молящая о здравии живых.

Так оно и пришло к осени двадцать третьего года, когда на нити Марковой судьбы еще один приметный узелок был завязан – на память ему и на большое поучение.

По хуторам и горным станицам ползли пугающие слухи. В советском отряде, что бродит в поисках зеленых, есть комиссар, который может превращаться в невидимку. Казачки, приверженные до всего страшного и чудесного, гуторили меж собой, что этот невидимый везде ходит, всё высматривает, всё узнает. В одном хуторе молодая вдова с круглыми, как у совы, глазами как-то проговорилась, что невидимый комиссар ночами навещает ее.

«Впервой, когда пришел, постучал в окно», – рассказывала она сгорающим от любопытства соседкам. – «Я, как была в одной исподней рубахе, открыла дверь, а он, охальник, и схватил меня. Да, как стал обнимать, да как стал прижимать, а я, испужамшись, в крик: «Что ты, говорю, над бедной вдовой измываешься! Да кто ты такой есть?» А он ответствует: «Комиссар я невидимый и дюже в тебя влюбленный».

«Ну, а дальше?» – добивались от нее соседки. Но вдова конец про себя берегла – не выходило конца в ее рассказе.

«Какой там комиссар», – говорили казаки меж собой. – «У этой лупоглазой совы не комиссар, а коваль Лукьян с Бычьего хутора бывает. Всё норовит, чтоб ночью в наш хутор попасть. Постучит к ней и приказывает: «Отчиняй дверь, принимай комиссара невидимого!» Ну, она, конешно, перед невидимым силы не имеет. Вдова молодая, кто ж осудит?»

Казаки заливались смехом и подмигивали друг другу – может и не один коваль Лукьян стучался в окно вдовьей хаты.

Осень оставляла людям много времени для праздных разговоров, и легенда о невидимом комиссаре распространялась легко. Казачки пугали детей:

«Замолчь, ты, неуёмный», – скажет, бывало, мать расшумевшемуся ребенку. – «Замолчь, а то комиссара невидимого позову, заберет тебя в свою торбу».

В кубанских горных местах бывают удивительно неуютные осенние дни. Косые дожди идут. Серая муть вместо неба. Горы, и те горбятся и через серую хмарь кажутся гигантскими людьми в бурках. В такие дни даже в спокойное время дороги безлюдеют, а во времена недобрые, в которых наша повесть протекает, человеку и вовсе не было резона путешествовать: того и гляди, на лихую беду нарвешься. В такой чрезвычайно ненастный день, по горной дороге, совсем один, шел казаченок-подросток, и это опять-таки был Марк, да только на себя мало похожий. В другом своем виде, в буденновском, он в синезвездном шлеме, в шинели длиннополой, и с карабином за плечами, и с шашкой на боку, и с Воронком под ним, походил на Алешу Поповича, как его на картине нарисовали, тут же вся эта похожесть исчезла, и был на лицо казаченок-подросток того приметного возраста, когда его не только в шутку, но и всерьез станичником кличут и, хоть не больше шестнадцати годов ему, уже невесту присматривают. На нем была короткая стеганая куртка, в талии тонким ремешком перепоясанная, сапоги с высокими мягкими голенищами, какие люди в горах носят, кубанка с красным верхом, белым крестом перекрещенным. По нему было видно, что не одну версту, и не две, а много верст он прошел – бледным от усталости был, пот с лица ладонью то и дело смахивал.

Дорога пошла вниз, открылась Марку долина, а в ней хутор, точно такой, как многие другие хутора, виденные им. Эту похожесть создает одноуличность – в долинах хутора в единую улицу растягиваются, а так как казаки простор любят и селятся широко, то на версту, а то и больше те хутора идут. На спуске стало совсем трудно, ноги по глинистой грязи расползались, назад нужно было откидываться, чтобы тормозить их ход. Еще с час времени ушло у Марка на то, чтоб достичь хутора. Шел он меж хатами, через окна казачки и дети выглядывали, собаки лениво из дворов обгавкивали его. Заприметив вдалеке у колодца человека с лошадью, Марк в хаты не стал стучаться, а к нему направился. Широкоплечий казак с седой, беспорядочной бородой смотрел ему навстречу, поджидал. Подойдя и поздоровавшись, Марк попросил напиться, и он молча кивнул головой на ведро с водой: конь уже напился и понуро стоял в ожидании, пока его отведут в конюшню.

