Текст книги "Боги молчат. Записки советского военного корреспондента"

«Ребята, нужно меньше сидеть в автомобилях и больше пёхом переть. Для пешего полынья не так страшна», – сказал Смирнов в заключение.

Но когда был дан сигнал продолжать путь, все семьсот ребят забились в кузова. Не помогли страшные рассказы Смирнова о ледяных ловушках.

В передних санях Смирнов вез старика-амурца, много раз ходившего по льду Амура до самого пролива. Называли его штурманом. Ночью зажигался прожектор, он освещал лед впереди. Старик сидел в передней части саней и не спускал глаз с ледяного поля. Что-то видел или думал, что видит. Поднимал руку и указывал направо или налево. Водитель послушно поворачивал сани, а следом сворачивал и весь караван.

В серый безветренный день, когда черная тайга, белесоватое, лишенное красок небо, угрюмые берега как бы подчеркивают бесконечность давящей пустоты, случилось то, чего боялся Смирнов. Неожиданно в центре каравана возник многоголосый крик. Горохом вываливались люди из кузовов автомобилей, разбегались в стороны. Марк бежал от хвоста колонны. Автомобили пятились назад. Впереди – черный провал во льду. Он тянулся метров на тридцать. Тяжелая маслянистая вода в нем колыхалась, и вместе с нею колыхались куски поломанного льда.

На Марка набежал человек с безумными глазами. Его рот был открыт в крике. Он кричал, что две машины ушло под лед. Марк был у черного пролома одновременно с аэросанями Смирнова – они прибежали с другой стороны. Исчезли тяжелый трехосный грузовик, шедший в центре колонны, и полуторатонка. В тяжелой машине было два водителя, оба погибли. В малой, кроме двух водителей, четыре пассажира. Двое успели выскочить и повиснуть на твердой кромке льда. Их вытащили на лед. Около них хлопотал врач. В несколько минут они превратились в замерзшие колоды, внутри которых еще тлела жизнь. Одежду с них спороли ножами. Голые лежали на льду. Их оттирали. Старик-амурец смачно плюнул в сторону. Слюна на лету замерзла, резко щелкнула по льду.

«С Амуром шутковать нельзя», – сказал он. – «Сурьезная река, не любит, когда прут по ней дуром».

Спасенных завернули в меха и погрузили в аэросани. Врач натер их какой-то мазью, а Смирнов приказал влить в них неразведенного спирта. Все обнажили головы, постояли минуту над холодной могилой первых шести жертв Большого Города, а потом хвост колонны обошел полынью и примкнул к передней части.

На пустынном левом берегу поднимались столбы дыма. Если подойти поближе, то под этими столбами обнаружатся крошечные избы. Вросли в землю, опасливо выглядывали из-за снежных сугробов. В окнах, вместо стекол, оленьи пузыри. Говорят, что они лучше держат тепло. Село Терпское, на месте которого назначено быть Большому Городу. Затерялось в безбрежной дикой природе. Крошечный клочок земли вымолили люди у тайги, чтоб построить свои жалкие хатенки. Не отвоевали, а вымолили. Суровая природа борется с сильными, а слабых походя уничтожает или вовсе не замечает. Она оставила эти хатенки и их обитателей: пусть живут, убогие! Таких жалких и давить-то не стоит.

Однажды оленьи пузыри в дырах окон начали легонько пошумливать – вроде и ветра, нет, а пузыри шумят, что за чудо? Вышли люди из хат, стали перекликаться испуганными голосами – такого еще не было, чтоб пузыри в окнах беспричинно шумели. Потом услышали: издалека идет глухой, но могучий гул. Испуганные люди торопливо крестились. Гул становился всё слышнее, уже можно было различить, что идет он из-за сопки, за которую сворачивает Амур. Из-за нее выползла гусеница. Издали так себе, небольшая гусеница, ногой раздавить можно. За первой другие поползли. Чем больше их появлялось из-за косогора, тем свирепее гул. Дурным голосом взвыла старая Маланья, что когда-то у шамана обучение проходила и с тех под ведьмой слыла. «Батюшки, светопреставление!» – голосила она. Хромой мерин, единственный конь в селе, который и держался только для того, чтоб невод из воды вытаскивать, вырвался из сарая и с резвостью не по годам в тайгу подался, а за ним следом поскакали два медвежонка, которых один охотник старался приручить. И людям надо бы в тайгу бежать, спасаться от ревущих гусениц, да острые глаза их уже рассмотрели, что не гусеницы то, а караван – сани, а за ними автомобили. Из-за поворота, вслед за караваном, толпы пеших людей показались.

Смирнов был в передних санях рядом со старым проводником, но Марка в заднем грузовике не было. Он с теми, кто пешком, шел. После происшествия у полыньи Марк и Смирнов долгую беседу имели, и всё о том же – как людей взбодрить. Смирнов яростно хрипел трубкой, говорил, что народ сборный, случайный, и весь этот поход – дурацкая затея. Марк хотел ему сказать, что если это так, то Смирнову не надо было соглашаться с Виноградовым, когда тот назначал его начальником колонны, но не сказал, во время вспомнил, что Смирнов не вольный человек, а ссыльный. Только упорству Виноградова они были обязаны тем, что их в ледовую дорогу вел этот бывалый таёжный волк.

Успокоившись, Смирнов глухо сказал, что, по его мнению, Большой Город будут строить заключенные. Марк напомнил ему, что комсомол взял почин, и Смирнов еще ожесточеннее захрипел трубкой.

«Я не о почине говорю, а о деле», – сказал он. – «Погубим общими силами побольше молодых ребят, и на их место погонят заключенных. Тех уж и вовсе никто не считает».

Марк поделился со Смирновым своей мыслью, на которую его навела полынья. Смирнов долго пыхтел трубкой, а потом сказал, что Маркова мысль ему нравится. Если не поможет, сказал он, то и вреда никакого не принесет.

Под вечер караван приблизился к берегу, и всем людям было приказано собраться у головных саней Смирнова. С них Марк обратился к ним. Сказал, что он до этого не имел права сообщить им секретный приказ. Блюхер объявил транспорт военным походом. Читал Марк приказ. Подчинить военной дисциплине. Считать находящимися в составе дальневосточной армии. Призвать к мужественному и самоотверженному выполнению долга.

Марк свернул лист бумаги, спрятал в карман. Ни тени сомнения не появилось у людей, и только Смирнов, наблюдавший эту картину, удовлетворенно оглаживал бороду.

Сознание военной дисциплины сначала придавило ребят, но потом прибавило им сил. Марк был неумолим: четыре часа пешего перехода и два – отдыхать в кузове автомобиля. И неумолимыми были его помощники – он выбрал их из бывших военнослужащих. Обратится комсомолец к Таманову, например, и скажет: «Товарищ командир, разрешите в автомобиле ехать, ноги натер», а Таманов приказывает разуваться. Осмотрит ноги и скажет: «Ты, товарищ боец, портянки наматываешь так, что не только ноги, а мозги натереть можно. Вот, смотри как это делается». Перемотает парню портянки и приказывает: «Вставай!» Тот встанет. «Можешь идти?» Парень попробует, ничего, вроде уже и не так болят ноги. И шагает свои четыре часа, не жалуясь. А врач докладывал Смирнову, что обмороженных больше не поступает.

Марк строго следил, чтобы смена отдыхающих производилась точно по расписанию. Отдыхавшие вылезали из кузовов замерзшие, синие, трясущиеся. В каждой смене больше двухсот ребят. Две смены шагают, одна отдыхает. Построит Марк только что отдыхавших, всмотрится в посиневшие лица, в трясущиеся тела и командирам, к этой смене прикрепленным, скажет: «Задание: атаковать левый берег реки со льда. Выбить противника из опушки, подходящей к берегу. Прочистить берег до того вот далекого поворота реки и присоединиться к основным силам через тридцать пять минут».

Командир посмотрит на часы и его поведет судорога – за тридцать пять минут столько отмахать! Но рассуждать нельзя, ведь и командир уверен, что он мобилизован по приказу Блюхера. А если, к тому же, он еще и из заключенных или ссыльных, то у него и расчет свой есть – такая служба даром не пропадет. Гаркнет он на свою замерзшую смену, построит ее в боевой порядок и бегом ведет в атаку на левый берег, кричит ура, а за ним другие кричать начинают. Почти вовремя к назначенному месту выведет свой отряд. Посмотрит Марк на часы: «С опозданием работаете, товарищ командир. На три минуты позже. Точности нет». Говорит так, а у самого в груди поет от радости. Вернулись люди усталыми, но повеселевшими, полными жизни. Даже песню затягивают.

Со своей сменой и Марк отдыхал. Заваливался вместе с ребятами в грузовик, мгновенно в мертвый сон погружался. Потом снова шагал с пешей колонной, да так и довел ее позади каравана до Терпского, которое казалось недостижимым, а теперь – вон оно, столбы дыма в небо шлет!

«Теперь начинается самое трудное!» – сказал Смирнов Марку. – «Прошу вас сохранить военный порядок еще на несколько дней. Он будет нам здесь даже нужнее, чем в походе».

«Но Блюхер может посадить меня в тюрьму. Ведь всё это иллюзия – приказ и прочее», – сказал Марк. Но тут же перед ним мелькнуло открытое лицо Блюхера, и он добавил: «Впрочем, вероятно не посадит, а посмеется. Да он и в действительности смотрит на нас, как на военизированный поход – сам в Москву об этом писал».

Врач разместил обмороженных и больных в хатах, но что будут делать остальные? Пустынный берег, мрачная тайга – как здесь укрыться человеку?

«Надо немедленно устраиваться», – сказал Смирнов. – «Прикажите рыть землянки». Смирнов подумал и добавил: «Но из этого ничего не выйдет. Грунт промерз, и землянки не отроешь. Придется рыть просто ямы, чтобы хоть как-нибудь защититься от холода».

«Товарищи!» – сказал Марк, построив строителей. – «Одной из задач командующий армией поставил умение устраиваться зимой в условиях пустынной местности. Начинайте рыть ямы для укрытия. О роте, которая раньше других укроется под землю, а также о ее командирах, будет особо доложено товарищу Блюхеру».

Люди вгрызались в землю. Промерзшая, она сопротивлялась, звенела, не желала поддаваться их усилиям. Запылали костры, ими оттаивали почву. Сантиметр за сантиметром углублялись люди вниз. Первым пришел к Марку Таманов. Он дышал тяжело, с хрипом, знать, немало работал сам. На его лице была ледяная корка – замерзший пот.

«Докладываю, что шестая рота укрылась под землей», – сказал он.

«Вы – первый», – сказал Марк. – «О вас, товарищ Таманов, я специально доложу в штабе армии. Вы много сделали для успеха транспорта».

Таманов улыбнулся. Пять лет назад он был командиром взвода красной армии, а потом попал в ссылку.

Вскоре и другие роты укрылись. Ямы сверху забросали ветками, засыпали землей. Оставался только узкий лаз. Смирнов приказал эти отверстия затянуть парусиной – не пожалел брезентов с автомобильных верхов. Рота Таманова тем временем отрыла яму попросторнее, которую сразу же назвали штабной. Она предназначалась для Смирнова.

Полторы сотни ям опоясали Терпское, и в каждой могло уместиться четыре-пять человек. Костер раскладывался прямо на земле, на дне. От него шло тепло и дым. Оттаивающие стены давали сырость. Тепло, дым и сырость неразлучны, человеку долго пробыть в этой могиле очень трудно. Подземные жители часто выскакивали из ям, стирая копоть, грязь и слезы с лиц.

На берегу началась борьба сотен людей за жизнь. Не за будущий Большой Город борьба, не за то, чтобы выполнено было решение Москвы о немедленном начале работ, а за собственную жизнь. Нет, здесь не думали о городе и о том, каким он будет, а думали только о том, как не погибнуть.

Прошел день, прошел другой, а на третий Смирнов спросил Марка. Они стояли над штабной ямой и спрашивая, Смирнов смотрел вдоль подземного города, а не на Марка.

«Мне кажется, что мы думаем об одном и том же, не так ли?» – сказал он, похрапывая трубкой.

«Вероятно», – ответил Марк. – «Вы о том, что ребята начинают сдавать?»

«О том», – подтвердил Смирнов. – «На каждых десять тут поставлен комсомольский организатор, на каждых сто человек – парторг, а ребята сдают. Почему бы это?»

Он искоса поглядел на Марка, но тот молчал. Смирнов сам знает, что в этих условиях происходит проверка человека, а не силы партийной организованности. Они пошли вдоль лагеря, сделали круг и вернулись к штабной яме. Печальное зрелище. Люди на краю отчаяния. Жмутся кучками к ямам, а из ям валит едкий дым. Иногда кто-нибудь из них, промерзши до костей, ныряет вниз, но скоро опять вылезает, вытирает слезящиеся глаза, кашляет, проклинает всё на свете. Они подошли к одной такой кучке. К ней двинулись люди от других ям, образовалась толпа. Марк чувствовал, что ребята чего-то ждут от него и Смирнова, но что они могли бы сказать им!

«Товарищи, надо выдержать!» – тихо сказал Марк. – «Это единственное, что нам нужно. Надо выдержать!»

Толпа подземных обитателей росла. Восточные лица, русские лица. Похудевшие и почерневшие. Заросшие бородами и усами. Ребята были сумрачны.

«Зачем нас сюда привезли?» – раздался вдруг голос. – «На погибель послали?» Толпа ждала ответа.

«Я всё знаю, товарищи! Не хочу успокаивать вас», – ответил Марк. – «Предстоит очень трудная зимовка. Но надо выдержать, ничего другого не остается». На душе у Марка было так же муторно, как и у всех этих ребят. Он снял шапку и вытер ладонью неожиданно вспотевший лоб.

Сказал: «Товарищ Сталин требует отправки. Приказ самого Сталина. Мы его выполнили. Теперь надо бороться за жизнь. Не гнуться. И помогать друг другу».

Молодой узбек, укутанный во всевозможное тряпье и всё время подпрыгивающий от холода, вдруг прекратил свои прыжки и приблизил лицо к Марку. Стал говорить, перешел на крик:

«Зачем говоришь! Мы всё понимаем! Я – секретарь райкома комсомола. Сталин приказал потому, что он не знает, как это выглядит. Дело не в Сталине, а в тех, кто организует стройку. Вредители! Нам еще в Хабаровске говорили, что начальником строительства враг народа. Это он загнал нас на смерть».

Перед лицом Сурова промелькнуло печальное лицо Виноградова.

«Но мы будем бороться, мы выдержим!» – крикнул узбек.

Все молчали, узбек в недоумении оглянулся.

«Привычка к агитации», – думал Марк. – «По инерции проявил энтузиазм. У других даже привычки этой не осталось».

«Совершенно верно!» – сказал Марк. – «Главное, не падать духом».

Люди хмуро смотрели в землю. Смирнов, молчавший до сих пор, вынул трубку из зарослей бороды и сказал:

«В этом самом месте или немного подальше зимовали казаки Дежнева, пошедшие открывать новые земли. Вырыли они такие же ямы и забрались под землю. Сильные это были люди. Казалось, обязательно должны они погибнуть – ни пищи, ни теплой одежды у них не было. А весной вылез Дежнев из ямы, а за ним его товарищи. Страшные, закоптелые, худые, но все-таки живые».

Маленький курносый парнишка спросил:

«Как же это они, живые то есть, остались?»

«А живыми они остались потому, что знали один секрет этой земли», – сказал Смирнов. – «Если человек духом не падает, то земля его прокормит. Если слаб, без веры в себя, то погубит его земля. У казаков Дежнева не было пищи. Но были у них крепкие руки и, главное, сознание, что никто им не поможет, если они сами себя не спасут. Стали они выходить на охоту, и охота давала им шкуры для одежды и мясо. Рыбу через проруби ловили. Так и вытянули, дождались солнца».

Смирнов погрузил трубку в бороду и замолчал.

«Так это было где-нибудь в другом месте!» – вскрикнул широкоплечий парень в армейском полушубке. – «Разве ж тут когда-нибудь бывает солнце? Посмотрите!»

Все оглянулись. Хмурой, тяжелой волной набегала на берег тайга. Низкое небо цеплялось за вершины деревьев. Действительно, трудно поверить, что здесь может появиться солнце.

«Нет, это было здесь!» – сказал Марк. – «А солнце, оно ведь тоже сильных любит, вот таких, как были казаки Дежнева. Перезимовали они, а потом новые земли открыли, прославились».

«Вот сукины сыны, казаки те!» – с восторженной веселостью сказал широкоплечий крепыш в полушубке, по-видимому волжанин. – «И зачем только они открывали на наше горе. А нельзя ли, товарищ Суров, закрыть ее, землю-то эту?»

С трудом раздирая спаянные морозом губы, люди смеялись. Смех, начавшись на низких и безрадостных тонах, становился громче, веселее.

«Петька Шувалов приехал закрывать землю!» – сказал кто-то в толпе.

«А что ж, и очень даже просто!» – вскрикнул волжанин, которого назвали Петькой Шуваловым. – «Дежнев открыл, а мы закроем. Дежнев в деле мало смыслил. Не видел того, неграмотный казачина, что нам надо иметь такую землю, чтобы на ней теплая печка стояла, мы на печке лежали, а в печке борщ варился, а потом горшок сам собой к нам скакал, и мы тот борщ хлебали. Нет, лучше пусть не скачет, пусть его дивчина чернобровая подает и при том улыбается и нас по головке гладит. Вот на такой земле мы вполне можем быть молодцами».

Шутливое балагурство Петьки разглаживало лица ребят, заставляло улыбаться. Довольный всеобщим вниманием, он продолжал:

«Мне определенно здесь нравится. Печки, правда, нет, но чернобровая дивчина предвидится. Видели, сколько их в Хабаровск понаехало? Как только станет тепло, товарищ Суров приволокет их всех сюда. А мы к тому времени хоромы выстроим, а вокруг хором конюшни и для прочего скота помещения. Ну, конечно же, и печки потеплее, чтобы наши чернобровые носики себе не поотморозили».

«Что ж ты, в конюшнях-то, медведей держать будешь?» – крикнули из толпы.

«Зачем же медведей? Мы скотину разведем. Я это предусмотрел и для развода привез».

Петька пошарил в лохмотьях под своей военной шубой. «Вот!» – вскрикнул он.

В его руке была мышь, он извлек ее из глубин своего одеяния. Держал ее на раскрытой ладони, а кругом хохот стоял. Скорее всего он эту мышь тут, в Терпском, поймал, но ему хотелось дать ей другую биографию.

«Петька скотом обзавелся!» – смеялись ребята. – «Разводить будет скотину для Большого Города».

Петька спрятал дрожащего мышонка в свою одежду.

«Как бы насморк не схватил!» – сказал он. – «С Волги, из дома везу. Порода уж очень хорошая, тут такой не найти. Отец осенью засыпет хлеб в закром, приходит весной – пусто! У них аппетит – держись только! Я и захватил одну помоложе для Дальнего Востока. Товарищ Смирнов, прошу на паек эту животину зачислить».

Ребята смеялись, сразу стало видно, что все тут молодые, несломленные.

Смирнов, а за ним Марк полезли в штабную яму. Дымно, сыро, неприютно. Опять обсуждали самый страшный вопрос: провиант. Грузовики, провалившиеся под лед, были нагружены продовольствием. Их гибель чуть не на половину уменьшила запасы. Два-три месяца выдержать можно, а что потом? Если за это время не пришлют транспорт, то катастрофы не избежать, так как там уже начнутся бураны.

В яме повара, заведующий складом, два местных жителя. Сидели на корточках, ждали Смирнова. Сырость, перемешавшаяся с дымом костра и крепчайшего табака, заставила Марка присесть к полу, долго кашлять. Преодолевая приступы кашля, (они пройдут, как только «вдышишься» в эту плотную вонь, заменившую воздух), Марк слушал Смирнова, на которого, кажется, никакая вонь не действовала.

«Каждую крошку надо беречь», – говорил тот. – «Жителей Терпского прошу, не откладывая, начать подледный лов. Дадим в помощь наших людей».

«С мясом плохо», – сказал заведующий складом.

«С мясом не плохо», – горько пошутил Смирнов. – «Плохо без мяса. Мясо только больным. Без жиров люди будут слабеть, зима жиров требует. Но ничего не поделаешь. Мясо только больным давайте».

Марк наконец откашлялся, придвинулся к костру.

«Я думал вот о чем», – сказал он. – «Мясо по берлогам лежит, и его найти надо. Охотников среди молодежи нет. В Терпском всего два охотника согласны отправиться в тайгу – мало они добудут. Единственный выход – нанайцев искать. Местные жители уверяют, что где-то недалеко должно быть их стойбище, еще с осени они прикочевали в эти места. Отправлюсь я в тайгу, буду искать их. Как вы думаете, товарищи?»

«Найти их не легко. Иголка в стоге сена», – сказал Смирнов. Но Марк видел – сам он об этом уже думал. Когда остались в яме вдвоем, обо всем договорились.

На рассвете следующего дня над подземным городом прошли к реке трое.

«Если за три-четыре дня вам не удастся найти их, возвращайтесь». Это сказал Смирнов. Огонек зажженной трубки тлел в самой его бороде.

«А я думаю, что вам лучше отправить и последние аэросани. Как я могу уехать, когда я нужен здесь?» – сказал Марк простуженным голосом.

Они проходили через площадку, с которой вечером стартовал в обратный путь пустой караван. Теперь тут были только одни аэросани, на них Смирнов отправит Марка, когда тот вернется из тайги.

«Вы, действительно, очень нужны мне здесь. Но вам необходимо вернуться в Хабаровск, защитить нас от новых бед», – сказал Смирнов.

«Мне кажется, что все беды мы привезли с собой. Каких еще ждать?» – сказал Марк.

«Представьте себе, что там решат вместо транспорта с продовольствием, послать новый транспорт с людьми».

«Это невозможно!» – вскрикнул Марк. – «Тогда мы определенно погибнем».

Смирнов сказал страшное, но Марк знал: такое безумие возможно. Приказ Сталина, кто может ему противиться? Не снимая варежек, попрощались. Марк спустился на лед, где его уже поджидал проводник. Неся лыжи в руках, двинулись к правому берегу. Смирнов стоял, попыхивая трубкой. Когда две человеческих фигуры где-то на середине реки исчезли из вида, он отправился назад к своей яме.

На правом берегу Марк и проводник стали на лыжи. Тайга встретила их тьмой, да такой густой и непробиваемой, что, казалось, в ней и шагу-то ступить нельзя. Начинающийся рассвет на берегу остался, тут же – царство мертвой ночи. Но каким-то образом в ней многое угадывалось. Деревья угадывались, и Марк обходил их; след от лыж проводника вовсе невиден был, а Марк по чувству держался его; вверху черная пустота неба висела, но какой-то свет в ней все-таки был, потому что ветви деревьев хоть чуть-чуть, но обрисовывались над головой.

Постепенно темень оттеснялась серой мутью, которая где-то между тьмой и светом живет. Зимний день с трудом, но все-таки проникал в таежное царство. Проводник шел впереди – вроде и не очень споро, а Марк лишь с трудом поспевал за ним. Время от времени он окликал деда Игната, прося того остановиться, дать передохнуть. Посмеивался дед в мочалистую бороденку, по-птичьи тонкое лицо к Марку повернув, а Марк прислонялся к дереву, сил набирался. При этом на себя злился – наравне с древним стариком молодой партбюрократ держаться не может! Дед Игнат был прямо-таки поразительного возраста, а Марку за ним не поспеть. Он спросил его о летах, да дед счета им не вел, ответил:

«А кто ж его знает? Не считано. Старуха жива была, считала, а мне это ни к чему. Умерла она, царство ей небесное, когда мне пятьдесят пять годов было, тогда как раз первый пароход по Амуру пошел. Напугалась, и Богу душу отдала».

Пароходы по Амуру уже полсотни лет ходят, значит, деду должно быть за сотню лет, а идет, старый колдун, легко, неутомимо. Высох от возраста, пожелтел, но в тайгу на лыжах бегает, белку промышляет, и с болезнями скорее всего знакомства не водит.

Дав ему передышку, дед опять начинал свой нескорый, а всё же верный ход. За его спиной огромное охотничье ружье. Такое оно длинное, а дед Игнат так мал, что оно прикладом по снегу чертит и на тот угол приклада, что земли касается, бережливый дед железинку набил. С Марком было ружье поновее и покороче, но ему казалось, что в то время, как длинное дедово ружье ловко обегает все препятствия, его собственное за всякое цепляется – то за дерево, то за обмерзший куст.

Когда совсем посветлело, увидел Марк, что находятся они в странном и путанном растительном мире. Познания его в ботанике ограниченными были, но все-таки и не так совсем уж ограниченными, чтобы не поразиться удивительным смешением пород. Много было кедров, но тут же невеста тонкая – белокорая пихта. Лохматится корявая даурская береза, а рядом липа. Дубы огромные, неохватные, и тут же тополя высокие. Ольха корой светится, на ель пушистую поглядывает. Прямо трудно поверить, что всё это в одно место собралось, когда родина у каждого своя, отдельная, и климат каждому разный назначен. Но долго удивляться Марку было нельзя, дед ему времени на это вовсе не давал. Старался Марк не отстать, а сам о себе обидно думал, что это ему не лыжная прогулка по Воробьевым горам в Москве, где он хорошим лыжником почитался. Но больше всего мысли Марка были заняты теми людьми, на поиски которых он отправился – нанайцами. Видеть их ему не доводилось. Припоминал читанное. Оседлый образ жизни нанайцам не дается – ускоряется среди них вымирание, когда их к оседлости принуждают. Нанаец проходит по тайге хозяином, всё в ней ему знакомо, изучено. Медведь, белка, соболь, росомаха, тигр – ничто от него не спрячется. Но из своего обширного таежного хозяйства он берет только то, что ему нужно для жизни. Не убьет он зверя, когда тот линяет. Не убьет ни одной белкой больше, чем это ему нужно.

Марк вовсе из сил выбивался, поспешая за дедом-проводником, всё чаще просил того приостановиться, дать ему передохнуть. Так до самого вечера шли, а вечер от утра в такое время не очень далеко отстоит, день умирает быстро. И дед Игнат к вечеру притомился. На ночевку стали места не выбирая – в тайге везде одинаково. Старик колдовал над костром, а Марк прислонился плечом к шершавому стволу дерева – свинцовой усталостью было налито тело. Пристроил дед Игнат котелок над огнем, варил мясо, которое в его торбе было. Приказал Марку подносить валежник, а сам строил из него какой-то треугольник. Верхним углом было дерево. От него, как землемерная сажень-шагалка, расходились две стенки – их дед Игнат высотой по пояс смастерил. Костер оказался в широкой части незакрытого треугольника. Сооружение простое, а, может быть, тысячелетия были нужны, чтобы к этой простоте приблизиться – так думал Марк, помогая деду. Треугольник принимает тепло, удерживает его в ограниченном пространстве своего чрева, а дед в чреве том, опять же из валежника, что-то вроде низких нар устроил.

Поужинали мясом и хлебом, хлеб у Марка был. Дед в том же котелке начал чай кипятить. Снег в желтоватую воду в котелке превратился – по цвету никакого другого чая не нужно, но дед Игнат из своей торбы извлек коробочку, в каких люди махорку носят, и с великим бережением отсыпал на ладонь несколько крупинок чая. Подумав, добавил еще немного, и скоро чай был готов.

Марку уже ничего не нужно было. Пока дед считал чаинки, он влез в треугольник, лег на нары из хвороста, поворочался, подминая сучья, и почувствовал: сон теплую мохнатую лапу ему на глаза положил. Мелькнула тревожная мысль о Колибри, просились какие-то другие тревожные мысли, но он уже спал.

Проснулся он от людских голосов. Ярко горел костер. Вверху, меж вершинами деревьев, уже зарождался рассвет. Дед Игнат стоял у костра над двумя кучами меховой ветоши.

«Тю! Да как это вы подошли, что я, да не услыхал?»

Одна меховая куча зашевелилась, из нее – тоненький смех. Смех оборвался, послышался незнакомый голос, странно выговаривающий слова.

«Мы с Уреном. Урен говорит: дым есть. Далеко. Отдохнули. Потом пошли. Пришли. Вы спите. Подложили дров в костер. Спали».

«Ну и лешие! Чтоб я, да не услышал! Никогда того со мной не было». Дед Игнат говорил это очень сердито.

«Старый ты стал, Игнат, старый», – ласково смеялась куча меха. «Спишь крепко. Тигр нос откусит».

Марк вылез из треугольника, присел к костру. Теперь он мог разглядеть гостей. Тот, что говорил с дедом Игнатом, был уже пожилой. Широкий расплющенный нос торчал над жидкой растрепанной бороденкой, в которой легко было отличить один волос от другого. Маленькие глаза внимательно и весело смотрели из косого разреза век. Человек жевал. На губах клубилась желтая пена, и несло от него крепким запахом жевательного табака. Второй – совсем молодой. На крепкий остов туго натянута желтая кожа – гладкая и блестящая. Это – лицо молодого. Такие же, как у старшего, косые глаза. Борода едва намечается. Оба одеты в малицы.

«Мы их ищем, а они, вот они, нанайцы то есть!» – сказал дед Игнат Марку. – «На ловца и зверь бежит».

«Да, да!» – радостно кивал головой старший. – «Узнали, много людей на Амуре. С Уреном посмотреть пошли. А Урен говорит: дым. Сюда повернули».

«Как они могли узнать о людях на Амуре?» – думал Марк. «Кругом таёжная глушь, безлюдье».

«Я – Таныло», – продолжал между тем старший. – «А это мой сын Урен. Я – председатель».

Это была удивительная удача. Марк знал, что туземные кочевые советы одна из фикций. Хранят туземцы родовой строй; раньше были у них старшины, потом старшины стали называться председателями, а всё остальное осталось по-прежнему. Но сейчас самое главное то, что Таныло здесь.

«У вас, товарищ Таныло, много богов. Я не знаю, который из них послал вас, но спасибо ему за это», – сказал Марк. Он рассказал Таныло о положении у Терпского. «Главное пища», – сказал он. – «Мы просим нанайцев помочь перезимовать строителям Большого Города. Нужно мясо, много мяса».

Таныло долго сидел молча, жевал табак, думал.

«А скажи, зачем, привез людей? Город строить? Теперь зима, строить нельзя. Зачем не подождал? Тепло будет».

«Таежный охотник сразу понял то, чего не могут понять в Москве», – подумал Марк. Сказал:

«Приказано и никто этого не может изменить. Сам Сталин из Москвы приказ дал».

«Сталин не знает тайгу», – сказал Таныло. – «Не зимовал в ней. Белку не стрелял. Как может давать приказ? Спросить надо тех, кто знает. Я в городе жил. Но знаю тайгу. Почему не спросил? Трудно будет. Сколько людей привел?»

«Семьсот».

«Плохо. Трудно будет. Назад веди». «Невозможно!»

«Я Сталину письмо буду писать», – сказал Таныло. – «Я грамотный. Напишу, что нельзя. Умрут люди. Много умрет. Таныло знает тайгу. Трудно будет. Всем вместе трудно. Помогать будем, но трудно. Не любим мы охотиться на хозяина. Медведя так зовем. Но раз надо, хозяина поднимать будем. Олени у нас есть. Но олени – если совсем плохо. Мало оленей».

Таныло говорил короткими фразами, и табачная слюна пузырилась на его губах. Кажется, ничего нового он не сказал, а в Марке его слова пробудили жгучую тревогу, словно только теперь он понял, что ждет людей на пустынном берегу реки. Нет, ему от этих людей не уйти. Мелькнула мысль о Колибри, оставшейся совсем в одиночестве, но он торопливо отогнал ее. На пути к Терпскому, когда он сидел рядом с Тамановым и золотистые мечи фар врезались в темноту ночей и гибли, раздавленные ею, мысль о Колибри неотступно шла за ним, думал он о возвращении к ней, но когда караван подошел к месту будущего города, посмотрел он на пустынный берег, скованную морозом тайгу и столбы дыма, поднимающиеся к небу; когда вырыли дымные ямы, и все, в том числе и он, стали походить на пещерных людей, и уже стало им безразлично, сколько копоти и сажи накопилось на лицах, понял Марк, что он не может, не должен уйти. На берегу это еще не было окончательным решением, но слова Таныло словно загородили ему дорогу назад.