Текст книги "Боги молчат. Записки советского военного корреспондента"

Южный городил чушь.

«А если все-таки рыбаки не пожелают ловить рыбу на этих условиях, что тогда?» – спросил Марк.

«Какой вы, Суров, въедливый», – уже сердясь сказал Южный. – «Если не захотят ловить, ну, мы поступим очень просто. Отберем у них снасти и запретим ловить рыбу. Выселим их куда-нибудь с Сахалина. На их место привезем заключенных, с которыми, как вы знаете, мы очень быстро договариваемся… Вам я рекомендую бросить заниматься этим делом, которое может для вас окончиться вовсе не весело».

«Спасибо за совет, но мне Вавиловым дана инструкция, и я должен ей следовать».

«Я больше не имею времени… и желания разговаривать с вами», – зло сказал Южный, вставая.

На другой день Марку вручили радиограмму Вавилова. Ему предписывалось с первым пароходом покинуть Сахалин и делами рыбаков и рыбозаводов больше не заниматься. Так, ничего не сделав, он отправился в обратный путь.

Марк всё еще был на палубе, когда пароход сменил курс и начал приближаться к берегу. Показались дома, разбежавшиеся полукружием у небольшой бухты. Деревянная пристань, на ней люди.

«Геологическую партию принять приказано», – крикнул кому-то капитан.

Матросы спустили сходни. На корабль погрузились какие-то люди. Среди них – высокая женщина со строгим красивым лицом. Она держала на руках спящего ребенка. Годовалый мальчонка уткнулся ей лицом в шею.

Марк рассматривал ее. Где-то он видел эту женщину с гладко зачесанными волосами, сплетенными в косы, которыми она дважды опоясала голову. Словно испуганные, неулыбчивые глаза. Мягкий овал подбородка. Марк был уверен, что он видел ее раньше. Родинка на левой щеке чуть повыше уголка рта. Черная юбка оставляла открытыми крепкие, загорелые ноги. Просторный жакет, из-под которого выглядывала белая кофточка, не скрывал линий молодого тела, вероятно, такого же загорелого и крепкого, как и ноги.

Пароход снова медленно перебирался с волны на волну, и опять вдали полз пустынный берег. Женщина ушла вниз. Марк так и не вспомнил, где он видел ее.

Медленно, тягуче тянулось время, но вот вдали возник маяк, венчающий вершину высокой скалы – до порта оставалось часа четыре плавания.

Марк спустился в каюту-щель, собрал вещи. Может быть, удастся попасть на вечерний поезд, идущий в Хабаровск. Потом опять вышел на палубу. Женщина теперь стояла у борта. Держала ребенка за ручку. Он требовал, чтобы она взяла его на руки, но она смотрела вдаль. Мысль, что они уже встречались, была Марку назойливой и неприятной. Он решил спросить. Подошел к ней и увидел: на лице жгучее волнение. Глаза широко раскрыты. Устремлены в ту сторону, где по курсу корабля возникал остров. Он знал – тот остров, что исключен из общего управления краем, нанесен на карту расплывчатым белым пятном. Ничейный остров, давно объявленный международной территорией. Рядом остановился матрос. Он всегда находил Марка на палубе, чтобы закурить у него. Марк протянул папиросу. Закурив, матрос сказал то, что Марку было известно и без него:

«Лепрозорий тут, на чертовом этом острове. Колония прокаженных, значит. Со всего света сюда заразу свозят, и тут она догнивает. Паршивый остров, не дай Бог в бурю к нему прибиться».

Затянувшись несколько раз подряд, он продолжал:

«Прокаженные тут всех народов гниют – японцы, русские, китайцы. Англичане имеются. Богатые те англичане, и много товаров привозится за их деньги».

Остров приближался. Стала видна роща высоких хвойных деревьев; под ними белели маленькие домики. Матрос опять подошел, получил папиросу и заговорил:

«Это вот есть первый поселок», – сказал он. – «Всего там их три. В этом, под деревьями, живут те, у кого еще болезнь себя не проявила. На вид здоровые. Не хотят они, чтобы другие, какие вида такого не имеют и на лицах раны и язвы обозначились, приближались к ним и о страшной той болезни напоминали. За поворотом другой поселок будет. Там уже люди с язвами живут, однако же, не совсем, чтобы страшными. И опять и этим не охота, чтобы вместе с теми жить, какие уже догнивают и на людей не похожие. Таких в третий поселок перегоняют, там они и доходят до точки. Третий Львиным прозывается. Это потому ему такое прозвище, что в нем те живут, кого болезнь напоследок делает похожими на львов. Те уже скоро умирают».

Затянувшись, он сказал:

«Рассказывали мне как-то люди, хоть может то трепотня была, что какой-то русский на этот треклятый остров перебрался по своей воле. Да только я не верю. Кто ж захочет гнить там? Лучше уж смерть».

И вдруг, Марка осенило. Страшная тетрадь в черном коленкоровом переплете. Женщина, бегущая по перрону, придерживая руками живот. Большие, неулыбчивые голубые глаза.

«Петр Новиков… Мария!» – тихо сказал Марк.

Женщина не услышала его слов. Она плакала. Смотрела на остров. Там было пусто. Мальчику надоело стоять около матери, он пошел от нее, но корабль качнуло. Малыш сел на палубу и очень горько заплакал. На Марка он смотрел с таким выражением, словно говорил – возьми меня, а то зареву еще сильнее! Марк взял его на руки, и он сразу же перестал плакать. Он гулял с ним по палубе до тех пор, пока остров остался позади, потом понес его к матери. Она приняла его, не взглянув на Марка. Глядела назад, где в тумане уже таяли очертания острова. Марк увел ее вниз – дрожащую, словно охваченную ознобом. У нее не было отдельной каюты, и он предложил ей воспользоваться его щелью. Уложил на койку. Она очень быстро заснула. Малыш привалился к боку матери, начал засыпать. Марк вышел на палубу. Да, это всё могло бы объяснить. Петр Новиков на острове прокаженных. Неужели он это сделал? Марк помнил, что какой-то намек на это содержался в тетради.

Часа два он бродил по палубе. Были уже близко к порту. Стараясь не шуметь, он вошел в каюту. Женщина проснулась. Смотрела на Марка строго и вопросительно, словно только теперь заметила его.

«Порт? – спросила она.

«Да, Мария, скоро порт», – ответил он.

Потом они стояли в сутолоке, всякий раз возникающей на пристани с приходом пассажирского парохода. Кричали носильщики. Шныряли оборванные китайчата, размахивающие ящиками с принадлежностями для чистки обуви. Грохотали лебедки, извлекающие из трюмов груз. Сидя на руках у матери, маленький сын Марии был так поглощен происходившим, что ни матери, ни Марку не уделял ни малейшего внимания.

«Откуда вы знаете меня?» – тихо спросила женщина, покачивая ребенка. – «Там, на пароходе, вы назвали мое имя. Откуда вы знаете?»

Она стояла высокая и строгая. Ветер с моря туго ударялся о ее ноги. Юбка плотно облегла их. Он опять подумал, что она чем-то напоминает Колибри. Та была такой же длинноногой, упругой, сильной, но только у той была улыбка, кипень зубов, звезды в глазах, эта же смотрела строго, словно ее голубые глаза не умеют улыбаться.

«Я тогда принес вам тетрадь Петра Новикова», – сказал Марк. Он назвал себя. Не знал, протянуть ей руку или это будет выглядеть смешно. Не протянул. «Это правда, что он ушел на этот остров?» – спросил он.

«Да», – тихо сказала Мария, и непонятно было, отвечает она на его вопрос или хочет сказать другое. – «Может быть, это были вы. Я не помню, что я делала тогда и с кем говорила. Может быть, это были вы. Петр ушел, он не мог жить после всего, что видел. Так он написал. Куда? Я не знаю. Мне потом сказали, что он сошел с ума и ушел на этот остров.

Но может быть, это и не так. Может быть, сказали, чтоб хоть что-нибудь сказать. Может быть, его давно нет в живых».

Марк сам думал, что это скорее всего легенда. Но если легенда, то хорошая. Марии легче жить с мыслью, что Петр жив. Пусть даже на этом ужасном острове, но жив. Малыш теперь тянулся к Марку, лопотал свое, взрослым непонятное.

«Это его сын?» – спросил он.

«Да», – ответила Мария. «Это – маленький Петр, а тот был большой».

Подошел пожилой человек, с которым она разговаривала на палубе корабля. Она познакомила их. Сказала, что профессор – ее начальник, вместе были на геологических исследованиях. Спросила Марка, когда он уезжает из города и он, вовсе для себя неожиданно, сказал, что уедет завтра.

«Если вам негде ночевать», – сказала она, – «поедемте к нам. У нас постоянное общежитие, и место для вас найдется».

Корабельный гудок ворвался в раскрытое окно. Марк не спал. Находился в каком-то притуплённом состоянии. За окном была молочная, из тумана сотканная ночь. Комната тонула в голубой полутьме. Притушенная лампа под голубым абажуром. Ребенок во сне что-то мурлыкал, чмокал ртом. Рядом с Марком – горячее женское тело. Волна темных волос. Округлые загорелые руки. Он видел лицо спящей. Полно голубого счастья. Женщина спала, но и во сне ее полные, почти черные губы складывались в улыбку. Он поежился при мысли об обмане, в который они сами себя погрузили. Словно встревоженная его мыслью, из темной волны волос вынырнула рука Марии – мягкая, ласковая. Обвилась вокруг его шеи. Шепот – умиротворенный, радостный – прошелестел в полутьме:

«Петя, родной мой!»

Марк опустил голову на подушку. Это тихое восклицание опять больно ударило его. Он чувствовал близость женского тела – покорного, напоенного лаской – и все-таки был совсем один. И женщина эта, обнимающая его и даже во сне тревожная, одна. А голубой свет, комната с открытым окном, в которое глядится наползающий туман, жаркая и какая-то болезненная ласка Марии, стоящая на грани страдания, – всё это обман. Рассеется с первыми проблесками дня. Увидит Мария, что с нею не тот, чье имя она произносила страстным шепотом, и, может быть, завтрашний день покажется ей еще более горьким и ненужным, чем день вчерашний.

Иллюзия возникла как-то незаметно. Завладела ими обоими. Может быть, они принесли ее с собой с морского берега, кто может сказать, как возникают и где возникают такие самообманы? С пристани они пришли в маленькую комнату Марии. Профессор ушел, пригласил Марка ночевать у него. Привезли и оставили у подъезда два тяжелых чемодана. Марк принес их наверх. Мария была с маленьким сыном за занавеской. Слышался плеск воды. Протестующе плакал ребенок. Потом он успокоился. Она вынесла его – смешного, мокрого. Ловко вытерла полотенцем, закутала в простыню.

Потом, когда маленький Петька уже спал, они в мягкой полутьме пили чай. Марк видел лицо Марии – печальное и растерянное. Она скупо бросала тяжелые, безрадостные слова. Жизнь, обещавшая вначале так много, оказалась вдруг пустой и ненужной. Она и совсем была бы ненужной, эта жизнь, если бы большой Петр не оставил после себя маленького Петра. Теперь ее переводят, она больше не увидит острова. Может быть, там не было и нет Петра, но она привыкла к мысли, что он там, близко от нее и сына. Останется у нее только маленький, для которого надо жить. И больше ничего. В двадцать пять лет – и больше ничего.

Вот в этот миг Марк и впал в самообман. В тоске Марии была его Колибри. Нет, он мог бы и не думать так, но ему хотелось думать: «Это – Колибри». Тоскующая и печальная птичка, которой обломали крылья. Подошел он к ней и положил руки на ее плечи. Почувствовал – сильная, напряженная дрожь прошлась под пальцами. Голова запрокинулась назад. Робкая, где-то у глаз рождающаяся улыбка появилась на запрокинутом лице. Она окрепла, раздвинула плотно сжатые губы, обнажила ровный ряд зубов. Потом разлилась по лицу горячей, всё смывающей волной. Он поднял ее на руки, понес. Она не противилась, жадно целовала его. Они принадлежали друг другу. Встретились лишь в этот день, но принадлежали друг другу. Тут жестокие моралисты могут заговорить. Встретившись лишь в этот день, они принадлежали друг другу. Когда радость близости и страдание сплелись вместе, как сквозь сон услышал Марк почти безумный вскрик Марии:

«Петя, родной мой!»

Колибри улетела. Марку стало стыдно и нехорошо, а Мария уснула и крепко прижималась к нему своим разгоряченным телом. Это был обман, Марк хотел его. Поддаваясь ему – «это – Колибри» – он все-таки знал, что это обман. О том, что обман может захватить и Марию, не думал. Он захватил, но поверила она в него сильнее, чем мог поверить Марк. В тревожной любви, она была с Петром, с ее Петром. Боль долгой разлуки, не удовлетворенная страсть молодого тела – требовательного и жадного – всё это излилось из нее вскриком:

«Петя, родной мой!»

«А что будет завтра?» – думал Марк. «Завтра она увидит, что нет Петра, а кто-то другой украл то, что ему не принадлежит, воровски овладел ею и ушел, чтобы разметать память о такой ночи на всех перекрестках дорог. Поймет ли она, простит ли?».

Завозился в своей кровати маленький. Марк осторожно отвел оплетающие его руки, поднялся, склонился над ним. Малыш торопливо чмокал губами, начинал уже кривить их в досаде, готовился заплакать. Марк повернул его на другой бок. Стараясь не шуметь, оделся. Под голубым абажуром он оставил записку. Писал в ней, что он украл не принадлежащее ему, но счастлив и благодарен. Писал, что оба они одиноки, и если она согласится соединить их одиночество, то он постарается быть хорошим отцом маленькому Петьке. Писал, что она знает, где его найти, и он будет ждать ее.

На рассвете он сел в поезд, покидающий Владивосток.

На другой день утром Марк стоял перед Вавиловым и, наклонив подбородок, упрямо твердил:

«Нет, я не могу так скоро уехать. Личные дела требуют, чтобы я пробыл здесь еще две недели. По крайней мере, две недели».

Он доложил Вавилову о сахалинской поездке, но секретарь крайкома был теперь занят другим. Он приказал Марку сдать дела и ехать в Москву. Нет, Марк не мог уехать так скоро, как этого требовал Вавилов.

«Две недели», – вскрикнул Вавилов. «Да за две недели, дорогой мой, они из тебя отбивную котлету сделают. Или ты не знаешь, как выглядит снятие с работы секретаря крайкома? Не знаешь, что бывает с теми его сотрудниками, которые остаются на месте и не заручились благоволением нового начальства?»

Пока Марк находился в поездке, окончательно выяснилось, что Вавилова отзывают из дальнего края. Влиятельные друзья в Москве защитили его от слишком уж суровой кары, и его переводили «овец пасти», как он мрачно сказал Марку при встрече. Когда Марк вернулся, Вавилов не столько был озабочен своей судьбой, сколько судьбой своих помощников, которые могли в будущем заплатить горькую плату за сотрудничество с ним. Некоторых из них уже отправили из края. Уехал Синицын. Теперь нужно было удалить и Марка. Вавилов извлек старый запрос о Марке из Москвы – его тогда предполагали назначить работать в центральный аппарат. Когда этот запрос был сделан, Вавилов отверг его, но теперь он хотел им воспользоваться, чтобы перекинуть Марка в Москву.

«Ты понимаешь, что возможность покинуть край висит на волоске», – сказал Вавилов. «Мой преемник может решить, что ты нужен здесь, и сообщит об этом в Москву. Можешь быть уверен, что там не пожелают отказать новому секретарю крайкома – без Сурова в Москве как-нибудь обойдутся. Останешься ты тогда тут, начнется ошельмование старого руководства, то есть меня, а так как меня здесь уже не будет, то начнут вытрясать душу из тех, кто мне помогал».

«Всё это я понимаю», – сказал Марк. – «После вашего отъезда начнется раскрытие ваших преступлений. А так как преступлений, надеюсь, найдено не будет, то их придумает Доринас. И ответственность за них ляжет на шестистепенных работников, таких как я. Я всё это понимаю».

«Понимаешь и упираешься», – сказал Вавилов. Он заговорил сухо, официально: «Так вот что, товарищ Суров. Пока я еще секретарь крайкома. Я не знаю, о каких личных делах ты говоришь, не спрашиваю о них, но в порядке партийной дисциплины предлагаю тебе покинуть край и отправиться в Москву в распоряжение отдела кадров ЦК. Для устройства личных дел разрешаю остаться на одну неделю. Но через неделю – выехать. Понятно?»

Потом Вавилов провел рукой по щетинистому подбородку и потеплевшим голосом сказал:

«Вот так и расстаемся мы, Марк. Хочу тебя поблагодарить. Ты всегда был дельным помощником».

«Я старался работать», – ответил Марк. – «Не всегда хорошо получалось».

«Знаю», – сказал Вавилов. – «Результат от тебя не зависел. Время наше такое, что из самых хороших дел черт знает что выходит! Скотское время. Кстати, мне передавали, что ты назвал Баенко гамлетизированным поросенком. Теперь он сидит дома и читает Гамлета, хочет знать, почему ты так сказал».

«Это не мои слова», – сказал Марк, – «но они к нему подходят. Когда ему ничего не грозит, он слезу о малых мира сего пускает, а как опасность появляется, он готов на всё, только бы себя обезопасить. Гамлет исчезает, поросенок остается».

«Для ясности, и чтобы не утруждать его мозгов, ты мог бы его просто свиньей назвать», – усмехнулся Вавилов. «Ему это понятнее, и к правде близко. Все его доклады в Москву помогли ему, как мертвому клизма. Снимают его вместе со мной и посылают на самый что ни на есть захудалый пост. Да и то еще хорошо. Вот такие люди и создаются в тех обстоятельствах, в каких мы сейчас находимся».

«Принято считать, что человек должен властвовать над обстоятельствами, а не покоряться им», – сказал Марк.

«Теория, дорогой друг, теория. В теории это звучит хорошо, а на практике, особенно когда речь идет о политических обстоятельствах, человек – раб их. Он может желать, даже страдать от невозможности что-то там совершить, но делать он будет только то, что соответствует обстоятельствам. Только очень смелые и решительные пытаются действовать наперекор, но где они и сколько их?»

Вавилов ходил вокруг стола, о чем-то тяжело думал. Стареющий человек, более несчастный, чем хочет показать. Небрежность в одежде, небритый подбородок – всё это от опущенности.

«Я надеюсь», – сказал Вавилов, – «что мы еще встретимся, если только обстоятельства не раздавят кого-нибудь из нас. Ты, наверное, будешь работать в правительственном аппарате. Волков давно хлопочет, чтобы тебя перевели к нему. Не думаю, что тебя там ждет много радости. О Волкове не спрашивай – мало знаю. Член правительства, но почти незаметен. Ведает какими-то второстепенными аппаратными делами».

Никаких личных причин, которые задерживали бы отъезд, у Марка не было, кроме одной: он ждал Марию. Знал, что она должна покинуть Владивосток, но проедет ли безостановочно через Хабаровск, или… Или сойдет на перроне.

Мария молчала.

Когда срок ожидания, данный ему Вавиловым, истекал, Марк вызвал к прямому проводу геологическое управление во Владивостоке. Спросил о Марии. Ему ответили, что уже три дня, как она выехала к новому месту работы. На Алтай.

Значит, уехала. Не захотела видеть его. Уехала, не остановилась, не дала знать.

Марк покинул город и край, к которому привязался накрепко, полюбил надолго, хоть эта суровая земля и отсыпала ему горя без меры и счету.

От повести этой, на чужбине рассказанной, не жди, читатель, и не требуй того, чего в ней нет. Не говори, что великая стройка социализма здесь не отражена, трубы индустриализации не дымят, проекция в будущее не сделана, роль партии не выражена, плавности и обстоятельности мало, да и само слово не такое уж художественное, да и образы не дописаны, да и дух явлений до конца не раскрыт.

Что на это сказать?

Всё, в том числе и социализм, строить можно, но всё, социализм в том числе, нужно строить по свободному выбору людей. В противном случае, когда не человек ведет стройку, а стройка человека, не возвеличивает она его, а в низь сбрасывает. Аэропланы самые быстрые и лучшие можно построить, миры небесные открыть, заводов и фабрик несметное число возвести, а при всем том человек в низи будет обретаться и собственную беду на горбу нести. Можно и нужно рассказывать о стройке и о том, как стали мерить людское счастье числом дымных заводских труб. О многом можно и нужно рассказывать, да повесть наша не обо всем, а о самом трудном – о человеке и жестоком времени, которое он творит и, творя, себя самого приносит ему в жертву. О человеке без прилагательных наша повесть.

Так поняв задачу, не грешно и покаяться. Искание правды волновало. Муки, в которых творится жизнь, мысль бередили. Ответ на вопрос, есть ли связь между человеческим горем и покорностью, молчанием человека нужно было найти. Пророчества на будущее, которыми оправдывают зло сущее, во лжи своей представали. А тревоги о закругленности сюжета, причесанности слова, пополочном распределении характеров не было и нет – то ли по осознанному недостатку таланта, то ли еще и из страха оторваться от простой – колючей, шершавой, опаляющей – правды жизни и погрузиться в мир худосочной литературщины, которая «обтачивает» правду, придавая ей вид обтекаемого обмылка…

А теперь – к повести.

Когда дальневосточный экспресс, через много дней проведенных в пути, подходил к московскому вокзалу, Марк через окно сразу заприметил тетку Веру. Стояла она на перроне, опиралась на палку, держала руку козырьком у глаз, словно все три года разлуки простояла тут, сына поджидаючи.

Спасибо Корнею и его умению устраивать дела – квартира уже ждала Марка. В перенаселенной Москве и по всем перенаселенным городам одной из первейших мук людских является теснота, бесквартирность. Сколько людям горя та проклятая жилищная нужда прибавляет, и сказать нельзя! Семьи распадаются по той ненавистной нужде, теснота зло меж людей плодит, характеры ожесточает, молодые сердца, открытые для любви, в кандалы берет – потому что и для любви человек где-то голову должен приклонить.

Но Марку повезло. Какой-то друг Корнея, покидая Москву, передал свою квартиру тетке Вере – она от Тани приехала, чтоб сына встретить. Зажили они вдвоем, счастливо зажили. В сознании Марка всегда была мысль, что мать судьбой обделена – чересчур много горя ей выпало, а счастья мало. Тетка Вера с Марком счастливой была, и, конечно, вовсе не потому, что подарки ей шли – всякое расточительство она очень даже осуждала – счастье ее в сыне было, который вернулся целым и невредимым из того места, где, как ей говорили, живые тигры бегают. Уступая ее настояниям, Марк провожал ее в церковь. Забивался там в темный угол, ожидаючи, пока она отмолится, а она, старая хитрунья, молилась долго, дольше всех: пусть Марк поближе к Богу побудет. Ходили они и в театры, поначалу она скучала, а потом вдруг проснулось в ней что-то непонятное: к балету сердцем потянулась. Казалось бы, откуда простой хлеборобной тетке Вере тонкий смысл хореографии улавливать, в красоте и слаженности движений и музыки повесть прекрасную читать, но ведь улавливала, читала, и плакала от радости, которую словами никак не могла выразить. Когда были на «Лебедином озере», она так расстроилась, что просто беда. Театр уже опустел, а Марк всё еще мать успокаивал, и какая-то чужая женщина помогала ему.

Но, конечно, заботы о тетке Вере и ее счастье не могли Марка от всего другого отгородить. Для дел других, от сердца далеких, он – единица, которую нужно в ряд поставить. Откуда-то повелось считать, что только в большом числе единица – фигура, а в отдельности ей бытовать совсем не положено. Недели через две по приезде в Москву, входил он в серое и скучнейшее здание ЦК партии. Теперь это была для него большая канцелярия, а между тем, входи он сюда раньше, обязательно подумал бы что-нибудь торжественное, сказал бы себе: «Здесь бьется сердце партии». Теперь же он злился. Думал о том, что охраны насовали, как всё равно осажденная крепость тут, а не ЦК. Получив пропуск и пройдя проверку, поднялся он на второй этаж, подошел к нужной двери. За нею – чинная обстановка приемной. Шкафы, стулья вдоль стен. Географическая карта на стене и над нею портрет того усатого, которого к ночи поминать не следует. Лысоватый человек с большим носом за письменным столом. Бумаги ровной стопкой. Чернильницы закрыты крышечками. Перья строго в ряд. Образцовый порядок. За спиной канцеляриста плотно запертая дверь в соседнюю комнату.

На Марка, когда он вошел из коридора, человек за столом не посмотрел, а молча протянул навстречу руку. Явно не для пожатия протянул.

«Что? Что вы хотите, товарищ?» – не понял Марк.

«Сдайте пропуск!» – как-то бесцветно сказал канцелярист.

Марк протянул пропуск, и человек склонился над ним. Сверял какие-то данные. Посмотрел пропуск на свет, словно подозревал, что он подделан. Потом снова протянул руку, опять молча, как будто Марк должен без слов понимать его.

«А теперь что я должен вам дать?» – спросил Марк, наполняясь глухим раздражением.

«Партийный билет», – проскрипел человек.

Началось сличение пропуска с партийным билетом. Носатый человек склонился к ящику стола и вынул папку. На ней номер и имя Марка. На первой странице личного дела – фотография. Человек поднял на Марка глаза, но и на этот раз лишь для того, чтобы убедиться, что перед ним тот самый человек, что и на фотографии. После этого он снял трубку. Телефонный звонок в соседней комнате. Проще было бы встать и подойти к двери, но это, как видно, нарушило бы установленный здесь порядок. Человек назвал Марка. Было слышно, как кто-то в соседней комнате сказал:

«Дайте личное дело и пусть войдет».

Человек поднялся из-за стола.

«Вас примет товарищ Ежов», – сказал он, открывая дверь за своей спиной.

Удивительно, как события могут развиваться по кругу. Когда-то Ежов послал Марка на Дальний Восток, а теперь принимал его после Дальнего Востока и опять куда-нибудь пошлет. Когда Марк вошел к нему, Ежов стоял за большим столом. Он мало изменился. По-прежнему обряжен в какую-то нелепую смесь. Черные сапоги, коричневый пиджак, синие брюки, вышитая косоворотка.

«Садитесь», – вялым голосом сказал он, указывая Марку стул напротив. Сам остался стоять. Перелистывал бумаги в папке. Спросил:

«Вы имели партийные взыскания?»

«Да, это записано в личном деле», – ответил Марк.

«Какие именно взыскания и за что?», – продолжал спрашивать Ежов.

«Выговор за потерю бдительности».

«Расскажите».

«Я разработал директиву о пересмотре списков лишенных избирательных прав», – сказал Марк, думая в это время про себя: – Ну, чего пристал, скотина! Ведь всё это записано, и ты только что читал. – Вслух же продолжал: «Видите ли, товарищ Ежов, директива исходила от краевого комитета партии, но я разработал проект и докладывал на заседании. После ее осуществления было найдено, что это ошибка, и мне объявили выговор».

Ежов некоторое время молчал. Потом продолжал допрос:

«Вам известно, зачем вы отозваны с Дальнего Востока?» «Нет. Ничего определенного не было сказано».

«Секретариат ЦИКа дает на вас заявку. Мы ничего против вас не имеем. Но это парт взыскание. У молодого члена партии. Потеря бдительности является большим проступком перед партией, товарищ Суров».

Через час Марк был отпущен. Ежов прочитал ему лекцию о бдительности. Москва утопала в солнце, а Марку было холодно, и он зябко ежился.

А еще через две недели его вызвали в Кремль. Неожиданными, переносящими воображение в сказку, казались ему сизые елочки, на которых, даже летом, словно морозный иней оседает. Они у самого Кремля посажены, за стеной ленинского мавзолея. Здесь покоятся останки вождей, удачно сманеврировавших и, не попав в опалу, отправившихся в мир, где нет скорбей, воздыханий и политбюро. Кладбищенская тишина и кладбищенская иерархия: членам политбюро – могилы, другим, помельче – дырка в стенке. Марк, направляясь к Кремлю, к легкой небесной устремленности Василия Блаженного, взглядом стремился и думал, что в тяжелых, никнущих к земле кубах ленинского мавзолея выражена прямая противоположность этому древнему храму. Земля и небо. Он замедлял шаги, любуясь храмом, но какой-то тип уже присосался к нему глазами-пиявками. Ускорив шаг, Марк вошел под своды Спасских ворот Кремля, думая, что повсюду теперь видна переодетая чекистская сволочь, которую сразу по собачье-внимательным глазам узнаёшь. Получил пропуск. Вдоль стены прошел к заднему входу в дом правительства. Дорога знакомая, ею он когда-то ходил с ребятами из университета, нанимавшимися сюда для строительных и ремонтных работ. В вестибюле невольно засмеялся. В углу была груда строительного мусора. Неужели до сих пор строят лифт, для которого они тогда начали пробивать шахту? Как давно это было!

«Товарищ, идите по назначению».

Охранник с малиновыми петлицами, стоявший в стороне и что-то отмечавший в блокноте, очень строго смотрел на него.

Ему нужно было на третий этаж, где помещался секретариат. На лестнице у него два раза проверили пропуск. В коридоре третьего этажа было безлюдно. Ноги утопали в красном пушистом ковре. Марк наугад двинулся в левую сторону, но ему перегородил путь охранник. Показав рукой в противоположную сторону, он сказал:

«Вам надо туда, товарищ».

Еще один охранник. Этот посмотрел пропуск, проводил Марка.

В приемной ждать пришлось недолго. Секретарша, уходя с докладом о нем, собрала со стола бумаги и заперла их в ящик стола. Марку стало неловко. Потом она вернулась, пригласила его войти в кабинет Волкова. Он вошел. Маленький, сухонький старичок рысил ему навстречу от огромного резного стола.

«Здравствуй, Марк, здравствуй, родной!» – кричал он. – «Да какой же ты стал большой! Почему столько колючек в глазах, и почему эта косая морщина на лбу? Откуда этот шрам над глазом, я его у тебя не помню?»

Марк растерялся. У него даже мысли никогда не возникало, что под именем Волкова скрывается его старый учитель из конармейской Школы. Виктор Емельянович Пересветов, а это был он, тормошил Марка. Они оба очень странно выражали радость встречи, но ведь так чаще всего и бывает. Старик тормошил Марка, приподнялся на носки с явным намерением погладить его по голове, как он это делал в их давние дни, но потом отдернул руку и засмеялся.

«Прости, ты мне далекое время напомнил», – сказал он. – «Показалось, что ты всё еще тот же. Вот, даже по голове хотел погладить. Небось обиделся бы? Сколько же тебе лет, Марк? У меня было твое дело, да я не посмотрел. Ты для меня всё еще тот Марк, который слушал меня, забывая закрывать рот. С тех пор меня никто так хорошо не слушал».

«Мне двадцать шесть», – сказал Марк. – «И хоть людей такого возраста по голове не гладят, я так рад встретить вас, что не обижусь, если погладите. Пожалуйста, Виктор Емельянович, погладьте».

Марк наклонился, и Виктор Емельянович, очень радостно смеясь, действительно погладил его по голове.

«Но как же так? – спросил Марк, выпрямляясь. – «Почему вы – Волков?»

«Ах, Марк, что такое имена? Тогда чужую фамилию носил и теперь не свою. Порастеряли мы свои имена в подполье, да с тех пор и не можем их найти. Помнишь, как у поэта сказано? Да возвеличится Россия, да гибнут наши имена! Россию мы, скорее всего, не возвеличили, а имена рас т еря л и».

«Я всё думал о вас, спрашивал, но никто Пересветова не знает», – сказал Марк.