Марк пил долго, а бородач очень внимательно с ног до головы – осматривал его. Когда он поставил ведро и вытер рот рукавом, хуторянин с деланным равнодушием спросил:

«Откуда Бог несет, казак? По сапогам если, так ты вроде уже давно грязь топчешь».

«А вы здешний?» – вопросом на вопрос ответил Марк.

«Тутошний».

«Иду из Майкопа, у тетки там живу», – сказал Марк. – «А сам я из Хижняцкой. Может слышали о Кононенкове Тимофее? Так то батько мой, до него иду».

Кононенковых в каждой кубанской станице с дюжину найдется, и Марк ничем не рисковал, называя это имя. Бородач задумался – не встречал ли он Тимофея Кононенкова? В его голосе, когда он обратился к Марку, сквозила уже некоторая доброжелательность:

«Нет, Тимофея повстречать не довелось, а вот у нас в хуторе живет Кононенков Ларион, случаем не родич твой?»

Марк снял шапку и почесал в затылке. Ничего, конечно, не вспомнив, ответил:

«Нет, не родич. Кононенков Сидор, Кононенков Серафим дядями доводятся, есть еще Кононенков Василь, дед мой, да все они не тут живут, а Ларион Кононенков – нет, такого не знаю».

«Как же это ты, идешь в Хижняцкую, а попал в наш хутор? Верст двадцать крюку дал. Може ты из тех казаков, яки всегда идут домой, а приходют в кабак?»

Бородач засмеялся, смеясь, он широко открывал рот крупными желтыми зубами.

Марк еще раз примерился взглядом к крупной, брюхастой фигуре старика и сказал:

«Да я и не пошел бы в ваш хутор, если бы не красные. Встретили на дороге, затащили с собой».

Бородач насторожился, но Марк уже был готов к испытанию:

«Доехали мы до балки, что верст за десять от вашего хутора», – продолжал он. – «Красноармейцы дали письмо и приказали нести сюда, Хлопову отдать. Сказали, что тут каждый знает, где Хлопова найти, вот я и хочу вас спросить».

«А красные куда ж делись?» – сторожко спросил дед.

«Назад подались. Передай, говорят, письмо и можешь своей дорогой топать. А теперь до своей дороги мне целый день грязь месить».

«Пойдем-ка!» – позвал старик.

Направились к ближайшему двору. Конь привычно пошел в конюшню, а бородач повел Марка в хату. У необъятной печи хлопотала старуха. Пахло теплым хлебом и какими-то травами – травы пучками висели на стенах. Хозяин продвинулся в передний угол и сказал Марку сесть рядом.

«Давай, казак, письмо. Поглядим, что там написано», – сказал он.

«Они говорили, что Хлопову отдать».

«Я и есть Хлопов. Тут у нас в хуторе шестеро Хлоповых и надо посмотреть, кому из них письмо назначено».

Марк протянул запечатанный сургучем конверт. Старик достал из-за иконы деревянную коробочку, вынул из нее очки, но прежде чем открыть письмо, сказал старухе:

«Там у тебя борщ остался, да и еще чего погляди. Накорми хлопца, с дороги он. И одёжу ему просушить надо».

Потом он устроил очки на носу и сломал печать. Из конверта выпало несколько листков – декрет Ленина об амнистии зеленым. Он отодвинул их в сторону, и Марк решил, что декрет старику уже известен, он читал его раньше. Кроме прокламаций, в конверте было письмо, написанное на пишущей машинке. Эту машинку Марк знал, в ней не хватало буквы к, и писарь, напечатав бумагу, дописывал ее рукой. Старик, как было видно, не силён в грамоте. Читал он по складам, шевелил губами, над каждым словом думал и очень смешно раздувал бороду. Марк уже покончил с борщем и поел вареники, залитые желтоватой сметаной, а он всё еще читал. Закончив, наконец, сказал в сторону старухи, пригорюнившейся у печки:

«Слышь, мать, пишут нашему Павлу письмо. Советуют сдаться, пока амнистия в силе».

Потом Марку:

«Павлу Хлопову письмо послано, сыном он нам доводится. Письмо я сам донесу, а ты поживи у нас, нужда в тебе может приключиться».

Хозяин ушел со двора, а старуха сидела в углу у печи и тихонько плакала, слезы подолом юбки вытирала.

Скоро наступил вечер. Шумели за окном тополя, царапали они ветками по крыше. Привидением двигалась по дому старуха. Зажгла каганец. Дремота накатывалась на Марка теплой, расслабляющей волной, и он поддался ей. Сидя у стола, заснул и смутный полусон видел. Незабываемый клыкастый офицер наскакивал на невысокого человека в кепке, а этот человек весело смеялся. Марк узнал его – Ленин. Потом поползла огромная коричневая вша размером с лошадь. Чудовище охватило щупальцами ноги Ленина. Марк отталкивал его, ломал его лапы, и они переламывались с противным сухим треском.

Прикосновение руки заставило его проснуться. Су хо потрескивал каганец. Старуха наклонилась к нему через стол. В полутьме глаз не видно – какие-то черные провалы.

«Ты скажи, скажи мне», – шептала она, – «чи правду Ленин пише, чи верить ему нельзя? Павло один сынок у нас. Ну, а как возвернется он, а его убьют, что тогда?»

Марк смотрел на нее, и ему хотелось усмирить ее тревогу за сына, но в то же время появилась мысль, что нет у него слов, чтоб утешить ее. Он молчал, и она тихо отошла.

«Ложись спать, я постелила тебе», – сказала она.

На широкой скамье, тянувшейся вдоль стены, уже была приготовлена постель. Сняв сапоги, Марк лег и натянул на себя тулуп, от которого удивительно хорошо пахло чистой овчиной. Такой же запах исходил от тулупа отца. Старуха задула каганец, ушла в боковую горницу. Молилась там. Марк слышал ее вздохи, шелест молитвы. Сон овладевал им, но он сопротивлялся. Жизнь приучила его к полусну. Он спал, но каким-то краешком сознания сохранял над собой контроль.

Пока Марк в просторной хуторской хате, мы можем выяснить, как он попал в эти места. Когда он вернулся из Школы Виктора Емельяновича в свой полк, его причислили ко взводу разведчиков. С Воронком встреча радостной была – берегли коня в эскадроне, Марка поджидаючи. На левой задней у коня был коричневый шрам от осколка, и у Марка шрам на левой ноге, от одного снарядного разрыва они их получили. Из братьев никого в полку уже не было – Корней выше пошел, дивизией командовал. Он к себе требовал Марка, да не мог Марк покинуть полк, в котором ему полюбилось, и он полюбился. В нем он меж своих себя чувствовал, демобилизаций тогда еще не производилось, и люди прежние в полку были, Марку знакомые. Новым был комиссар Лев Бертский. Питомец той интеллигентской еврейской среды, которая, повторяя оторванную от почвы русскую интеллигенцию, производила на свет несусветных фантазеров и невероятных неудачников. Доармейская его жизнь состояла из страстного ожидания, а потом участия в революции, взволнованного чувства всеобщего обновления и полной оторванности от того реального народа, о судьбе которого интеллигенция России жертвенно, но очень неумело заботилась. Бертский был хорошим комиссаром, но чувствовал он себя так, словно отделен от людей своего полка высокой каменной стеной. Марк для него был лазейкой к этим людям. Что же касается Марка, то встреча с Бертским была большой его удачей. Молодой и образованный комиссар просто и легко принял на себя задачу становления Марка, дела, начатого еще Виктором Емельяновичем.

Армия тогда принимала новый облик. Революционная партизанщина гражданской войны стиралась. Переходили на казарменное положение, налаживалось снабжение войск, возникали школы ликвидации неграмотности, клубы, театры. Тогда же начали бурлить новые тревоги в людях. Переходный период затягивался, обрастал новыми подробностями, которые все, как в фокусе, собирались в той страшной нужде, в какой жила тогда Россия. Голод гулял по стране, разруха давила. Люди ждали и требовали от новой власти деловитости, умения, напора в преодолении нужды, но не было деловитости и умения у новой власти, а был только напор, и часто направлялся он вовсе не туда, куда следовало бы. Чтоб накормить голодающее городское население, беспощадному ограблению подвергали землеробческую Россию, а на поверку получалось, что и город не накормлен, и крестьянство разоряется. Те, что оказались у власти, России не зная, говорили об идиотизме деревенской жизни, и тем оправдывали свою беспощадность к тому, что веками в России складывалось и свое право имело и имеет.

Бунтовали люди в городах, бунтовали в селах, да только тогдашние бунты всероссийского размаха не приобрели – смертельная усталость владела народом. Казачьи вольные места в по-революционные волнения заметный вклад внесли – казаки для этого людьми подходящими были, извечно с оружием дружили. В Москве непокорство казачьих мест вызывало особую тревогу. Было решено сломить его, да ведь известно – решить легко, исполнить трудно. Казак быстро за шашку берется, да медленно в ножны ее вкладывает. Появились зеленые отряды, совершали они набеги, не давали новой власти корень в казачью землю пустить. Скоро целая казачья область к полному безвластию обратилась.

Конная армия, по приказу из Москвы, выделила особые отряды, к одному из таких отрядов был придан взвод разведчиков, в котором Марк тогда состоял, комиссаром же отряда стал Бертский. Так оно и случилось, что Марк попал в глухие горные районы казачьей земли.

Месяца четыре бродил отряд по горам. Безо всякой особой пользы блуждал, но с заметным вредом для себя. Измотались люди, вконец подбились кони, а зеленых не видели. Маленькие их группы, человек в двадцать-тридцать, а то и меньше, нападали и тут же исчезали. Не то, что ответно ударить, а даже поглядеть на них не удавалось. Отряд потери нес.

Часто, когда шли по горной дороге, со стороны вдруг начинали выстрелы щелкать, пули песню свою затягивали. Спешивался отряд, принимал боевой порядок, но когда доходил до того места, откуда выстрелы шли, никого там уже не было и только пустые патронные гильзы валялись. Погрузив на коней убитых и раненых бойцов, отряд продолжал путь до следующей засады.

В станицах и хуторах красноармейцев встречали почти с открытой враждой. Безропотно давали фураж для лошадей, продовольствие для бойцов, но на этом всё и кончалось – близости с ними население не хотело и за своих не считало.

«Какая же у вас власть?» – спрашивали бойцы у казаков.

«Никакой!» – отвечали те. «А какую же власть вы хотите?» «А зачем нам власть? Нам и без власти хорошо». По прибытии в безвластную станицу Бертский созывал казаков на митинг. Шли неохотно, слушали его речь, о ни о чем не спрашивали и в спор не вступали. Самым трудным было выбрать совет. Казаки не хотели выбирать, не называли кандидатов. Когда Бертский сам кого-нибудь предлагал, разыгрывалась шумная сцена, почти всегда одинаковая. Поименованные комиссаром люди выходили вперед и угрюмо говорили, что они не хотят быть в совете. В одной станице на собрании казак кланялся в землю, просил:

«Ради Бога, станичники, не выбирайте меня. Нужон мне тот совет, як собаке ще один хвост».

Печальными, обидными были результаты похода. Не уничтожили ни одной группы зеленых, не создали ни одного совета, который удержался бы после ухода отряда больше трех дней, а в самом отряде десятки красноармейцев потеряны убитыми и раненными, зелеными уведено больше ста лошадей, нагло украдено три пулемета.

По-видимому, так же обстояло дело и в других отрядах, что и вызвало приказ: остановить движение и пытаться очистить ближайшие районы.

С этого времени в марковом отряде вся тяжесть дела легла на взвод разведчиков. Отряд стоял на месте, а взвод рыскал в окружности, но ничего не находил. Враг был кругом, но враг невидимый и неуловимый. Командир взвода Голяков, великий энтузиаст разведки, а в прошлом донбасский шахтер, готов был локти кусать от злости.

«Скажи на милость», – кричал он однажды своим ребятам. – «Носом чуем, тут они, те зеленые треклятые, а шкрябнуть не умеем. Усех находили – поляков, врангелевцев, деникинцев – а эту малую заразу шукаешь, як блоху в скирде, а она кусь, да кусь тебя в гузно».

При таких речах Голяков страшенно расстраивался и будёновку снимал, а бойцы его взвода друг друга в бок толкали: гляди мол, какая чучела! Был Голяков рослым, крепко сбитым парнем, привлекательности не лишен, но страдал одним недостатком: нестерпимо ненавидел стрижку волос. По этой причине его черные – прямые и жесткие – волосы отрастали до длины прямо-таки непотребной и он их под шлемом прятал. Забудется человек, а волосы из-под будёновки в обе стороны черными вихрами торчат, а снимет шапку – они ему до самого подбородка падают. Ненавидя стрижку, Голяков и оправдание для себя придумал: зарок дал, говорил он, что до победы мировой революции стричься не будет и не станет клятву нарушать. Будёновку носил специальной конструкции, внизу пошире, чтоб волосы ею прикрывать. Но это не важно, а важно то, что Марку он Сидорыча напоминал. У того была морская мечта, а у этого мировая революция, что, впрочем, Голякову не мешало эту самую мировую революцию на то место в поганой словесности ставить, на котором у нас мать почему-то находится. Может быть, по тому же закону любви – лаемся тем, что дорого. Марк к Голякову был сильно привязан, но, конечно, другой возраст – другая привязанность. Близости такой не было, какая у него с Сидорычем была, но доверял он Голякову так же крепко, как и тому.

Но всё это, пожалуй, и не к делу. Мы ведь не пишем книгу, в которой и о носе героев рассказано, и о щеках их, и о зубах и о всем прочем – как будто человек этим определяется. Нам не так уж и важно, а читателю всё равно, как Голяков выглядел, а важно то, что был он добрый буденновец, гордый своим делом, и разведчик выдающийся. Горевал он от невозможности поближе с зелеными встретиться, почитал это за позор для отряда, и, может быть, горечь натолкнула его на ту мысль, ради которой он Марка однажды за станицу увел и там с ним имел продолжительный разговор. Остановились они тогда у стога сена, коней к нему поставили, а сами на корточки в затишке присели. Голяков закурил, подумал и протянул кисет Марку.

«Кури, позволяю», – сказал он, хоть раньше он никогда Марку закуривать не давал и даже многократно приказывал вовсе не курить.

Пока Марк делал козью ножку, набивал ее махоркой, Голяков молчал, потом, спрятав кисет в карман, сказал:

«Вот что, Марко, хоть Корней и поручил тебя мне на воспитание, но я так полагаю, что ты уже воспитанный боец, и я с тобою, как с равным говорить начну. А может ты ще дитына, Марк, как сам-то ты себя сознаешь?»

Долго, почти до вечера, пробыли они за станицей, всё обсудили, обо всем договорились и уже через два дня, экипировавшись под присмотром Голякова, Марк в путь отправился. Голяков был прав. Худощавый казаченок-подросток мало приметен на станичных улицах и на дорогах. Увидел Марк, что зеленые повсюду, и нюх Голякова не обманывает его.

На улицах хуторов и станиц встречаюсь вооруженные люди. В дворах кони подседланные. Кое-где играли свадьбы и гости, а часто и жених, с винтовками и при шашках были.

Вслед за Марком двигался Голяков со своим взводом, донесения Марка собирая. Выроет Марк ямку под приметным деревом, зароет в нее бумажку, в тряпку завернутую, а над ямкой ветку обломает – не пропустит Голяков обломанной ветки. Потом в ту станицу, о которой Марк сообщал, приходил отряд. В ней уже было пусто, зеленые заблаговременно в горы ушли. Придет отряд, а делать ему тут нечего. Но все-таки Голяков был очень доволен Марком. В одной такой станице, когда пришли в нее, он остановился у хаты и в окно постучал. Старуха-хозяйка выглянула, увидела лохматого буденновца и со злости плюнула.

«А что, бабуся, не осталось от свадьбы пирога?» – спросил Голяков.

«Какого тебе пирога? У нас и свадьбы-то не было». «Ты, бабушка, не греши, Бог тебя накажет за неправду. Выдала Глашку за зеленого, да я на свадьбу опоздал. А пирога пошамал бы. Люблю пироги с изюмом».

«Чур мини, чур!» – крестилась старуха. Она вправду пекла для зеленых пироги с изюмом, но об этом, кроме нечистой силы и бывших на свадьбе, никто знать не может. А Голяков уже стучал у другой хаты:

«Там у сенцах в застрехе наган, дай-ка его сюды», – приказал он выглянувшей молодайке.

«Якой-такой наган?» – вскрикнула молодайка. Голяков слез с коня и, обшарив застреху, наган нашел.

«Ось тебе и якой-такой», – передразнил он молодайку. – «Да я може не только про наган знаю, а знаю даже кто тебя лапает. Но ты не страшись, мужу не скажу».

Так и обходил Голяков дворы, пугая всех своей осведомленностью, почерпнутой им от Марка, а вслед полз слух, что есть у красных невидимый комиссар, который ходит по казачьим домам, всё слышит, всё видит.

Казалось, что собранные Марком сведения никакой ценности не имеют – так думал и сам Марк, и Голяков, и командир отряда. Узнавали о зеленых много, а что толку? Марк с зелеными и на свадьбах гулял, и всякие разговоры, подходящие его положению, вел, прикидываясь казаченком из дальней станицы, да что пользы от всего этого? Поймать-то их не поймаешь, это и сам Марк Голякову сообщал. В тайных местах они скрываются, открытой встречи никогда не примут. На этой почве между командиром отряда и Голяковым лихой спор однажды вспыхнул, крепкими словами они друг с другом перекинулись, и потом недели две один от другого отворачивались.

«Какая ты, у бисовой матери, разведка, когда мы ни одного отряда зеленых не можем накрыть?» – кричал командир Голякову. – «Да ведь так они тебя самого за косу схватят, сонного да сопливого в горы уволокут. Не разведчик ты, а пехотинец невеселый».

Насчет косы Голяков стерпел бы, привык к насмешкам, но не было для него большей обиды, чем пехотинцем его назвать. Он только разведку признавал за войско, всех остальных почитал при разведке состоящими, а пехоту, так ту вообще ни во что не ставил. Других кавалеристов, что за пределами его взвода разведчиков находились, он считал так себе, балластом, и называл их не иначе, как Ваньками, очень многое выражая не словом этим, а ударением, какое он ему давал. Когда командир отряда назвал его пехотинцем, да еще со многими прилагательными, которые на бумаге не выразишь, Голяков в слепую ярость впал, налетел на обидчика с кулаками, требовал перевода в другой отряд:

«Нет!» – кричал он. – «Не разведка, а твой отряд, матери его черт! воевать не умеет. Кажинный день я тебе кажу, где и какие зеленые бузу трут, да ведь пока ты со своими Ваньками раскачаешься, усе кочеты высплются. Ты може думаешь, что они, зараза, сидят в станицах и ждут тебя с хлебом-солью? Раз разведка каже, что зеленые там-то, так ты на крыльях лети, тогда може схватишь, а так – облизнешься. А разведку ты не трожь, без разведки ты будешь, як малое курча. Тебя зеленые затопчут, куча… останется от тебя и твоих Ванёк».

И всё же, как потом оказалось, не зря Марк бродил по тому казачьему краю и пригодились его сведения для дела. Подавить зеленых оружием оказалось труднее, чем ожидалось, и в Москве решено было объявить им амнистию. В отряд привезли декрет Ленина – прощение тем, кто сложит оружие. Командир и комиссар решили искать связи с зелеными, чтобы склонить их принять амнистию. Они писали письма зеленым, а Марк должен был доставлять их, притворяясь прохожим казаченком.

По этому делу он и в хутор Хлоповых попал.

Ночью разыгралась буря. Ветер шалённо носился по узкой долине, с воем влетал в трубы хат. Позванивали в окнах стекла. Марк спал и не спал. Он слышал шум ветра, скрежет веток по крыше. Но неприметно, обессиленно, он поддавался теплому сну. Вой за окном переставал быть воем, становился музыкальнее, и Марку казалось, что играет их полковой оркестр. Звуки оркестра уносились всё дальше, Марк торопился за ними. Потом всё исчезло, и сам Марк исчез, и мысль, что спать ему нельзя, растаяла. Ему казалось, что вот так, бесконтрольно, он спал одно мгновение, но открыл глаза, а за окном уже рассвет брезжил, и буря больше не грохотала. Старуха раздувала в печи огонь, зажигала от него каганец. Когда он загорелся, увидел Марк у двери двух оружных людей. Почувствовал: холодная волна страха поплыла от затылка к ногам. Притворился спящим. Один отделился от двери, подошел к нему.

«Придется разбудить», – охрипшим басом сказал он, легонько толкая Марка в бок. – «Слушай, проснись-ка. Дело до тебя есть».

Марк сел. Над ним человек, закутанный в башлык. По тону, каким он обращался к нему, Марк видел, что опасности пока нет.

«Надо будет тебе, станичник, ехать с нами по важному делу», – сказал казак, раскручивая концы башлыка.

Старуха начала собирать завтракать. Умывшись над лоханью у печки, Марк подошел к столу, за которым уже сидели те двое, что явились за ним. Второй был молод, не старше самого Марка. Позавтракав, собрались в путь.

Под навесом стояли оседланные кони. Выехали из хутора. Мало приметная тропа вела через лес, белеющий корою чинар. На рысях прошли его. По скорости, с какой ехали, Марк решил, что им предстоит короткий путь, в противном случае не стали бы так гнать коней. Ехали часа полтора, почти всё время рысью. Кони притомились, начали спотыкаться.

Марк скоро разгадал простую хитрость бега. Путь нарочно делали длиннее. Когда выезжали из хутора, заметил он вдалеке горную кручу, похожую на спину одногорбого верблюда. Некоторые время ехали прямо на нее, потом она оказалась справа, значит, повернули налево. Позже ее заслонила другая гора, теперь же, когда остановились у ручья, он видел верблюжью горную кручу, но была она с левой стороны. Прикинув на глаз расстояние, Марк определил, что проехав много верст, они далеко от хутора не уехали. Нарочно закруживали его.

Старший провожатый протянул ему башлык.

«Завяжи глаза, станичник», – прохрипел он простуженно.

Грубая рука ощупала башлык – проверила, плотно ли он прилегает к глазам – конь двинулся вперед, его вели в поводу. Через некоторое время почувствовал Марк – осторожно конь ступает, по краю пропасти идет. Дорога резко взяла вверх – позади перестук камней, катящихся вниз. Опять шум ручья, он переместился под брюхо коня, потом позади остался. Теперь копыта коней ступали мягко, только изредка цокали подковы о камни.

Остановились, велели сойти с коня. Кто-то взял за руку, повел. Шли вдвоем, третий с конями остался. Вошли под своды – повеяло сквозняком, шаги теперь звучали гулко, отзвук их падал сверху. Запахло мясом. Навстречу им новый голос: