Текст книги "Боги молчат. Записки советского военного корреспондента"

Поезд стоял на станции всего шесть минут. Он вот-вот тронется, а Марии всё еще нет. Марку ничего не оставалось, как вручить тетрадь дежурному. Войдя в вагон, он выглянул в окно. По перрону бежала высокая женщина. Ей должно быть было очень трудно бежать. Она придерживала руками нижнюю часть живота, сразу можно было определить: носит ребенка. Строгое, несколько остроносое лицо под коричневым платочком. Выбившиеся пряди темных волос. Взволнованный взгляд голубых, неулыбчивых глаз. Приметная родинка у левого угла рта.

Поезд тронулся.

«Я оставил тетрадь дежурному», – крикнул Марк женщине. Он был уверен, что это Мария.

«Товарищ, пожалуйста», – крикнула она. У Марка появилось желание выпрыгнуть из поезда и всё рассказать ей, но мысль, что он ведь ничего не может добавить к тому, что написано в тетради, остановила его. Поезд набирал скорость.

На другое утро Марк был в Хабаровске. У вокзала его поджидал автомобиль.

«А вы знаете, товарищ Суров, вас тут уже совсем в мертвые зачислили. Слух был, что пропали вы в тайге».

Молодой исполкомовский шофер, Сеня, отчаянно сигналил. Автомобиль скакал по ухабам разбитой, изъеденной временем мостовой, на починку которой всё еще не находилось средств.

«Куда везти?», – спросил Сеня.

Марк указал рукой в сторону реки, и он повернул автомобиль. Марк молчал, внутренне сжимался от нетерпения. Вот и домик. Да, была зима, когда он в последний раз приходил сюда. Легонько царапал пальцами по стеклу, а потом трижды стучал. Почти полгода минуло с того утра, когда ушел караван. Дома ли Колибри?

Незнакомая женщина открыла дверь. Улыбнулась. Марк смотрел на нее в растерянности. Его мысли так были заполнены Колибри, что появление другого лица поразило его.

«Вы к нам, товарищ? Заходите, пожалуйста!» – певучим голосом сказала женщина.

Марк вошел в коридор. Сейчас в комнате он увидит Колибри. Переступил порог и остановился – не та комната. Но в этом маленьком коридорчике живет только Колибри, другие жильцы ходят через двор. Кровать с металлическими шариками, простой ночной столик, этажерка с облупившейся краской – всё это было и тогда. Но не было этих кресел, трюмо на том месте, где Марк вешал шубу, пестрых ковриков на стенах.

«Где Катя Антина», – почти крикнул он. – «Что с ней? Где она?»

«Я не знаю, товарищ», – сухо сказала женщина, согнав с лица улыбку. – «До нас жила здесь какая-то русская или китаянка – не поймешь, да слышно было – пропала. В точности я не знаю. Мы комнату заняли по ордеру горсовета, и если вы сомневаетесь, то я сейчас его найду».

Женщина сделала движение в сторону стола, но Марк уже ушел.

«Гони!» – приказал он Сене. Женщина высунулась из окна, в руках у нее была кепка, забытая Марком.

«Никто ничего не знает, товарищ Суров», – сказал Сеня, искоса наблюдая за Марком. – «Всякие слухи ходили, а толком никто не знает. Месяца четыре назад, как исчезла, зима тогда еще была. Я хотел вам сказать, да опасался».

Через несколько минут Марка ввели в комнату с круглым столом. Трое, похожие друг на друга. На столе учебники японского языка.

«Водка, коньяк, ликер?» – как и тогда спросил Марка человек с пустыми глазами.

«Где она?» – хрипло спросил Марк.

Пустоглазый внимательно посмотрел ему в лицо и, отчеканивая каждое слово, сказал:

«Нам нет смысла скрывать от вас. Вы не слабонервная девушка, выдержите. Кати Антиной нет. И не будет. Это всё, что нам известно. Дальше начинается область предположений, которые надо долго излагать. Могу вам только сказать, что Антина сослужила большую службу родине, и если она исчезла, то потому, что она эту службу сослужила».

Марк обессиленно опустился в кресло, а пустоглазый продолжал, не повышая и не понижая голоса:

«Катя дала нам в руки драгоценные нити. Но произошел просчет и… мы на этот раз проиграли. Мы знаем всё о вас, товарищ Суров, доверяем вам. Досадный просчет и временный проигрыш, вот что означает исчезновение Кати. Не забывайте, с каким опасным, хитрым и коварным врагом ей пришлось иметь дело. Расследование было произведено самое тщательное, но дало мало, очень мало. Под утро к ней постучали. Непонятно, почему она открыла дверь, ей это было запрещено. Соседи слышали крик, но когда выбежали на улицу, никого уже не было. Только след от саней, в которые были впряжены две лошади. След потерялся на главной улице. Вот и всё. Это сделали японцы. Ловко переиграли нас на этот раз».

Медленно отодрал Марк самого себя от кресла, поднялся и с колючей ненавистью посмотрел на трех неразлучных друзей. Побледнел до синевы, и конопушки на лице вдруг на маленькие ранки стали похожими.

«Вы, игроки!» – выдохнул он из себя. – «Доверяете мне, говорите вы. Плевать мне на ваше доверие! Какая-то шулерская игра, в которой на кон бросаются чужие жизни. Подлая манера заставлять человека делать не то, что он хочет. Вы принудили девушку заниматься делом, которое для нее омерзительно. Поймали на крючок, на который, вроде червяка, нанизали ее живого отца, а потом говорите: «послужила родине»! Да она и родины-то этой не увидела! Вы испакостили для нее родину. Проиграли в кости Катю! Учите японский, а любой японский щенок проведет вас. Проиграли Катю, а сами остались целы и невредимы».

Марк хлопнул дверью, ушел. Пустоглазый посмотрел на своих постоянных спутников и молча показал пальцем на то место, где у него сердце. Хотел сказать, что Суров поражен в самое сердце, и не надо придавать значения его словам.

Все усилия узнать о Кате больше, чем сказал ему пустоглазый, ничего Марку не дали. Этим делом занимались Вавилов и Баенко. Они позвали к себе Марка и сказали ему, что он должен смириться. Девушки нет, он ее больше не увидит. Блюхер выслушал Марка и вызвал начальника военной разведки. Через несколько дней он пригласил Марка к себе и тепло сказал:

«Я знаю, как вам тяжело это слышать, но Кати Антиной нам не найти. Очень хотел бы вернуть вам девушку, но это выше моих сил. Наши люди полагают, что она жива и исходят в своем предположении из следующего. Иошима несомненно любил ее и не захотел бы погубить. Что она выполняла возле него секретную миссию, он знал. Это видно из того, что он дал ей возможность овладеть документами, которые при проверке оказались фальшивыми. Этот японский разведчик очень ловкий и остроумный человек».

«Но если это так, Василий Константинович, то зачем же ему нужно было похищать ее?» – спросил Марк.

«В этом вопросе наши люди единодушны», – ответил Блюхер. – «Иошима хотел обмануть нас своими фальшивками, но допускал мысль, что это ему не удастся, мы раскроем его игру. Зная нравы и обычаи некоторых наших органов, он полагал, и не без основания, что Катя должна будет платить за всё это. Ее могли бы даже обвинить в том, что она по сговору с ним пыталась подорвать наши военные мероприятия, подсунув нам умело составленные японские фальшивки. И тут мы опять возвращаемся к вечному, которое называется любовью. Кроме всех прочих соображений, он должен был думать и о том, что вы вернетесь. Из любви Иошима предпринял похищение девушки. Может быть, видел в этом единственный способ защитить ее. Может быть, боялся вашего возвращения. К тому же, похищение служило целям и основного его замысла. Оно как бы подчеркивало важность тех документов, которые девушка извлекла из его сейфа. Этой задаче мог служить и поспешный отъезд Иошимы в Японию. Японцы хотели показать нам, что они отзывают провалившегося разведчика, и тем снова подкрепить свои фальшивки».

«Но как мог Иошима вывезти ее? Не вернее ли будет сказать, что они… ликвидировали Катю здесь?»

«Наши люди верят, что нет, не ликвидировали. А вывезти они могли. При всех наших криках о бдительности, через нашу границу можно перегнать стадо слонов, и мы не заметим. Если, конечно, действовать умеючи».

По ночам Марк впивался зубами в подушку и чувствовал, как в его горле клубится вой; не крик, а вой, рвущийся наружу. И тогда он, среди ночи, уходил в свою рабочую комнату в доме советов. Бешено, яростно работал. Но потом отрывался от бумаг, и лицо его искажалось судорогой боли. «Прости меня, Колибри. За то прости, что потерял тебя. И за то, что все мы не пожалели тебя». Марку казалось, что в темном углу стоит девушка, устремившая к нему косоватые глаза. Золотая корона волос клонила голову вниз. Глаза-звезды были обращены к нему: «Не оставляй меня одну, Марк, я так боюсь!» – шептала она. «Я знал, что ты ждешь, но я был нужен там. Я хотел вернуться к тебе. И опоздал». Колибри делала шаг вперед, но не выходила из темной полосы к свету. «Ты не знаешь, Марк, как я ждала тебя», – шептала она. «Я знаю», – отвечал Марк. Он шел к ней. Шаг, два шага, еще два шага, и он упирался в холодную стену. Прижавшись разгоряченным лбом к стене, долго стоял неподвижно. «Ее нет», – шептал. – «И не будет».

Праздновалось десятилетие освобождения края от японской оккупации. В Спасске были назначены по этому поводу торжества. Приказал Вавилов ехать туда и Марку, хотел оторвать его от дел, в которые тот погружался с болезненным ожесточением.

Было тогда на Дальнем Востоке несколько иностранных консульств. Дипломатический прием в здании городского театра. Повара и официанты выписаны из Владивостока. Из Хабаровска – оркестр. Гостей было немного, человек тридцать русских и с десяток иностранцев. Баенко, выполнявший роль хозяина, чувствовал себя не в своей тарелке – ему раньше не приходилось иметь дела с иностранными консулами. Огромный, лохматый, он на целую голову возвышался над всеми другими. Сутулил плечи и вбирал в них голову, словно хотел выглядеть помельче. Глаза под стеклами больших роговых очков то и дело обращались к дипломатическому агенту, присланному из Москвы.

Начался прием. К Баенко подходили иностранные консулы со своими помощниками. Представляли своих сотрудников. Баенко благодарил, пожимал руки. Японский консул – маленький, морщинистый старик с длинными зубами, выпирающими изо рта. На его лице, обращенном к Баенко, была радостная, чрезмерно радостная улыбка. Позади него молодой японец. И он улыбался, но не так радостно, как его шеф.

Баенко отрекомендовал своих сотрудников. Консул пожимал морщинистой ручкой руку Марка и, за каждым словом наклоняя голову, сказал:

«Очень, очень приятно, что советские правительственные чиновники так молоды, как вы, господин Суров. Позвольте представить вам моего секретаря. Он молод, как и вы, и у вас может оказаться много общего… Иошима».

Марк чуть не задохнулся от неожиданности. Значит, вернулся. Уехал в Японию вскоре после исчезновения Кати. Вернулся. Молодой японец вежливо и дружелюбно кланялся. Его холодная, крепкая рука слегка стиснула ладонь Марка.

Потом был банкет. Марк и Иошима оказались за столом напротив друг друга. Иошима выразил удовольствие по поводу такого близкого соседства.

«Дальний Восток прекрасная страна, не правда ли?» – сказал он, скользнув взглядом по богато сервированному столу.

«О, да! Наш Дальний Восток всегда нравился иностранцам», – ответил Марк.

«Я знаю, что хочет сказать этот русский», – говорили глаза Иошимы. – «Он напоминает о том, что мы владели этой землей, потом должны были уйти». Вслух же он сказал:

«Конечно! Японцы, например, с симпатией следят за развитием восточной части России. Мы всегда хотели иметь общение с вами. Русский язык у нас один из самых популярных. Обычно мы посвящаем изучению вашего языка два часа в день».

«Вы следите, чтобы не опоздать откусить край русского пирога», – думал Марк. – «У вас большие и острые зубы, но слишком маленькое горло, и вы давитесь».

