Текст книги "Боги молчат. Записки советского военного корреспондента"

Часть вторая
«Высокая низь»

Локомотив утробным пыхтением позвал за собой вагонную череду, оторвал от перрона, и побежала она за ним, каждым окном на старушку в черном поглядела, каждым колесом ей прощально щелкнула. Старушка в самом конце перрона стояла, ковшиком ладонь над глазами держала, от солнца прикрываючись, и в сторону убегающего поезда глядела. Вырвал локомотив череду вагонов из великой путаницы рельс, прогнал мимо товарных пакгаузов, сортировочных горок, заводов, взрытых пустырей, а там и на широкий простор увел. Побежал поезд через дачные поселки, мимо деревенек далеких и близких, городков многохрамовых, через поля, первые зеленя из себя выгоняющие, побежал через Подмосковье, в весне купающееся и глазу отрадное.

В одном вагоне над окном нависал молодой парень. На первый взгляд, ничего в нем примечательного – таких на советской земле миллионы. Костюм на нем мосторговского качества и стиля, рубаха-косоворотка, кепка из тех, что специально придуманы людей уродовать, ботинки тупорылые – что-то среднее между солдатским и городским фасоном – одним словом, парень, и всё тут. Встречавшись с ним раньше, нам вовсе не трудно было бы признать Марка и теперь, хоть, конечно, изменился он изрядно. Это был уже не тот худощавый подросток, несвойственно его возрасту обряженный в шинель и будёновку, которого мы оставили в поезде, идущем в Москву; через шесть лет, в поезде, удаляющемся от Москвы, мы видим его рослым, широкоплечим, по внешности совсем другим. Но, понятно, не по ширине плеча и не по росту человек опознается, а по многому-другому, а это многое-другое в Марке так ясно просвечивало, что ошибиться нам было бы невозможно: всё тот же это Марк.

Если чужим, поверхностным взглядом его окинуть – парень, как парень, миллионного издания, а если иначе поглядеть, как мы глядим, то не безличие миллионов в нем, а он сам с его судьбой и его путем. Раньше всего, любовно и заинтересованно на него взглянув, увидели бы мы, что печалью он подавлен, в его серых глазах она дымком стоит и убегающими назад верстами пути, и широкой и радостной картиной Подмосковья не смывается, едет с ним в далекую дорогу. И вовсе не трудно было бы нам понять, отчего печаль эта. Ведь в конце перрона тетка Вера стояла, вслед поезду глядючи. С нею Марк в мыслях был. Передний край его дум она занимала, но дальше, просвечивая через нее, шесть московских лет вслед ему глядели, и о них, не думая, думалось ему.

Годы эти начались в тот день, когда скрипучий поезд привез его в Москву. Мальченка в синезвездном шлеме даже во времена, когда люди ничему не удивлялись, был не совсем-таки людскому глазу привычным, и на него оглядывались. Обошел он тогда всякие военные и невоенные учреждения, и скоро его судьбу определили – в университет послали и сказали: дальше сам выгребай. Легко сказать – выгребай, а как выгрести, когда у парня за плечами так мало, да к тому же еще и потревоженных школьных лет? Учился он в селе урывками, когда родители, прежде чем детей в школу пустить, выходили во дворы и прислушивались – не стреляют ли. Война кругом полыхала, жизнь степного села до крайности уродовала. Пересветов и потом Бертский приподняли Марка, да ведь и они в короткий срок чуда над ним совершить не могли. Люди в Москве говорили Марку – выгребай, но не верили, и он сам не верил, что можно выгрести. В университете его расспросили и очень недовольными остались: как это такого к ним шлют! Самый старый из тех, с кем Марк говорил – другие его профессором называли – не столько удивленный, сколько напуганный, воскликнул:

«Ваши знания состоят из сплошных пробелов!»

Марк не понял. Мял в руках будёновку, оправдывался:

«Не мог учиться. В армии был».

Вдруг ему показалось, что это Виктор Емельянович перед ним.

«Я обещаю. Буду стараться», – сказал Марк. Профессор поправил очки, пригладил седые волосы – тихо, словно по секрету, сказал:

«Дерзай. Нет ничего невозможного, если человек хочет».

Жестоко голодал Марк – стипендия была крошечной. Терял веру в себя. Впадал в отчаяние перед могущественной сложностью уравнений, углов, корней и химических формул. Но каким-то образом всё же выгребал. Через два года рабфаковской подготовки, университет на Моховой улице столицы втянул его в себя, растворил.

Марк не то, что помнил, а словно кожей чувствовал прожитое. Он был частицей взбудораженного поколения взбаламученного времени. Молодежью владел азарт революционного разрушения. На историческом отделении, на котором он был, история изучалась в жесточайшей критике. В прошлом ничего не было неоспоримого, ничего абсолютного. Брались за изучение философии лишь для того, чтобы разрушить философию. Переплетали учение с политикой. Часто учение переставало быть главным.

Марк шел своим путем. Приехал он в Москву комсомольцем. Кандидатом, а потом членом партии стал. Никаких особых переживаний это не вызывало: единственный путь, данный ему. Просто и без усилий он шел им.

Стоя у окна вагона, Марк улыбнулся. Ему подумалось, что в шести московских годах было и много забавного. Горячие головы бились над проблемами не столько важными, сколько смешными. Несколько лет спорили о том, можно ли носить галстук. Марк помнил суд. На сцене стол под красным. На стене – фанерная богиня правосудия. Приколочена криво. У нее на весах деревянный галстук. Взвешивалась его вина. Юра Вегун и другие судьи. На боковой скамейке Галстук. Из синей гардины, снятой с окна, над головой студента завязан огромный бант. Концы падают вниз, обрамляя лицо. Живой человек вшит в огромный галстук. В руках у него – для ясности – фанерное объявление: «Я – мистер Галстук». Почему мистер? Подсудимый признавался в преступлениях. Вызывая смех зала, он говорил напыщенным слогом.

«Подсудимый Галстук, служил ли ты капиталисту?» – спрашивал Юра Вегун.

«Да», – признавался мистер Галстук. – «Порядочный капиталист никогда не появлялся в обществе без меня, не то, что студент московского университета. Кстати, учитывая благородство моего происхождения, прошу обращаться ко мне на вы».

«А помещику?», – спрашивал Юра. – «Служил ты ему?»

«Помещик относится к благородному обществу, к которому принадлежу и я, мистер Галстук. Мне и с помещиком по пути».

«С рабочими и крестьянами ты водил дружбу?»

«Что вы, что вы?» – возмущенно махал мистер Галстук концами синего полотнища. – «Я родился среди господ и для господ. Прикосновение рабов меня оскорбляет».

Так было установлено, что мистер Галстук является классовым врагом, и ему не должно быть места в новом обществе. Обвинитель требовал высшей меры. Защитник просил снисхождения. Может быть, удастся, говорил он, из классово-чуждого мистера Галстука сделать полезного гражданина социалистического общества. Мистер Галстук с ужасом мотал головой, давая понять, что он никогда не перекуется в советского гражданина, а останется врагом рабочих и крестьян. Потом приговор: смертная казнь через отсечение головы.

На сцене эшафот – ящик из-под лимонада. Наташа в разлетающихся одеждах греческой богини. Соорудили из красных клубных знамен. Она символизировала пролетарскую справедливость. В руке – деревянная секира. Стояла в позе, в какой изображают палача времен Ивана Грозного. Стража подвела осужденного. С плачем, он стал перед ящиком на колени. Воздел руки к потолку. Воскликнул:

«Умираю за господ, к которым принадлежу. Умираю, ненавидя рабочих и крестьян!»

Пролетарская справедливость подняла деревянную секиру. Увлеклась и довольно крепко треснула осужденного по шее. Тот, взвыв от боли, ринулся на Юру Вегуна с кулаками. Зал покатывался от хохота. Заплакавшая пролетарская справедливость скрылась за кулисы.

После суда Марк с друзьями шел в общежитие. Да, Москва дала ему много друзей. Юра Вегун – прирожденный вожак по характеру. Красноречивый, напористый, горящий. С первых дней университета подружились, делили комнату в общежитии. Противоположность ему – Леонид Кулаев. Он с медицинского. Прозвали трупоедом. Ему тогда было за тридцать. Потом еще Алеша. Звали Байроном – поэт. Был и еще близкий друг у Марка, Иван Шаров, с философского факультета.

Когда шли, Юра Вегун сообщил:

«Знаете, ребята, в университет приходит Шинский».

Имя Шинского тогда ничего не говорило Марку. Шла ожесточенная борьба между Троцким и Сталиным. В ней молодежь выполняла ту роль, какую дети играли в марковом селе в воскресных драках на мосту. Застрельщики. Шинский, думал Марк, какой-нибудь троцкистский апостол. Юра из троцкистов, потому и радуется.

«Скучно от всего этого», – сказал тогда Марк. – «Ты радуешься, что Шинский появится. А что толку? Вы будете нападать на сталинцев, сталинцы на вас. Уже и так дело доходит до рукопашной».

«Ничего», – бодро сказал Юра. – «Мы этим цекистским бюрократам шею свернем. Не дадим погубить революцию».

«Сталинцы это самое говорят о вас, троцкистах».

«Никак ты, товарищ Суров, из болота не вылезешь», – рассердился Юра. – «Ведь до сих пор ты не знаешь с кем ты – с нами или с цекистами».

«Я уж лучше», – сказал Марк, – «буду с партией и с советской властью».

«Оппортунист ты, вот что я тебе скажу!» – взмахнул Юра рукой.

Марк остановился, его обидели слова друга, но главное было не в этом, а в том, что у него самого просилось наружу. Он сказал:

«Не знаю. Может быть, ты прав и я – оппортунист. Но только я не хочу, понимаешь, не хочу играть. Простые вещи затуманиваются теориями вроде перманентной революции. Что может быть ужаснее революции, которая не прекращается? Неужели твой Троцкий этого не понимает?»

Юра хотел что-то сказать, но Марк поднял свой голос, почти кричал:

«Все вы словно вывихнутые. Сегодня этот суд над галстуком. Завтра какой-нибудь дурак вобьет вам в голову, что калоши надо расстрелять, так как император Александр Второй носил калоши, и вы пойдете расстреливать их не думая о том, что не должен человек ходить с мокрыми ногами. Общество уже появилось, которое призывает всех раздеваться, голыми быть. Вы и его примете потому, что это кажется вам революционным. Пусть я оппортунист, но я знаю, что людям, чтобы идти к коммунизму, нужны калоши. И галстук, может быть, нужен. А уж штаны обязательно».

Марк повернулся и зашагал в темный переулок. Долго бродил по городу. Без цели и без мыслей. В общежитии было тихо и сонно, когда он пришел. Юра спал. А может быть притворился спящим. Марк разделся. Постель была твердой. Матрац, набитый соломой. «Это надо продумать, продумать надо!», – говорил себе Марк. Ему хотелось понять, почему такой раздвоенной получается жизнь. Но заснул, так и не решив этого вопроса.

Во время летних каникул студенты шли на подработки. На заводы и в железнодорожные склады. Была даже своя биржа труда. С другими нанимался и Марк. Однажды послали работать в Кремль. В старинном доме разбивали каменные полы, расширяли оконные проемы, удаляли со стен штукатурку, пробивали шахту для лифта. Потом ремонтировали квартиры. Сначала Кагановичу. Затем Сталину. Кагановича не видели, а Сталин показывался. Марк хорошо его рассмотрел. Рябоватый. Прокуренные усы. Глаза с коричневыми точками. Кошачьи. Приходя, он высылал рабочих из кабинета. Гремел ключами. В кабинете стоял пузатый сейф, Сталин открывал его.

Полнее у Марка отпечатался образ жены Сталина. Надежда Аллилуева. Из тех, на которых обязательно обратишь внимание. Зеленоглазая, высокая. По виду – добрая и ласковая.

«Мог ли я тогда думать, что это случится?» – сказал сам себе Марк. Это уже в вагоне. Он подставлял голову ветру, бьющему в окно.

Нет, Марк не мог думать, что это случится. Как он мог знать, что пройдет несколько лет, и он будет стоять на древнем кладбище у могилы Аллилуевой. Марком тогда, на кладбище, владел вихрь воспоминаний, фактов, слухов. В центре была она, такая, какой он видел ее в то лето, когда они ремонтировали сталинскую квартиру. Стоя у окна вагона, Марк, как много-много раз до этого, сортировал в уме факты. Отбрасывал одни, приближал другие. Всё приобретало стройность. Один эпизод цеплялся за другой. Перед ним – длинная цепь. От Кремля на кладбище. Но в ней не было, и нет, и не будет последнего звена. Тех тридцати минут, в которые Аллилуева доехала от особняка Ворошилова до своей кремлевской квартиры. Живой из нее она больше не вышла.

Марк помнит. Солнечный день. Войска оцепили улицы. По мостовой двигался огромный черный катафалк. Черные лошади с красными султанами. За катафалком шел человек. Покатые плечи, опущенная голова. Сталин. Один. Позади толпа обитателей Кремля. Но Сталин один. Никто не смел приблизиться к нему. Марк это видел. Знакомый инженер пустил его на постройку. Оттуда была видна улица, с которой прогнали москвичей. И процессия. И одинокий человек с покатыми плечами.

На кладбище гроб опустили в землю. Этого он уже не видел, знал по рассказам. Склонившись, Сталин взял пригоршню земли. Бросил на крышку гроба. Все заторопились, хотели повторить его жест, но он дал знак – и красноармейцы засыпали могилу. Сталин долго стоял у могильного холмика. Знал ли он, что думают о смерти Аллилуевой его приближенные? Что думают о ней люди, прогнанные с улиц, по которым двигался погребальный кортеж?

Марк тогда был поражен этой смертью. Невольно стал собирателем фактов, слухов, предположений. Даже теперь, когда он многими годами отделен от нее, в нем живет эта картина. Восстановленная по кусочкам фактов. Дополненная воображением. Может быть, не абсолютно точно копирующая события, но близкая им. Вот и еще деталь этой картины:

Через две недели, ночью, у ворот кладбища остановились автомобили. Сталин. Как и тогда, при похоронах, он молча прошел вглубь кладбища. Вслед понесли что-то тяжелое. Оно оттягивало руки десятка сильных носильщиков. Памятник на могилу жены.

По ночам у кладбища затихали моторы. Понурив голову, к могиле проходил Сталин. Долго, иногда до утра, сидел он здесь на скамейке. Бледный свет падал на камень памятника. Откуда? Стена древнего монастыря подходит к самому кладбищу. В угловой башне светилось небольшое окошко. Свет из него боролся с ночной тьмой, достигал могилы. Однажды Сталин сказал в темноту позади себя:

«Есть здесь кто-нибудь?»

Подтянутые тени. Он послал их узнать, кто там, за окном, в котором свет. Вернувшись, доложили:

«Две монахини. Молятся всю ночь. Древние старушки».

Потом свет исчез. Сталин пришел к могиле. Рисовалась стена монастыря. Расплывчатым видением висела башня. Но светящегося окна не было. Он послал в башню и, вернувшись, посланные доложили:

«Свет из окна беспокоил товарища Сталина. Монахини выселены из башни, окно замуровано, за ним поставлен часовой.

Резко, словно его подтолкнули снизу, поднялся Сталин со скамейки. Голос его сорвался на крик:

«Дуррраки! Вернуть! Вернуть их на место!»

Путаясь ногами, он побежал по кладбищенской дорожке. Повторял опять и опять:

«Дураки! Ах, какие дураки!»

У окна вагона Марк снова думал об этой смерти. Но как всегда до этого, он знал: последнего звена нет, и никогда не будет. Нет тех тайных тридцати минут. Но многое другое включено в картину, нарисованную им. Вот еще:

Через ворота Кремля проходит маленькая старушка. Мать Надежды Аллилуевой. Встречается со Сталиным. В ее старых глазах тот читает столько мудрого осуждения, что отводит взор. Дочь уводит мать в дальнюю комнату. До самого вечера они остаются вдвоем. Только маленькая Светлана приходит к бабушке.

Было время, когда Сталин и эта маленькая женщина не скрещивали ненависть глаз. Всё началось тогда, когда Сталин стал всемогущим. Деревню гонят в колхозы. Какие-то люди с железными сердцами действуют так, словно попали в завоеванную страну. Повсюду беда. Аресты, избиения. Показательные суды. Расстрелы.

К старой Аллилуевой многие люди идут с мольбой: «Езжай в Москву, повидай Сталина, расскажи ему». Она едет. Зять выслушал ее в присутствии жены. Сказал спокойно, как будто совсем обычное:

«Чтобы раз и навсегда прекратить эти разговоры, я отвечу вам откровенно. Всё, что вы мне рассказали, я знаю лучше вас. Объяснять вам, почему это нужно, нет смысла, вы всё равно не поймете. Как матери моей жены, я не хочу запрещать вам встречаться с дочерью. Но обращаться ко мне с рассказами о том, как партия сокрушает своих врагов, не позволю».

«Иосиф, но это не враги!» – вскрикнула Надежда.

«Это враги, Надя!» – упрямо сказал Сталин. – «И твоя мать является агентом этих врагов. Пусть эта старая дура не лезет учить меня!»

Хлопнув дверью, он ушел.

С тех пор при встречах Сталин обдает старуху ненавистью своих кошачьих глаз. А она, робкая и застенчивая со всеми, смело смотрит ему в лицо.

После приезда матери, жена будет встречать Сталина угрюмым взглядом. Потом она не выдерживает. С надеждой и мольбой идет к мужу:

«Иосиф, останови своих опричников! Они губят народ, губят тебя!»

«Надя, я запрещаю! На мне ответственность. Я должен довести дело до конца!»

«Но дело ты топишь в крови. Ты его уже утопил!», – звенящим голосом прокричала жена.

«Молчать! Ты забываешь, что ты – только жена!»

«Я не только жена, я – член партии, как и ты!»

Такие столкновения ничем не кончаются. Сталин уходит от жены, а та бьется в истерике.

Однажды она приходит на заседание политбюро. В нем люди, назначенные Сталиным. Покорные ему. Безгранично покорные.

«Как член партии, я требую слова!» – говорит Аллилуева.

«Что ты хочешь доложить? О чем говорить?» – раздраженно приподнялся с места Сталин.

«Я хочу говорить о тебе, Иосиф Виссарионович, и о том, что ты губишь страну и революцию».

Сталин сморщился, повернулся к секретарям:

«Выведите отсюда мою жену и отправьте ее домой. Политбюро не имеет ни времени, ни желания выслушивать истеричек».

Плачущую, ее уводят. Вслед приходит комендант Кремля. Он хочет увести с собой старушку-мать.

«Я не позволю!» – протестовала Аллилуева-дочь. – «Мать у меня в гостях».

«Я должен подчиниться» – растерянно сказал комендант. – «Вашей маме запрещено пребывание в Кремле».

Вот и еще одно звено в Марковой цепи. Собрание партийной организации промышленной академии. Обсуждается внутренняя политика партии. Имя Сталина превозносится. Его мудрость возводится в степень истины. На трибуне Аллилуева.

«Товарищи», – говорит она. – «Довольно лжи и рабского преклонения. Партия должна сказать свое слово о том, что происходит… Зажали народ в тиски… Голая диктатура… Кругом кровь… Сталин по колени в крови, и мы с ним. Товарищи, как долго будем мы лгать самим себе!»

После этого долгие месяцы никто ее не видел. Слухи – арестована. Потом станет изредка появляться. Но теперь будет молчать. Надлом и тоска в зеленоватых глазах.

Вот уже последнее звено Марковой цепи – пир у Ворошилова. Гостей мало. Ждут Сталина, а он не любит встречаться с малознакомыми людьми. Сталин приезжает с женой. Роскошно сервированный стол. Лакеи, музыканты. Аллилуева много пьет. За столом говорят только о приятном. Сталин весел. Отдыхает в кругу друзей. Изредка бросает взгляды на жену и прячет усмешку в усах. Та молчит. Он заставил ее молчать. В самый разгар веселья, в зале вдруг раздался звенящий, полный слез голос Аллилуевой:

«Это – пир во время чумы», – вскрикивает она. – «Люди мрут с голоду. А мы веселимся. Веселимся и расстреливаем».

Краска ярости пятнами пошла по лицу Сталина. Он швырнул в жену бокал с вином. Взорвался криком. Ругательства русские и ругательства грузинские:

«Дура! Набитая дура! Да как ты смеешь!»

Кругом замерли. Аллилуева молча ушла под крик Сталина:

«Вон! Вон с моих глаз! Гоните в шею эту слезливую бабу!»

Потом Сталин вытер пот с лица и злыми глазами обвел гостей. Все в растерянности. Не знают, что делать.

«Веселитесь, черт возьми!» – вскрикнул Сталин. – «Танцуйте!»

Заиграла музыка. Люди пошли в танце. Улыбаются и делают вид, что ничего не произошло.

А Сталин в это время сидит один в дальнем углу. Рассматривает носки сапог. Потом он поднялся с места и ушел в кабинет хозяина. Ворошилов попробовал пройти за ним, но дверь закрылась перед его лицом. Смутно доносится голос Сталина. Он с кем-то говорит по телефону. Вышел и уселся в свой угол. И опять упорно рассматривает носки сапог. Среди гостей находят Енукидзе. Зовут к телефону. Поговорив с кем-то, он выходит в зал. Побледневший. Подошел к Сталину, что-то сказал ему. Сталин медленно, старчески направился к выходу.

А утром все узнали: Надежда Аллилуева умерла. Больше ничего. Умерла!

Марк заставил себя перестать думать об Аллилуевой. Последнего звена ему всё равно не найти. В мыслях он перенесся к другим людям, другим дням.

Московские годы дали ему и сердечные тревоги. Были две девушки – разные и по-разному близкие. Лена и Наташа. Лена – с юридического. Высокая, полногрудая, покоряющая. Девушка будущего. Нерешенных вопросов не было. Смело, открыто смотрела на мир большими карими глазами. Наташа совсем другая. Медичка. Маленькая, хрупкая. Неисчерпаемый запас жизнерадостности. Второе увлечение Марка. Оба увлечения уживались в нем.

Дружба с Леной зародилась в его ранние университетские дни. Встретились на комсомольском собрании. Крепко повздорили. Потом отправились вместе домой. По дороге продолжали начавшийся спор. А спорили тогда жестоко. В центре – новая мораль. Какой должна она быть в социалистическом обществе? Им это нужно было обязательно решить. Немедленно решить. В газетах спорили. На собраниях. Молодые заходили далеко. Не познав любви, развенчивали: «буржуазный предрассудок». Делились на сознательных, отрицавших любовь, и на мещан, признававших. Лена была сознательной. Марк – мещанином. Дружбе не мешало. Дружба без столкновений обойтись не могла.

«Ты чудовищно отсталый, Марк. Можно подумать, что ты живешь не в период революции, когда всё кругом должно быть сломано, а в затхлое старое время».

Это однажды сказала ему Лена. Они гуляли в саду у кремлевской стены. Каникулы шли к концу. Долго не виделись. Встретившись, спор начали.

«А ты, Лена, слишком передовая», – ответил тогда Марк. «По-твоему, надо убить в людях способность влюбляться, и тогда им будет лучше».

«Влюбляться!» – тянула Лена. Много презрения в тоне. – «И слова у тебя какие-то мещанские. Любви, Марк, нет, и не было, и не будет. Словесность и… взаимная тяга полов».

Лена все-таки покраснела при этих словах. Отвернулась. Но потом нахмурилась. Смело посмотрела ему в глаза, сказала:

«И я отсталая. Мне всё еще стыдно произносить простые слова. Пережиток прошлого. Мы должны перестроить нашу жизнь. Не нужен любовный обман. Надо точно установить, что такое то, что мы зовем любовью. Какова ее социальная роль».

«Влюбишься, вот и установишь», – сказал он.

«Дурак ты, раз так говоришь. Как я могу влюбиться, если и любви-то никакой нет. Просто отношение полов. Физиология, которую мы облекаем в красивые слова».

Он шел рядом с Леной. Думал совсем о другом. Лена верила в то, что говорила. Потому и говорила, что верила.

Не это самое главное. Главное то, что Лена красивая. Простенькое ситцевое платье. Разношенные сандалии на ногах. Платок, перекинутый через плечо. Скромнее наряд и придумать нельзя. А любуешься.

Приехала из Воронежа, от родителей. Приехала раньше, чем требовалось. Занятия начнутся через две недели. Марк подумал: для него рано вернулась. Скучала по нем. И он скучал. Но как выскажешь? Лена сразу же начала просвещать Марка. Никакой любви нет. Голая физиология. Отношение полов. Пухлые вишневые губы Лены способны произносить страшную хулу на любовь. А должны бы из них литься другие слова. Марк их ждал. Хотел.

«Насчет того, что любовь только отношение полов, ты с Юрой Бегуном поговори», – посоветовал Марк. – «Он специалист по этим вопросам».

«Да, Юра человек передовой», – согласилась Лена. – «Для него таких мифов, какими увлекаешься ты, не существует».

«Ну, и прекрасно!» – Марк тогда не на шутку рассердился. – «Иди и обсуди с ним, а меня оставь в покое!»

«С Юрой мне обсуждать не к чему!» – сказала Лена. – «Мы вопрос этот понимаем одинаково. Мне хочется тебя перевоспитать. Простых вещей понять не можешь. Мне, комсомолке, приходится старшего товарища и кандидата в члены партии перевоспитывать».

«Простых вещей!» – Марк был очень зол. – «Дай вам волю, так вы из самых простых вещей сделаете черт знает что! Вроде суда над галстуком, который вы с Юрой организовали в прошлом году. Сегодня будем судить галстук, завтра шляпу или носовой платок. Договоримся до того, что людям сморкаться будет нельзя».

«Не знай я тебя, подумала бы, что ты, Марк, буржуйский последыш», – сказала тогда Лена. – «Рассуждаешь, как заправский реакционер. Как у тебя, при таких взглядах, уживается преданность коммунизму, просто не поймешь!»

«В уставе партии и комсомола не записано, что надо бороться с галстуком или носовым платком. Есть враги сильнее и важнее, чем эти мелочи. Хочет человек иметь галстук, пусть имеет. Так нет. Вы говорите о свободе личности, а сами не знаете и не хотите ее. Захочется тебе повязать галстук, не смей этого делать, не спросившись у Лены. А если уж и против носового платка поведете борьбу, то придется всем бегать и сморкаться в подол твоего платья».

«Не злись, Марк», – примирительно сказала Лена. – «Ты еще не дорос. Дело не в галстуке, а в пережитках. Ну, скажи мне, зачем это ненужное и бесполезное украшение на шее, когда шея должна быть открыта и дыхание свободным? Только для того, чтобы подчеркнуть неравенство? Буржуй с галстучком на шее, интеллигент с галстучком, а рабочий у горячей печки на заводе без рубашки или в парусиновом комбинезоне поджаривается».

«Так что ж, рабочему для равенства у горячей печки галстук носить, что-ли?» – сказал Марк.

«Нет, не ему носить, а другим снимать, чтобы не подчеркивать своего преимущества. Ты говоришь – мелочь! Значит, не понимаешь, что из этих мелочей жизнь складывается, и если нам, людям нового поколения, дано преобразовать мир, то ничего нельзя упускать, все изгонять, что мешает нам».

«Учиться надо, вот что!» – сказал Марк. – «Сначала учиться, а потом мир преобразовывать, а не наоборот».

Так и дружил Марк с Леной. При всем ее крайнем радикализме – чистая, хорошая девушка.

И дружба с Наташей. Эта пичуга, как и Лена, хотела быть передовой. Марку было хорошо с ней, легко. Но однажды случилось так, что обе нанесли ему удар. В один и тот же день. Утром Наташа поймала его за рукав. Увлекла в дальний конец коридора. Шаловливая восемнадцатилетняя хохотунья, она на этот раз была очень серьезной. Даже впадала в торжественный тон. Спросила:

«Правда ведь, Марк, ты мой самый большой друг?»

«Ты мне всегда задаешь этот вопрос, когда готовишься сказать что-нибудь ненужное. Говори лучше без подготовки», – сказал Марк.

«Я тебе скажу», – понизила Наташа голос. – «Ты ужасно неправ, защищая старое. Все наши девушки считают тебя отсталым в вопросах новой морали».

«И ты, Наташа? И ты в передовые записалась?» – воскликнул Марк.

«Я всегда была передовой. Если хочешь знать, так я, Марк, всегда была убеждена, что иметь мужчину так же просто, как выпить стакан воды».

Марк зажмурил глаза. От Наташи он такого еще не слышал.

«А ты имела?» – спросил он. – «Имела ты мужчину?» Наташа зарделась. «Поверь мне, это совсем просто. Стакан воды выпить», – упрямо сказала она.

«Ты – дура!» – зло проговорил Марк. – «Это выражение – просто, как стакан воды – ты у Колонтай подхватила. Для той это действительно просто. Может быть, для нее стакан воды выпить даже труднее, чем переспать с мужчиной. Это она называет любовью пчел трудовых. В ее постели побывали аристократы и матросы, генералы и извозчики. Женщина внеклассовая. Ей легко было написать грязную фразу, за которую цепляются вот такие, как ты, девушки с сырыми мозгами».

Марк был сердит на Наташу, а та, зардевшись, проговорила:

«Правда, об этом стыдно говорить. Но ведь все говорят. В этом новый человек проявляется. Ведь так, Марк?»

«Хорошо, что тебе еще хоть стыдно», – сказал он.

«Ты никому не рассказывай, а то засмеют меня», – попросила она.

«Чего не рассказывать? Что это просто, как стакан воды?»

«Нет, не рассказывай, что я призналась, как мне стыдно говорить об этом. Будут считать отсталой».

После Наташи, Лена. Предложила погулять. Нахмуренное, решительное выражение глаз. Вскинутая вверх голова. Видно было, что разговор задумала серьезный. Марк шагал рядом. Им всё еще владело тяжелое чувство, оставленное в нем Наташей. Шли по саду. Днем в нем мало гуляющих. Радостная тревога вошла в Марка. Показалось, что Лена позвала его, чтобы заговорить так, как он хотел, ждал.

«Я хочу с тобой поговорить откровенно», – сказала она. – «Уже давно собираюсь, да всё как-то не получалось».

Марк молчал.

«Ты читал уже?» – спросила Лена.

«Что?»

«Без цветов».

Да, Марк читал. Эта повесть только что появилась. В ней срывались последние покровы с любви. С цинической откровенностью старик-писатель описывал отношения без цветов. Со старческой блудливостью смаковал подробности. Да, Марк читал. Стыдно, противно, тревожно было, но читал. Последнее откровение.

«Это то самое, о чем я тебе всегда говорила!» – сказала Лена. Голос дрожал. – «Нам надо покончить со старыми представлениями о любви и о прочей ерунде. Если я, как женщина, чувствую к тебе влечение, то ничто не может мне помешать принадлежать тебе».

Надежда в Марке погасла. Стало скучно и противно. Скорее всего, Марк любил Лену, но какая любовь может выдержать то, что она говорила ему?

«Не мямли, Марк», – нападала она. – «Всё совершенно ясно и понятно. Я ведь вижу, что ты чувствуешь влечение ко мне. И я к тебе чувствую. Мы с тобой новые люди, Марк».

Лицо Лены заливала краска. Подавляла смущение. Девушка нового мира, ей казалось, что именно так надо разговаривать. Марк молчал.

«Ах, ты удивительный мещанин, Марк! Пережил много, а всё как-то странно на вещи смотришь. Ищешь несуществующей красоты отношений. Одним словом, я согласна».

«Что?» – не понял он. – «На что ты согласна?»

«Согласна принадлежать тебе».

Здесь уместно высказать авторское утверждение – Лена действительно любила Марка. Если бы не любила, сказать такое не решилась бы. Беда состояла не в том, что и как она сказала, а в том, что поколение Лены и Марка было духовно беспризорным. Его пробудили к жизни, привили разрушительные свойства революции, но созидательных идей не дали. Уничтожив прежние понятия о красоте человеческих отношений, новых не создали. Оставили человека голым на голой земле.

И если всевозможные вывихи тех лет больше всего в словах выражение находили, а во всем более существенном молодежь оставалась хорошей и чистой, то это ведь потому, что русская натура всегда была здоровой и от слов, подобных тем, что Лена произносила, не умирала. Что же касается Марка, то о нем совсем другое должно быть сказано. Врождено в него было вот такое, если хотите, отсталое, отношение к тем вопросам, которые Лена, по чистоте своей и революционной неразумности, обнажала перед ним. Может быть, это можно назвать мужицкой дикостью и невежеством, но для Марка частица тетки Веры в каждой женщине жила. Святое отношение к женской любви в нем ничто подавить не могло, к настоящей, конечно, любви, и поэтому, когда Лена наотмашь хлестнула его словами, он побледнел, взглядом по верхушкам деревьев забегал, словно ответа просил, но в действительности не ответа просил, а себя сдерживал, чтобы Лену по ее пухлым губам не ударить за то, что губы эти такое исторгать могут. Но сдержался. Оттолкнул ее от себя и сказал. Глухо, с тоской: