Текст книги "Боги молчат. Записки советского военного корреспондента"

«Спасибо, но вынужден отказаться», – сказал Марк. – «Если вас не затруднит, прикажите, чтобы завтра автомобиль был готов пораньше».

Лена медленно отступила в темноту передней.

«Чего же затруднит? Пустое дело! Будет гудеть у конторы. Жалко, что поужинать с нами не хотите».

«Не могу», – сказал Марк, берясь за шапку. – «Как-нибудь в другой раз».

В бараке вольнонаемных его действительно поджидали. Как только он открыл дверь в темный и сырой коридор, из комнаты выглянул человек, пригласивший его войти. Комната барачного типа с застоявшимся воздухом и с тем налетом безуютности, который всегда появляется, когда нет женской руки. Человек, позвавший Марка, был маленький, щуплый старик. Смотрел он боком – в его очках было только одно стекло.

«Располагайтесь», – сказал он Марку. – «Владимир придет позже. Просил накормить вас и спать уложить».

Человек говорил мягким, сильным голосом. Он поставил на железную печку чайник и сковородку, прикрытую тарелкой.

Марк искал, куда можно повесить пальто.

«Кладите на кровать», – сказал старик. – «Вам придется им укрываться. Когда печка потухает, здесь станет так холодно, как в аду».

В комнате было две кровати под серыми солдатскими одеялами, и старик указал на одну из них. Марк положил на нее пальто.

«Я всегда думал, что в аду жарко, а вы говорите, что в нем холодно», – сказал он, чтоб хоть что-нибудь сказать.

«Это зависит от того, какого сорта грешник. Одному в наказание за грехи положен жар, другому – холод. А вы, молодой человек, что предпочли бы, попав в ад?»

Старик был какой-то очень занятный. Марк назвал себя, протянул ему руку.

«Очень приятно», – сказал тот пожимая ладонь Марка. – «Я здесь уборщик. Имя не имеет значения. Жизненная функция – уборка, это важно. Многие говорят, что уборщик я плохой. Это важно, и даже очень. Могут из царства вольнонаемных вернуть в обитель юдоли и плача».

Старик кивнул головой в ту сторону, где находились бараки заключенных.

«Вы не похожи на уборщика», – сказал Марк. – «В Москве был у нас профессор Бородин, очень вы мне его напоминаете. Кто вы?»

«Я сказал вам – уборщик. А если вы имеете в виду спросить, чем я был в прошлой моей жизни, то я затрудняюсь ответить. Знаю, что был профессором истории в Харькове, но часто думаю, что мне это во сне привиделось. А вы, молодой человек, из славной гвардии чекистов?»

«Нет», – сказал Марк. – «Работаю в крайисполкоме». Он чувствовал неудобство от слов старика и его манеры разговаривать.

«А я думал, что из славной когорты. Пальто на вас кожаное, мехом подбитое, бурки на ногах ответственные, и револьвер вы под подушку положили. Но на нет и суда нет, исполком это ведь тоже недалеко от славной гвардии. У вас еще много времени впереди и надежды не теряйте. Можете еще подняться и войти в сонм чекистов, на Руси просиявший».

«Я не собираюсь входить в этот сонм на Руси, по вашим словам, просиявший», – сказал Марк. – «Вы, профессор, хорошо знаете, как в двух словах обидеть».

Старик засмеялся:

«Даже странно, что вы назвали меня профессором. Это звучит насмешкой, но что-то напоминает».

«Я не смеюсь», – сказал Марк. – «В вас много горечи, и я это понимаю. Вероятно, с вашей точки зрения многое делается не так, как следует. Но в этом виноваты и вы. Не научили. Нам самим приходится искать, и это наше оправдание. Мы ищем человека нового, сами хотим стать новыми. И, конечно, ошибаемся».

Старик внимательно вслушивался в слова Марка, рассматривал его одним глазом, прищурив другой, для которого стекла не было, а выслушав, сказал с заметной насмешкой:

«Диоген искал человека, и для этого ограничил свой мир пустой бочкой».

«Что нашел Диоген?» – спросил Марк, моя руки под рукомойником у печки. – «Ему даже фонарь не помог, когда он искал человека среди людей. Мы ищем более земного, более нужного».

«Что есть более нужное?» – спросил старик в тон Марку, подавая ему грубое полотенце. Марк промолчал.

«Во времена Диогена», – сказал старик, – «был человек, который весь принадлежал земному – Александр Македонский. Пришел он однажды к бочке Диогена, и убогий мудрец дал ему урок мудрости. Желая отблагодарить его, Александр сказал: «Проси, что хочешь, я всё тебе дам». Знаете, что ответил Диоген? Он сказал земному владыке: «Отодвинься, и дай солнцу светить в мою бочку». Это всё, что ему было нужно».

«Мир состоит не из Диогенов», – сказал Марк. «Земные люди хотят земного, и их в Диогенову бочку не упакуешь. Они не так праведны, как он, но они люди, и они ищут».

Старик поставил на стол шипящую сковородку с мясом, чайник с кипятком, положил нарезанный хлеб.

«Это всё, что мы можем вам предложить из земных благ», – сказал он. «Что касается некоторой умственной игры, которую мы только что с вами вели, то не стоит ею больше заниматься. Мы живем в такое странное время, что обычным умственным усилием его понять нельзя. Можно говорить бесконечно и ни к чему не придти. Желаю вам удачи, мой молодой гость, и с тем отправляюсь в свой закуток, чтобы разложить свои кости на теплой лежанке. Молодые искатели из этого барака соорудили ее для меня из уважения к моему ревматизму».

Хозяин комнаты пришел, когда Марк уже погасил свет. Войдя, он, не раздеваясь, тихо прилег на кровать. Марк не спал. Даже в темноте узнал его – тот самый парень в полушубке, который позвал его к Ранину. Марк взял со стола папиросы, закурил.

«Я разбудил вас?» – спросил человек с другой кровати.

«Я не спал», – сказал Марк. – «Никак не могу решить, почему Лена сказала мне, чтобы я ночевал именно у вас?»

Человек встал с кровати и повернул выключатель. Он стоял высокий, широкоплечий. Этот тупой нос, широко поставленные глаза, развернутые плечи и слаженность в фигуре – где Марк видел его?

«Вы не узнаете меня?» – спросил он.

«Нет, не узнаю», – сказал Марк.

«Помните Воронка? Старик, если колхоз его не уходил, еще должен быть жив».

Марка словно подбросило на кровати. Теперь он знал: перед ним Остап из горного хутора. Он протянул ему обе руки, и так эта встреча поразила его, так взволновала, что он сначала и слова произнести не мог.

«Но как же так, Остап, как же так? И почему Владимир?»

«Меня тут все так зовут. До меня начальником конного обоза был Владимир, так и осталось это за мной».

Только под утро умолкли они, всю ночь говорили – сначала при свете, а потом в темноте. Когда умолкли, Марк уже не мог спать. Он думал о том, что его встреча с Леной и Остапом похожа на плохой роман. Носятся человеки из романа по всему свету, а потом, когда это нужно автору, встречаются. И свет велик, и людей в нем много живет, а вот ведь, встречаются. Марка жгла эта встреча, о рассказанном Остапом думал он. В казачьем хуторе, в котором когда-то ему довелось быть, зеленым несколько лет дали жить спокойно. Но в тридцатом начали людей в колхоз загонять. Кое-кто в горы подался, опять зеленые появились, но мало. Больше упрямством люди брали, не шашкой. Тогда где-то решили, что люди потому колхозам сопротивляются, что среди них много амнистированных зеленых живет. Стали хватать их и увозить. Павла Хлопова первым взяли, отец его к тому времени помер. Остапа арестовали, многих других. Привезли в Краснодар, в тюрьму. Марк ясно представлял себе то, о чем Остап ему рассказал. Объявили решение: Павла Хлопова и еще двоих к стенке, а других – в бессрочное заключение. Вывели всех во двор, Павлу и двум другим осужденным приказали стать лицом к стенке, а Павел им сказал: «Стреляйте, сволочи, в лицо, а не в задницу».

Остапу, учитывая его несовершеннолетие, когда он в зеленых был, легкий срок дали, а по отбытии срока привезли сюда и к лошадям приставили.

На рассвете от конторы подал сигнал автомобиль. Марк оделся, умылся и скоро был готов к отъезду. Остап сидел на своей кровати, курил, ждал, пока Марк рукомойник освободит.

«Остап, я не знаю, что сказать тебе», – сказал Марк, кладя ему на плечо руку. – «Я буду думать обо всем, что ты рассказал мне, и приеду на обратном пути».

«Что об этом думать?» – ответил Остап. – «Всё продумано, проверено, испытано и измерено. Приедешь – рад буду, и Лена рада будет, но тебе радости обещать не могу».

«Это хорошо, что ты подружился с Леной», – сказал Марк.

Остап привстал с кровати, потянулся до хруста в суставах и сказал очень открыто:

«Мы не подружились, мы полюбились друг другу. Люблю я ее, и она меня любит».

Марк хотел сказать, что ведь Лена с Раниным, но осекся, однако Остап уловил его мысль.

«Ты хочешь сказать, что она у Ранина в наложницах?» – спокойно спросил он. «Это верно, в наложницах. Да ведь будь на то ее воля, она с этой сволочью по одной улице не ходила бы. Я, может, и люблю ее за страдания, какие она безвинно приняла».

Марк уехал с твердым решением вернуться на прииск, но зачем он вернется и что может сказать Лене и Остапу, он не знал. Их судьба поразила его, потрясла, хотя, если вдуматься, ничего в ней поразительного не было – миллионам людей такая судьба дается.

Поздно вечером того же самого дня Марк добрался до пограничного села, в некотором роде таежной столицы. По дороге автомобиль отказал, и он половину пути прошел пешком. В этом селе был штаб пограничных войск. Ни в райкоме, ни в райисполкоме никого не было, и Марк пошел в штаб пограничников. Командир отряда ждал его. Сказал, что он предлагал Баенко помещение у себя, но тот отказался, поселился в хате колхозника. Марк переночевал в казарме, а утром пошел к Баенко, и нашел его в том состоянии одичалости, в которое он не раз впадал и раньше.

В таком состоянии запивал он горькую, и когда это случалось в Хабаровске, то говорилось, что Баенко болен, а когда в других местах, то его старались вернуть в Хабаровск. Скорее всего, Доринас имел от своих людей сведения о том, что Баенко ведет себя странно, и потому Марка послали к нему. На всякий случай.

Баенко находился в мрачном и убитом состоянии, но на этот раз он выдерживал, и к тому времени, когда Марк добрался до него, он уже миновал опасный рубеж. Марк нашел его сидящим на лавке в полутемной крестьянской хате, наполненной запахом кислого хлеба и навоза. Под печкой повизгивали поросята, отгороженные доской. Кроме Баенко, тут была женщина неопределенного возраста, да ползал годовалый ребенок в рубахе с испачканным подолом, закрученным жгутом назади.

Баенко был предупрежден о приезде Марка. Встретил его хмуро. Враждебно спросил:

«Вавилов на выручку послал?»

Марк повесил на гвоздь пальто, подошел. Баенко следил за ним сердитым взглядом. Пожимая ему руку, Марк сказал:

«Да, Вавилов послал меня к вам. Сказал, что вы нуждаетесь в моей помощи».

«Подумаешь, какой заботливый этот Вавилов!» – со злой насмешливостью сказал Баенко. От своих собственных слов рассвирепел и заговорил хрипло, надсадно:

«Боится, что свихнусь с генеральной линии и пошлю эти лесозаготовки к растакой матери! Лес требуют, торговать с капиталистами надо, а Баенко людей жми, пока из них сыворотка пойдет. Личный уполномоченный Сталина по всеобщему мордобитию. Все боятся, дрожат, жмут сверху вниз, а внизу вот такие мужики, как Харитон, в хате которого мы с тобой расселись. Посмотри, хоромина какая! Грязь, вонь, насекомых полно. А мы – давай лес! Иди, Харитон, добывай лес, да от нас ничего не требуй. Пусть твоя баба в тряпье ходит, сынишка в собственном дерьме носом ковыряет, а ты добывай нам лес. Харитон нам лес давай, хлеб вези, работай, не разгибаясь, а мы Харитона кнутиком, а ежели кнутика мало, так дубиной… Посмотришь, как люди живут, а потом читаешь газету, словно сказку бесконечную».

«Нищета и до революции была, что же ей удивляться?» – сказал Марк.

Баенко подумал и тяжело поднялся с места – громадный, взлохмаченный и страшный.

«Это верно!» – прохрипел он. «Но все-таки хата Харитона тогда поновее была, и не так много в ней вшей, блох и клопов водилось. Одежда на бабе тогда еще одеждой, а не лохмотьями была. И Харитон дома обитал, никто его в лес силком на гнал. Так-то, Марк. Попадешь вот в такое мужичье царство и такой сволочью себя почувствуешь, что не знаешь, что и делать… Возьму вот и останусь в этом селе. Буду колхозником. Приедет какой-нибудь сукин сын, вроде меня или тебя, и погонит лес рубить».

Баенко прошелся по хате, остановился около женщины. Та жалась к печке.

«А что, и очень даже просто!» – хрипел он. «Женюсь, и будут мои дети без штанов, да без рубах. В коросте зарастут, в навозе. Пойдешь за меня замуж, Настя?»

Женщина испуганно смотрела на лохматое начальство, ничего не отвечала. Баенко отошел от нее. Припадок злости уже кончился. Только в припадке Баенко мог пожелать превратиться из председателя крайисполкома в колхозника, сменить свой удобный городской особняк на дымную и вонючую крестьянскую хату, а свою красивую полногрудую жену на Настю.

«Нет уж», – сказал Баенко. «Угнетателем быть лучше, чем угнетенным. Правда, Марк?»

Не дожидаясь ответа, он спросил:

«А что Вавилов говорил обо мне?»

Теперь в его голосе не раздражение и злость, а страх, и Марк понимал, откуда он. Баенко постоянно боялся за свое положение. Давно уже минуло время, когда вела его через жизнь вера в правоту и спасительность идеи, которой он служил. Медленно накоплялись годы, а вместе с ними и усталость, и привычка хорошо пожить, и еще многое такое, что всё дальше отодвигало его от трудовой среды, из которой он вышел. Исчезала уверенность в собственных силах, умирала преданность идее, и оставался одинокий, полностью зависимый человек. Вспышка собственной воли гасла в Баенко, как гасла она во всех, кто жил, будучи ввинченным в гигантский механизм власти.

На рассвете следующего дня они отправились к лесным участкам. Лошадьми правил боец-пограничник со смешным рябоватым лицом. От охраны Баенко наотрез отказался.

Захлестывает тайга узенькие полоски человеческих дорог, по которым можно пройти и проехать. Сани легко поскрипывали полозьями по снегу, маленькие лохматые лошади похрапывали на бегу. Кучер в тулупе сидел неподвижно, предоставляя лошадям самим держаться дороги. Иногда он легонько посвистывал, и они ускоряли рысь.

«Я, кажется, распоясался вчера?»

Хриплый голос Баенко показался Марку удивительно ненужным в этой бескрайней тишине; с нею только похрапывание коней гармонирует, скрип полозьев, да легкий посвист кучера.

«Вы ничего особенного не говорили», – ответил Марк.

Баенко сидел нахохлившись, потом откинул огромный воротник своей шубы. У него была потребность разговаривать.

«Каждому человеку случается с хода сбиваться», – сказал он. – «Вот и ты, Марк, тоже не всегда в ногу идешь. Перед отъездом Южный со мной беседу имел. Говорит, что ты на плохом пути, ко многому критически относишься».

Марк усмехнулся. Вчера Баенко был больше, чем критичен, а сегодня уже поучение ему давал о пределах критики, дозволенной коммунисту. Значит, отогнал все сомнения, и опять он твердокаменный большевик. Боится своей вчерашней откровенности. Марку было жалко его. Два начала, какие Марк чувствовал в самом себе, борются и в лохматом предкрайисполкома – личное, рвущееся к свободному, может быть анархическому действию, и партийное, сковывающее волю и заставляющее рассчитывать каждый шаг.

«Вот вы, товарищ Баенко, в партии с девятьсот пятого года», – сказал Марк. – «По тюрьмам сидели. Всё это для того, чтобы трудовой люд поднять к человеческой жизни. Стали вы большим человеком – председатель крайисполкома. Но когда вы видите, что трудовой люд гнут в дугу такие сволочи, как Южный, так неужели вы думаете, что надо молчать? И зачем молчать? Разве коммунисту обязательно нужно закрывать глаза? Перестать бороться?»

«Правильно, всё правильно, да только времена другие. Против царизма можно было бороться, а теперь против кого же бороться, когда у власти мы сами?»

«Бороться против непорядков. Чем Южный лучше какого-нибудь жандарма?» – сказал Марк.

Неожиданно Баенко развеселился. Такие переходы у него были частыми. Он почти крикнул:

«Чудак ты, Марк! Да Южный двадцати жандармов стоит! С жандармом можно было поговорить, а поговори-ка с Южным. Ты пробовал и знаешь».

Бойко бежали лошади. Начинало светать. Крепко морозило. Снег из-под копыт сухими брызгами разлетался в стороны. Вдруг лошади остановились. Навстречу люди. Шли попарно, несли на плечах пилы, за поясами топоры. Баенко, откинув воротник шубы, смотрел на процессию.

«С какой командировки?» – спросил он.

Вопрос мог быть обращен к заключенным, так как те распределялись по командировкам. Баенко и был уверен, что это заключенные – позади шли два вооруженных конвоира. Люди остановились. Какой-то человек приблизился к саням. Сказал с откровенной насмешкой:

«А мы, дорогой товарищ, не заключенные, а свободные колхозники из колхоза имени нашей дорогой октябрьской революции».

Подошли конвоиры.

«Почему вы ведете колхозников под винтовками?», – спросил у них Баенко. Он опять закипал.

Один часовой выдвинулся вперед и высоким фальцетом сказал:

«Да их, чертей, пусти без охраны, так они моментально разбегутся. И ведь какой подлый народ! Убежит, и старается не домой попасть, а где-нибудь в другом месте отсидеться. Кто вы такой?» – спохватился охранник, сообразив, что он разговаривает с неизвестным человеком.

Баенко всхрапнул от ярости, но вместо того, чтобы обрушиться на охранника, сердито ткнул кулаком в спину кучера и приказал ехать.

Рассвело. Сделав крутой поворот, дорога привела к группе низких строений. Лагерь для колхозников, присланных на лесные заготовки. Сугробы намело почти до самых крыш – бараки-то жалкие, низкорослые. Навстречу вышел поджарый парень, затянутый в новенькую форму ОГПУ. Прыщавое лицо строго хмурилось. Узнав Баенко, расплылся в улыбке. Вошли в тот барак, что выглядел получше, поновее. Стояли кровати с простынями и одеялами. Чисто и тепло. Застали тут охранников. Некоторые, было видно, недавно сменились с постов: укладывались спать. Играл патефон. Из-за перегородки неслись запахи поджариваемого мяса, там была кухня.

«Здесь находится охрана лагеря», – докладывал прыщавый.

«Покажите мне, где живут колхозники», – зло приказал Баенко.

В помещениях лесорубов было дымно, холодно, грязно. Вдоль стен нары в три этажа. Старший охранник говорил без остановки:

«Позвольте доложить, товарищ уполномоченный товарища Сталина. Всего в лагере находится четыреста тридцать два человека из пяти колхозов. И несмотря на это, охрана состоит всего из двенадцати человек. Очень трудно охранять с таким небольшим количеством людей, но мы приняли социалистическое обязательство. Чтобы улучшить нашу работу, я просил прислать сюда несколько мотков колючей проволоки, и мы обнесем ею лагерь. Тогда будет меньше побегов».

«Но ведь это не арестованные!» – цедил сквозь зубы Баенко.

«Совершенно верно, товарищ уполномоченный товарища Сталина. В приказе товарища Доринаса говорится, что мы должны с товарищами колхозниками обращаться вежливо, задача состоит только в том, чтобы не допускать их побегов с лесных заготовок. Строительство социализма требует…»

«Меня не интересует, чего требует строительство социализма», – побледнел Баенко. – «Вы должны показать лагерь, это всё!»

Перешли в помещение, заполненное тяжелым, гнилым запахом. Старший охранник трещал:

«А это, видите ли, товарищ уполномоченный товарища Сталина, мы здесь лазаретик устроили. То есть, не лазарет, так как лечить некому, а изолятор. Выделяем больных. Здесь семь человек, я их освободил от работы. Этот вот совсем плох, и вполне может умереть, этот ранен сегодня ночью, хотел убежать из лагеря. Вот эти двое обморозили ноги».

Охранник наклонился к уху Баенко и зашептал:

«Подозреваю, что обморозились нарочно, чтобы уклониться от работы. Веду дознание».

Баенко опять громко всхрапнул, отодвинулся.

«Остальные больны чем-то непонятным», – продолжал докладывать охранник, похожий на поджарую лягавую. – «Но видно, что больны, иначе я их, конечно, от работы не освободил бы. Как кандидат в члены партии, я понимаю, что лес нужен стране».

Марка пугало лицо Баенко – потное, бледное, готовое вот-вот рвануться криком. Баенко нагнулся над одним больным, приподнял его за плечи.

«Бери!» – хрипло приказал он охраннику.

«Но, товарищ уполномоченный товарища…»

«Бери, мать твою…»

Баенко вдруг изверг такой густой поток матросской брани, что охранник отпрянул назад, побледнел. Больных несли к помещению охраны. Здесь Баенко направился в тот угол, в котором стояла отдельная кровать, покрытая добротным одеялом. Старший хотел было сказать, что это его кровать, но Баенко так на него взглянул, что он не посмел. Спящие охранники были подняты с кроватей и под предводительством Марка и кучера перенесли остальных больных. Баенко, смотря в глаза начальника охраны, яростно хрипел:

«Сукин ты сын, а не кандидат партии. Люди гниют у тебя на глазах, а ты патефончиком балуешься! Чтобы сейчас же ехал к своему… начальству и вез сюда врача. Подавай сюда партбилет, я еще с тобой на обратном пути поговорю».

Охранник раболепно топтался у саней, когда они покидали лагерь. Заискивал, лебезил:

«Прошу верить, кипяточку больным устроим. И для лагеря кипяточек будет. Врача, как вы приказали, я немедленно организую, но только, товарищ уполномоченный товарища Сталина, прошу учесть, что я не виноват. Все приказы исходят от начальства, а я всегда готов исполнять партийные директивы и принял на себя социалистическое обязательство».

Поехали. В портфеле Марка лежала кандидатская карточка прыщавого. В соседстве с ней десяток других партийных билетов, отобранных Баенко по праву, данному ему из Москвы.

«Видел?» – спросил Баенко, повернувшись к Марку и откинув воротник.

Марк молчал. Сказать ему было нечего. Что из того, что он накричал на прыщавого, не в нем ведь дело. А вот потребовать от Доринаса убрать охрану от колхозников – этого Баенко не посмеет сделать. «Молодец среди овец», – зло думал он. С переднего сиденья саней вдруг раздался хохот.

«Ты чего?» – удивленно спросил Баенко кучера.

«Да припомнил, как вы его матюками дербалызнули. У него даже прыщи покраснели», – ответил кучер, давясь смехом.

Баенко удовлетворенно хмыкнул в воротник шубы – народное одобрение он ценил.

Начались лесные участки, на которых работали заключенные. Марку было не по себе. Казалось бы, что особенного в том, что кругом работают арестанты – ведь не виноват же он, что люди эти мучатся – но найти успокоение в мысли о своей невиновности он не мог; ложь этой мысли чувствовал. Они с Баенко проходили, как все-одно люди из другого мира. Да, это Лена сказала: «Суров – это уже из другого мира». Конечно, Марк не хватал, не судил, не обрекал на этот проклятый труд всех этих людей, но с кем он? Ведь он с теми, кто хватал, судил, обрекал, и спрятаться от этой правды нельзя.

Заключенные работали группами. Одни валили деревья, и они падали вниз со стоном, скрежетом, треском, словно протестовали против смерти, принесенной им людьми с пилами и топорами. Над упавшим великаном начинали махать топорами другие люди, и скоро дерево – обрубленное от веток, распиленное по мерке на части, оголенное и испускающее острый запах соков – начинало походить на человеческий труп, раздетый и брошенный в снег. Эти деревья-трупы люди перекатывали к дороге-ледянке, здесь грузили их на сани – огромное сооружение, принимающее сразу два десятка стволов. Сани, соединенными усилиями шести лошадей и десятков людей, начинали скользить по двум колеям, в которых замерзшая вода создавала гладкие ледяные полосы. Дорога-ледянка уходила в сторону, к берегу сплавной речки, по которой, весной, бревна пойдут вниз, дойдут до затона, там их свяжут в плоты и по системе сплавных рек приведут к местам погрузки, а там… А там неведомый заграничный рынок поглотит труд и муки тысяч людей, заготавливающих лес для экспорта.

Скорее всего, и Баенко был подавлен теми же мыслями, что и Марк. Он шел, не глядя по сторонам, стараясь не замечать взглядов, которыми их встречали и провожали заключенные. В этот момент Марк ненавидел свое кожаное пальто, свои высокие, кожей обшитые бурки; ненавидел тяжелую шубу Баенко, его каракулевую шапку. Их появление тут казалось ему вопиющей несправедливостью. Всё это очень трудно понять, особенно внезапно, когда каждая приходящая мысль мизерна, ничтожна, а вот то, что перед глазами – значительно и безгранично важно. Кругом оборванные, несчастные люди за тяжелой работой, а здоровенный Баенко, немолодой Марк идут среди них людьми другого мира. Марку было мучительно смотреть на заключенных. Все в лаптях. Туго накрученные портянки поддерживаются шпагатом. Да и лапти у многих разношенные, рваные и вовсе ни от чего ног не спасают – ни от холода, ни от увечий. Все в тряпье, все измучены, а Марк и Баенко идут среди этих несчастных и прячут глаза, стыдятся.

Баенко остановился и показал пальцем на человека в лохмотьях, стоящего на пне срубленного дерева. Человек на пне низко сгибался, мелкая дрожь потрясала его худое тело, зубы клацали. Стараясь согреться, он поочередно поднимал то одну, то другую ногу. Лесорубная работа тяжела, силы выматывает, но в работе человек хоть согревается, этот же бедолага был лишен и этого – поставлен на пень и замерзал на нем, а охранник стоял в стороне и равнодушно курил.

«Сволочи, придумают же наказание», – сказал Баенко. – «Пойди, поговори с этим барбосом». Он мотнул головой в сторону охранника.

Марк подошел к охраннику. Курносый парень – ничего злого в лице – с любопытством смотрел ему навстречу. Он был в овчинном тулупе, в добротных валенках, но всего этого ему было мало, и он разжег костер и поочередно подставлял теплу перед и зад.

«Человек замерзает», – сказал ему Марк. – «Кто распорядился поставить его на пень?»

«Я распорядился», – очень добродушно сказал парень. – «Он, холера ему в бок, сегодня нарочно два топорища сломал, чтоб, значит, в лагерь его за топорищами отпустили. Один раз я отпустил, вернулся он, смотрю – опять сломал».

«Замерзнет он», – сказал Марк.

«Не замерзнет! Он, холера ему в бок, чуть не каждый день на пень попадает. Тренированный».

Марк указал на Баенко, уходящего вглубь делянки.

«Он просит освободить его от наказания», – сказал он. – «Товарищ Баенко является председателем крайисполкома».

«Мне это за всё едино», – сказал парень добродушно. – «Для меня мой караульный начальник, царь и Бог, а больше никто». Парень подумал, извлек из-под полы тулупа огромную луковицу часов и, посмотрев на нее, свистнул в сторону человека, приплясывающего на пне. Тот свалился на землю, поднялся и как-то кривобоко заковылял в сторону работающих.

Когда Марк подошел к Баенко, предкрайисполкома был не один. Теперь его окружали люди упитанные, люди хорошо одетые и вооруженные – лагерное начальство. Им сообщили о появлении Баенко в их царстве, и они поспешили ему навстречу. Главным среди чекистов был коренастый человек в хорошо пригнанном полушубке и в папахе из белой смушки. Повстречай его Марк в другом месте, подумал бы – армейский командир. Человек этот приподнимался на носки, когда обращался к Баенко. Говорил ровным, спокойным голосом. А Баенко кипел, но подавлял в себе кипение и старался говорить сухо, официально. Послав Марка хлопотать за человека, что замерзал на пне, Баенко подошел к группе заключенных, и те ему сказали, что их вывели на работу без чая, не выдали хлеба. Теперь он спрашивал у начальника лагеря, почему это случилось, а тот уклонялся от ответа.

«Я все-таки не понимаю», – сказал Баенко, когда Марк уже подошел и стал позади. «Почему люди не получили того, что им полагается. В лагере нет продовольствия?»

Начальник лагеря качался на носках и отвечал, что продовольствие есть, лагерь полностью снабжен всем необходимым.

«Тогда почему же?» – добивался Баенко, стараясь говорить спокойно.

«Я вам всё это объясню наедине, товарищ Баенко», – сказал начальник лагеря. «Причина секретная. Политическая».

«Какой же тут секрет, когда люди выведены голодными в лес? Они наказаны?»

«Да», – сказал начальник лагеря. – «Я обо всем этом доложу вам наедине. Наказаны в точном соответствии с инструкцией».

Баенко был бледным, вспотевшим, но вместо того, чтобы взорваться криком, как это с ним случалось, он повернулся к Марку и сказал ему:

«В контору лагеря для меня передана сводка, возьми ее и возвращайся».

Марк понимал, почему Баенко вдруг перенес свое внимание на сводку и на него: хотел удержаться от взрыва. Начальник лагеря предложил воспользоваться его санями. Большой серый конь быстро домчал его до лагеря. За колючей проволокой – ряды бараков. Дальше – улица землянок. Из труб валил дым, и когда подъезжали, Марку показалось, что тут огромный и дымный завод. Управление лагерем было в отдельном бараке за пределами лагеря, и Марк вошел в него. Его принял полусонный парень в чекистской форме – начальник какой-то части лагерного управления. Прежде чем вручить пакет для Баенко, он попросил предъявить документы. Проверил, записал имя Марка, номер документа.

Когда Марк вернулся, Баенко уже ждал его. Начальник лагеря приглашал ночевать у него – дело шло к вечеру – но он отказался. На прощанье протянул руку начальнику лагеря.

«Надеюсь, что вы справитесь с заданием», – сухо сказал он ему. – «Ваш лагерь в плане лесозаготовок занимает не малое место. Надеюсь, что не сорвете плана».

«Можете быть уверены – не сорвем», – веско сказал начальник лагеря. Все взяли под козырек. Сани с Баенко, Марком и рябым кучером тронулись с места.

Ехали молча. Остались позади стук топоров, хриплые крики погонял на ледянке, взвизги пил. Снова обступила непотревоженная тишина тайги.

«Ты посмотрел сводку?» – спросил Баенко после долгого молчания.

Марк вынул из кармана пакет, раскрыл его и нашел сводную ведомость заготовки леса. Процент выполнения плана резко пошел вверх. По сравнению с прошлыми сводками, эта была очень утешительной. Баенко повеселел.

«Еще возьмут и орден подкинут», – сказал он. – «Вишь, как дело пошло вперед с тех пор, как я тут появился».

В тоне, каким это сказал Баенко, была насмешка, и Марк знал, почему она. Появление Баенко ничего не изменило, а вот то, что Доринас перебросил на лесозаготовки десятки тысяч заключенных, имело, конечно, значение.

Опять долго молчали. Когда выехали на развилку дорог, Баенко посмотрел на часы и приказал поворачивать не направо, откуда они приехали утром, а налево, в сторону прииска Холодного.

«Тут километрах в пяти-шести село будет, там и заночуем», – сказал он.

Марк на всякий случай посмотрел карту. Да, невдалеке должно быть село. От него до Холодного останется верст тридцать, не больше.

«А знаешь, почему они оставили заключенных без чая и хлеба?» – спросил Баенко. «Ночью, бедолаги, церковную службу устроили. Тут среди них священники есть, так они богомольствовали. Начальство это восприняло, как демонстрацию, и всех наказало. Одних за то, что в службе участвовали, а других – что не помешали ей и не донесли. Как ты думаешь, правильно это?»