«Это очень приятно, что вас так интересует всё русское», – сказал Марк. – «У нас, правда, нет такого стремления к общению, но это, вероятно, потому, что мы исторически всегда одни. Редко кто из нас изучает японский язык, но если изучает, то посвящает этому не два часа в день, а больше. Значительно больше».

Легкая судорога на лице японца, но она быстро исчезла. «Я думаю, что японский язык очень труден для русских, не правда ли?» – сказал он.

«Да, не легок», – согласился Марк. «Но мне кажется, что японцам русский язык дается с еще большим трудом, чем русским японский. Вы этого не думаете, господин Иошима?»

Глаза Иошимы чем-то грозили.

«Не могу судить», – ответил он. «Я знаю многих японцев, говорящих по-русски, но мало встречал русских, говорящих по-японски».

«Неужели вам не приходилось встречать русских, хорошо говорящих по-японски? Если не мужчин, то хотя бы женщин?» – спросил Марк. Он первый раз открыто и прямо посмотрел в глаза японца.

«Я знаю, о чем ты говоришь», – ответили ему эти глаза. – «Ты бросаешь мне вызов. Хорошо, я его принимаю». Иошима сказал:

«Мне кажется, что русские, говорящие по-японски, похожи на одно маленькое крылатое существо. Среди птиц его может быть считают насекомым, а среди насекомых – птицей. Это крылатое существо называется колибри».

Говоря это он наблюдал за Марком, а у того на лице разлилась синеватая бледность.

«Колибри приносит счастье!» – прошептал Марк словно в полусне.

«Да, такое поверье есть у нас», – словно из тумана откликнулся японец. – «Но поверье говорит, что счастье приносит колибри, когда вы держите ее в руках».

Марк потянулся было к бокалу с вином, но отдернул руку. Легкая усмешка в глазах Иошимы – заметил, что рука Марка дрожит. Нужно было собрать все силы, раздвинуть туман, приблизиться к Иошиме.

«Странное поверье!» – сказал Марк. – «Мы верим, что счастье приносят только свободные».

«Это потому, что вы не знаете. В нашем представлении свобода не похожа на то, что вы, русские, называете этим словом».

«Колибри должна была бы улетать от людей», – тихо, больше для себя, сказал Марк.

Японец вежливо улыбнулся, но где-то в глубине глаз продолжало змеиться торжество. Он был похож на охотника, вскинувшего ружье и ждущего удобный момент для выстрела. Момент наступил. Спокойно, растягивая слова, он сказал:

«Колибри и не дается людям в руки. Ее не легко поймать. Но есть на свете земляной жук, который считается другом Колибри. Она всегда откликается на его призыв. О, это очень просто! Жук умеет издавать звук, как будто он скребет пальцами по стеклу. Поскребет, а потом три раза стукнет, колибри и летит на этот звук. Если вам когда-нибудь понадобится поймать колибри, вы попробуйте. Царапанье, три удара, и колибри у вас в руках. А тогда, я вам советую, крепко держите. Иначе может улететь».

На этот раз Марк долго сидел с опущенной головой. Зажимал ладони меж колен, подавляя их дрожь. Иошима сказал почти всё. Катю взяли обманом. Знали, что Марк царапал по стеклу, а потом три раза стучал. Японец наклонился через стол, спросил:

«Что с вами, господин Суров? Вы, кажется, нехорошо себя чувствуете? Здесь, действительно, немного жарко».

Марк поднял голову. Был бледен. Спокойно сказал, и теперь уже не было тумана, а всё приобрело ясные, точные очертания:

«Я думал о вашем странном поверье. Все религии обещают свободу птице. Разве у вас иначе?»

«Нет, но у нас другое понятие свободы, как я вам уже сказал. Мы полагаем, что птица счастлива, когда она у нас в руках. Мы ведь любим птиц, и хотим удовлетворять их желания».

Марк подумал, что Иошима готовится еще что-то сказать ему. Захотелось прямо спросить – жива ли Колибри? – но это было бы безумием Марка и победой Иошимы, который презрительно не ответит.

«Они удовлетворяются?» – спросил он.

«До известного предела – да!» – ответил японец.

Консул уже давно подавал знаки. Извинившись, Иошима пошел к своему шефу. Ушел из-за стола и Марк. В вестибюле он остановился у окна. Ни о чем больше думать не хотелось. Только об Иошиме, которого нужно было бы придушить, но Марк знал – не придушит. Связан. Лишен свободы.

Шаги за его спиной. Баенко провожал японского консула. Голос Иошимы:

«До свиданья, господин Суров!»

Марк повернулся. Японец что-то протягивал ему.

«Я хотел бы оставить это на память о нашей сегодняшней, очень приятной для меня, беседе», – сказал Иошима. – «Пустяк, только на память».

Поклонившись, он ушел вслед за своим консулом. Зафыркал автомобиль. Легла вдоль ночной улицы полоса оранжевого света от фар. Потом за окном опять сгустилась тьма.

Марк разорвал бумажную обертку и нашел под ней брошь Кати. Голубая птичка. Раскинула крылья, раскрыла клюв и беззвучно зовет.

Будь здесь тетка Вера, Марк уткнулся бы ей в колени и заплакал, как в детстве. Но матери не было, а голубая колибри раскрывала клюв в крике, и Марк знал – его зовет.

Очень трудно человеку, когда он слышит зов колибри да не знает, как откликнуться!

Год минул. Мучительный год. Так ничего и не дознался Марк о судьбе Колибри. То верил, что она жива, в сказанном Иошимой надежду находил, а то от веры этой легкокрылой в черную пропасть горя погружался и думал, что тонкие злые руки японца не пощадили ее, и когда думал так, сердце горячим потоком обжигалось, взорваться хотело, да ведь оно не мотор, предельной мощности ему не положено. Марк от горя хилился, но сломиться, нет! – сломиться не мог. Поэт о людях, Марку по судьбе подобных, как-то сказал, что из них гвозди бы делать, такие это крепкие люди, и хоть такое сравнение обидно, но своя правда в нем есть. Человек, конечно, не железная малочёмность, но он, как гвоздь в дерево, может до конца в жизнь погружаться, и так к ней притираться, что не отодрать. Настоящий, однако, человек, даже после больших вбиваний в жизнь, все-таки не мертвый гвоздь; он живой душой поверх своего места глядит и хочет знать – верно ли, в ряд ли с правдой и с мечтой жизнь его поставила? И пока это так, пока человек правду чует и мечте не чужд, только по крепости он гвоздю подобен; ну, а если того нет, мечты то есть и правды, тогда, конечно, и человека нет, а имеется человекогвоздь, которому всё равно куда его вбивают – в очередное переписывание истории или, скажем, в живые и кровоточащие души людские.

Всегда бывают человеки, и всегда бывают человекогвозди, не о том речь, но в потрясенные времена человеку вовсе мало места остается. Человеко-гвоздь в силу вступает, гвоздевой покой высшим благом провозглашает, и свое приниженное отношение к жизни всем другим навязывает. Как четыре вытекает из дважды два, так приниженность людская и падение ценности человека вытекли из того, что на каком-то крутом повороте пути простая и добрая правда выпала из колесницы русской революции, и тогда, в этот несчастный момент, особые свойства и заслуги человека были отменены, и стал он как бы вовсе и не венцом творения, а пузырем на болоте, о котором люди жестокие еще и скажут, что вонью тот болотный пузырь наполнен. Марк этого не понимал, не принимал. Страшился понять. Знал – человек их дела, потерявший веру, совсем голым будет. Вера в их общую правду была броней, в которую он – да разве только он? – заковывал душу. Будущее – вот их универсальное оправдание. Оно придет, и если не все их ошибки, срывы, падения оправдает, то все-таки скажет, что достойны они милости и снисхождения так как, будучи несовершенными и слабыми, взяли на себя подвиг и положили начало векам новых свершений.

Было у Марка оправдание универсальное, но была и Колибри. То есть, ее, конечно, не было, не могло быть, но она как бы и была, он ее присутствие чувствовал, разговаривал с нею, даже спорил. И вовсе то не безумием было, что он чувствовал Колибри и обращался к ней. Знал, что нет ее, и знал – есть, и голос ее слышал. Колибри в нем самом жила, неотделимой от него стала.

Однажды, побывав в районах края, увидел он: страшное творится. Край далекий, до него многое с запозданием доходило, и коллективизация свои настоящие формы приняла позже, чем в других местах России. В Хабаровск он поспешил, и с Вавиловым разговор вел, а потом в комнате заперся и в работу погрузился. Трудную задачу он на себя взял, но полагал задачу правильной, и если свести к простому его тогдашние мысли, то вот они. Перегибы на местах. Всякого, кто не хочет в колхоз вступать, кулаком объявляют, в списки лишенцев зачисляют, спецналогами бьют. Народ здешний упорный, спецналогами не сломишь, а силой ломать, как уже начали, вред неисправимый выйдет.

Так рассуждал тогда Марк, а если поглубже копнуться, то и самая главная его мысль обнаружится, в вопросе выраженная – зачем? Нужно ли в такой ломке Россию на колхозный лад перекручивать? Конечно, все доказательства нужности ему известны, да ведь доказательства эти исходят от людей, крестьянской жизни не знающих и не любящих; доказательства, не проверенные на опыте, спорные. Силой соединить людей в кучу, а землю в единый клин возможно, но будут ли люди от этого богаче и земля счастливее, вот в чем вопрос? Ведь земля для крестьянина не то, что он ногами топчет, а то, что кормилицей зовет. Тут духовная связь, оборвешь ее – беда!

Колхозы к коммунизму вроде и ближе, но в одном они дальше: в несвободе своего рождения. Марка вовсе не нужно причислять, и сам себя он не причислял, к поборникам свободы; он верил в организованную идеологию, и в силе готов был видеть благо, если эта сила в нужном направлении действует и правдой их дела освещена. Но он был крестьянский сын, этим многое сказано. Усомнился он, что такая коллективизация к добру ведет. Думал об этом, мучился, а в темном углу его комнаты Колибри стояла, мысль его будоражила, и самое главное, что она говорила, так звучало:

«Люди они. Наши люди. Зачем же так жестоко, так автоматически поступать с ними?»

Это шло из него самого, а он слышал как бы со стороны, от Колибри слышал, и отвечал ей:

«Нельзя иначе. Большой лес рубим. Щепки летят».

Колибри: «Щепки? Но ведь это люди, Марк. Живые, хорошие люди».

Марк бледнел от напряжения:

«Так сильно верим в правду нашего дела, что сметаем всех, мешающих нам. Сметаем, не рассуждая».

Колибри: «А может быть не люди мешают вам, а вы мешаете людям строить жизнь?»

Марк: «Они должны строить то, за что борьба шла. Они должны хотеть то, что хотим мы, коммунисты».

Колибри наступала:

«Твой отец и братья погибли коммунистами, но разве они хотели этого? Разве старый Тимофей хотел, чтобы людям было так плохо от своих же? Скажи, Марк, что ответил бы твой отец, если бы кто-то пришел и сказал ему: «Все грядущие поколения людей по всему свету будут иметь безграничное счастье на веки-вечные, если ты, Тимофей Суров, убьешь одного-единственного младенца». Согласился бы на это твой отец?»

Марк впадал в растерянность:

«Колибри, дорогая, вопрос Достоевского страшный вопрос», – шептал он.

Колибри продолжала наступать:

«Ты среди тех, кто дает на него ответ. Вы говорите – да! Не только одного, а миллионы младенцев бросим в костер. Во имя счастья будущих людей? Но, Марк, уверен ли ты, что будущие поколения людей примут от вас счастье, забрызганное кровью младенца?»

Марк находил ответ в самоосуждении:

«Много жестокого от нас самих, дорогая. Мы – рабы, алчущие свободы, но не знающие ее, боящиеся. Нет, младенец не должен быть убит. На нашем пути Смердяков. Мы устраним его».

Колибри: «Марк, не в вас ли самих Смердяков? Как устранить его, если он в вас?»

Марк: «Мы научимся свободе, ты увидишь, Колибри, мы научимся. Если не мы, то новое поколение. Оно уже идет».

Колибри была неумолима:

«Новое поколение? Но что оно примет от вас и что понесет дальше? Оно научится от вас понимать свободу, как подавление, передаст свое знание следующим поколениям, и новая цепь неволи протянется в века».

Марк: «Этого не будет! Я верю».

Колибри: «Ты лжешь, Марк! Самому себе лжешь! Ты уже сомневаешься. Что ты делаешь сейчас? Хочешь ослабить удар по людям? Зачем? Прими это, как нужное, неизбежное. Закрой твои уши, чтобы не слышать плача детей и жалоб людей. Стань твердым, тогда ты будешь настоящим большевиком».

Марк: «Я и есть большевик. Мы не можем исключать из социалистического строительства полмиллиона людей. Они нужны нашему делу».

Колибри: «Ты опять лжешь, Марк! Разве ты не видишь, что социализм строится не в свободе, а в насилии? И разве ты уже не думал о том, что твой социализм походит на большую тюремную стройку?»

Марк молчал, умолкала и Колибри. Через несколько дней он пришел на заседание. Докладывал сухо, словно ему было безразлично, какое решение примут по его докладу. Приводил цитаты из постановлений, речей Сталина. Говорил, что в крае имеются перегибы в коллективизации, лишении избирательных прав, проведении репрессий. Вавилов изредка бросал из-под кустистых бровей острый взгляд в его сторону, хотел подбодрить. Очень недовольным выглядел Синицын. Этот сопел, ворочался в кресле и злыми взглядами предостерегал Марка. Равнодушным выглядел Баенко, наверное, думал совсем о другом. Подчеркнуто внимателен Южный. Он не член крайкома, но когда Доринас, начальник краевого ОГПУ, не присутствует на заседаниях, вместо него приходит Южный. Марк всё время чувствовал его напряженный взгляд. Заканчивая свое сообщение крайкому и теперь уже прямо глядя в глаза Южному, Марк сказал, что партия учит во всех затруднительных случаях обращаться к народной мудрости. Предлагал списки лишенных избирательных прав поставить на пересмотр населения сел и городов.

«Это будет вполне в духе указаний товарища Сталина», – закончил Марк и отошел к окну, у которого постоянно стоял, когда ему приходилось бывать у Вавилова на заседаниях.

«Но прежде всего, партия учит беспощадности к врагам», – сказал Южный очень тихо. Все насторожились.

«Совершенно правильно», – сказал Марк. «Беспощадность к врагам необходима, для этого и существует тот орган, к которому принадлежит товарищ Южный. Но в данном случае речь не об этом. В крае с четырьмя миллионами населения, то есть с двумя миллионами взрослых, не может быть полмиллиона врагов советской власти. Товарищ Сталин никогда не мог бы одобрить перегиба в этом вопросе».

«Можно подумать, что Суров является здесь личным представителем товарища Сталина», – опять тихо и напряженно сказал Южный.

Марк ответил спокойно, как будто и не было между ними спора:

«Каждый коммунист является представителем товарища Сталина».

Вавилов вмешался. Сказал, что Суров не вполне учитывает специфику края. Здесь относительно больше врагов партии, чем в других местах страны. Привыкли люди жить широко, природа к этому располагает. Коллективный инстинкт мало развит. Южный прав, врагов нужно подавить. Но при этом надо верно соразмерять удары, и в этом смысле прав Суров.

С некоторыми поправками и смягчениями, предложения Марка были приняты.

В коридоре его догнал Синицын, зажал в угол, толкал пухлым кулаком в грудь, хрипел:

«Балда, ах, какая ты балда, Марк! Бить тебя некому, а бить нужно!»

«Что вы, дед, за что ж меня бить?» – спросил Марк. Чем больше он узнавал Синицына, тем больше теплых чувств пробуждал в нем этот начальник краевого финуправления. За грубостью, резкостью и подчеркнутой крикливостью Синицын скрывал самого себя – острое понимание ситуации и жалость к людям скрывал, многое другое скрывал, что тревожило его и хриплый голос яростью наполняло.

«Разве ты не понимаешь?» – хрипел он. – «Неужели не понимаешь, что Южный тебя, меня, даже Вавилова может в бублик скрутить и на веревочку повесить? Какого же ты дьявола сам в петлю просишься? Разве не видишь, что политика сейчас на сокрушение людей направлена, а не на умиротворение?»

«Но, дед», – оборонялся Марк, – «ведь не сокрушением же людей социализм строить!»

«Вот я и говорю, что ты – конопатая балда, Марк», – хрипел Синицын. – «Кто сейчас думает о том, как египетские пирамиды строились и кого при этом сокрушали? Пирамиды стоят, вот что важно. И не говори мне, что социализм не пирамида, я лучше твоего знаю, что такое социализм и как его можно в мертвую пирамиду превратить. Послушай-ка моего совета: пойди к Южному, поклонись этой сволочи. Он может обгадить так, что тебя до твоих конопушек и отмыть нельзя будет. И будь осторожен с этими списками лишенцев, не пытайся мировую справедливость восстанавливать. Я думаю, что ОГПУ имеет контрольную цифру сокрушения людей, и тебе ее не поколебать. Может быть, они перегнули, и потому в каком-то скромном размере исправление перегиба возможно, но если ты копнешь глубже, они тебе голову в два счета оторвут. Понятно?»

«Понятно», – сказал Марк. – «Копнуть надо поглубже».

Синицын своим хриплым голосом сказал, и звучало это совсем нежно:

«Балда ты, Марк, таким и останешься. Я еще поговорю с тобой, но надежды, что ты поумнеешь, у меня нет».

Он еще раз толкнул Марка в грудь и пошел в зал заседаний, а Марк отправился к себе, и ему почему-то было очень радостно, и Колибри опять звучала в нем, говорила:

«Вот ты и добился! Ты хочешь быть добрым, Марк?»

«Коммунист не должен быть добрым», – ворчливо отвечал Марк. – «Простой расчет привел меня к мысли защищать людей от перегибов».

Колибри: «Ну, хорошо. Но почему ты всё время думаешь о женщинах и детях, которых изгоняют с насиженных мест?»

«Потому, что сейчас зима, тем, кого изгоняют с насиженных мест, холодно, слёзно». Потом, даже с какой-то радостью, Марк крикнул Колибри: «И еще, дорогая, потому о них думаю, что я сам сентиментальный дурак».

Ему показалось, что Колибри взяла его за руку и пошла рядом.

Месяца через полтора эта история получила продолжение. К Марку пришел Южный – честь, редко им оказываемая партийным и советским работникам. Вошел не постучав. Не поздоровался. Стал у стола, поставил ногу в начищенном сапоге на стул и пошевеливая рукой в кармане (что людьми давно уже определено, как некое действие, не поддающееся выражению на бумаге), сказал, глядя на Марка сверху вниз:

«Ну, так мы с вами вернемся к вопросу о пересмотре списков лишенных избирательных прав. Вы всё еще не верите, что ваше тогдашнее исследование вопроса было ошибочным?»

Марк чувствовал угрожающие ноты в голосе Южного.

«Всё еще не верю», – сказал он. – «Хотите посмотреть?»

Он показал рукой на большой шкаф у стены. Две верхних полки были заняты зелеными папками.

«Это списки лишенцев до пересмотра», – сказал Марк. «Пятьсот сорок тысяч имен. На нижней полке, в коричневых папках, те же списки после пересмотра. Шестьдесят восемь тысяч имен. Как видите, народ внес существенные поправки в наши действия, товарищ Южный».

Южный сел на стул, на котором только что держал ногу. Вытянул в сторону Марка толстый указательный палец. Сказал:

«Вы мне политграмоту о народе, Суров, не читайте. Мы еще посмотрим, что это за народ, который корректировал работу партии».

«Списки лишенцев составлялись в административном порядке, и партия тут ни при чем», – упрямо сказал Марк.

Ему не хотелось напоминать Южному, что списки были составлены в ОГПУ.

«Это всё равно», – сказал Южный. – «Партия это и есть администрация. Партия – это мы».

Марк, подавляя в себе раздражение, сказал: «Насколько мне известно, вы – ОГПУ. Орган партии, карающий меч, всё что угодно, но не сама партия». Южный поднял голос: