Текст книги "Пастырство"

О пастырской практике
(Из ответов на вопросы)

– Должен ли духовник интересоваться личной жизнью прихожанина, знать его по имени и хоть раз в году бывать у него дома?

– В идеале, конечно, священник должен был бы знать каждого своего прихожанина. Вы помните, что говорится в Евангелии от Иоанна: пастырь своих овец зовет по имени, он каждую овцу знает. Мы должны по возможности знать как можно большее число наших прихожан, не только их имена, но знать их обстоятельства, и посещать их, в пределах и закона, и своих физических возможностей. Разумеется, в очень большом приходе при небольшом числе священников это невозможно, приходится выбирать тех людей, которые больше всего в этом посещении нуждаются, но в идеале, конечно, это должно бы быть так.

– Может ли пастырь предъявлять требования (и какие именно) слегка ненормальному человеку, учитывая его душевное состояние?

– Священник не всегда может быть профессиональным психиатром, но священник должен по крайней мере достаточно интересоваться тем, что происходит с людьми вокруг него, чтобы иметь какие-то познания о том, как проявляется душевная болезнь. Когда душевнобольной человек оказывается и верующим, его душевное состояние отбрасывает тень на все, в том числе на его жизнь в Церкви. И очень важно, чтобы священник был в состоянии различить, где болезнь, а где подлинный мистический опыт.

Причина, почему душевную и духовную область смешивают, в следующем. Для того чтобы говорить с другими о духовном опыте, нам приходится пользоваться словами, относящимися к внедуховной области. Когда мы хотим говорить о Божественной любви, нам приходится говорить о любви человеческой. Когда мы хотим описать отношение святого к Богу, мы употребляем такие слова, как «страх», – и это обманчиво, потому что этим же словом мы обозначаем нечто совершенно отличное от того благоговейного поклонения, какое свойственно святому. Это указывает нам, почему область психики почти всегда, за исключением великих святых, дает нам искаженную картину, как бы карикатуру того, что происходит в душе.

Я думаю, что, говоря схематично, можно разделить эти состояния на два типа. Те, в которых есть наигранность, ложь, неправда, являются определенной помехой. Другие являются, так сказать, «структурным» недостатком: глупый человек, или нечуткий, или человек с изъяном, у которого чего-то не хватает, – как на инструменте может быть три струны вместо пяти, но эти три есть и не испорчены всем остальным.

У меня сейчас в мысли конкретный человек, моя прихожанка: она определенно с трещиной; но помимо трещины она обнаружила, что делается страшно интересной для других (во всяком случае, вначале), когда проявляет свою какую-то тронутость. Она ее проявляла по малости, и люди как-то переживали: «Ах, бедная В.!». Потом она стала ее проявлять так живописно, что это стало невыносимо, до дня, когда мне все сказали: «Она совершенно сошла с ума!». Я решил: я тебе покажу «сошла с ума» – и взял ее в оборот: перья полетели! Я ее потряс, говорю: «Вот что, В., я вам скажу: вы или комедиантка, или хулиганка, или сумасшедшая. Если вы сумасшедшая, в следующий раз, когда вы выкинете что-нибудь, я вызову санитарную карету, а если вы хулиганка или комедиантка, мы вызовем полицию, – так вот, вы мне скажите: которую вызывать? Я буду знать…» После чего она перестала быть сумасшедшей. Казалось, это непреодолимо, она ничего не может поделать, – а вот, оказалось, может. Потому что кроме того, что у нее действительно есть где-то трещина (что неудивительно: у нее прошлое такое жуткое, трудное), она еще ее эксплуатировала, пускала в ход, потому что с этого можно было барыш получить, интересность, – до момента, когда она обнаружила, что «быть интересной» может кончиться плохо. Тогда вдруг все сошло. Иногда она снова делается «интересной», но теперь ее гораздо проще утихомирить. Так вот: в ней есть нечто непоправимое, с чем надо считаться, причем с большим чувством сострадания и приятия; и есть надстройка, с которой нельзя считаться, и которую надо вышибать.

В истерии есть момент комедиантства, лжи, игры и т. д. Такого рода психические настроения, конечно, губительны для духовной жизни, потому что правды очень мало остается; человек так запутывается в собственной комедии, что трудно добиться, чтобы он правдиво перед Богом стоял. Если он и исповедоваться придет, он, может, даже скажет всю правду, но сам по отношению к этой правде станет как бы любоваться: насколько драматично он описывает, какая он дрянь… И это уже не исповедь, это бесполезно, человек не может каяться, когда, исповедуясь, он смотрит краешком глаза и думает: «Какое же впечатление я произвожу? Неужели он не сражен тем ужасом, который я описываю?». И отвечаешь такому человеку, как случилось мне раз: человек описывал, описывал, описывал, наконец, остановился, изумленный моим безразличием, и сказал: «Как вы все это расцениваете?» – ожидая драматичности, а я ответил: «Это у вас расстроенная печень».

– Как вы относитесь к современной практике психотерапии?

– На Западе очень распространена психотерапия, к ней прибегают там, где, мне кажется, можно было бы и не прибегать к ней. Есть, конечно, положения, моменты, когда человек душевно болен, и тогда к нему надо применять или лекарственное лечение, или психоанализ. Но очень часто люди прибегают к психотерапии вместо того, чтобы обратиться к священнику: или потому что они неверующие, или потому, что священник не подготовлен и неспособен разбираться в проблемах их души, или потому, что они хотят переложить ответственность за свою внутреннюю борьбу на другого человека и как бы освободиться от нее, хотят быть освобожденными от проблемы без того, чтобы взять за нее полную ответственность и подвижнически бороться. С этим для человека верующего связан вопрос о том, какая связь может быть между исповедью и покаянной жизнью, с одной стороны, и психотерапией, в частности психоанализом, – с другой стороны.

Мне кажется, тут надо рассматривать вещи совершенно различно. Психоанализ может человеку помочь разобраться в себе самом, может помочь ему заглянуть в тайники своей души, но психоанализ не обязательно приведет человека к покаянию. Риск психоанализа в том, что человек, разобравшись в своей греховности, увидев себя, какой он есть более или менее (во всяком случае, более совершенно, чем без психоанализа), считает, что теперь ему надо лечиться, но не каяться, что это все душевная болезнь, неустройство психическое, но не нравственное, не духовное. С другой стороны, если человек верующий, который не может найти в себе корень зла, начинает лечиться у психиатра и перед ним раскрывает мрачные глубины своей души, он может их осознать не только как душевное расстройство, у которого всегда есть какие-нибудь причины, но и как расстройство, за которое он в значительной мере ответственен. В таком случае он может после этого обратиться к священнику, к духовному наставнику уже на новых началах. То, чего он раньше не понимал, он теперь понимает – и может обратиться к Богу с покаянием.

И это в какой-то мере случается как совершенно естественно в некоторых обстоятельствах. Мы все, наверное, слышали, как, бывает, старик, старушка жалуются на то, что ночью дурные сны, воспоминания не дают им спокойно спать. Я помню одну такую старушку, которая пришла ко мне и говорила, что всю ночь ей вспоминаются какие-то моменты ее жизни, и всегда – дурные, темные, горькие моменты, что она не может из-за этого спать. Она обращалась к врачу, который ей дал какие-то снотворные пилюли, и все равно ничего не получается, потому что эти воспоминания делаются теперь кошмаром. Я ей сказал: «Знаете, вам, как всем стареющим людям, дано заново пережить свою жизнь, но пережить ее на новых началах. Когда вы были молоды, вы принимали решения, совершали поступки, которые были как бы соизмеримы вашей житейской неопытности. Теперь вы набрались большего житейского опыта, и Бог вас ставит перед лицом всех тех греховных ошибок, дурных поступков, ложных пожеланий, которые были в вашей жизни в прошлом. Вопрос, который вам ставит Господь, делая это, как бы воскрешая прошлое, настойчиво возвращая вас к нему, вот в чем заключается: теперь, с твоим опытом, какая ты теперь стала, если тебя поставить в ту же обстановку после стольких лет, как бы ты решила этот вопрос? Что бы ты сказала?.. И если ты можешь сказать: никогда я этого слова не произнесла бы, никогда так не поступила бы – знай, что тот человек, которым ты была в молодости, умер, и что теперь ты свободна от своего прошлого хотя бы в этом отношении. И ты увидишь: если ты о чем-нибудь можешь до конца сказать, что теперь это для тебя стало абсолютной невозможностью, оно не будет к тебе возвращаться ни в твоих снах, ни наяву. Если же ты не можешь так сказать, знай, что это не твое прошлое, это еще твое греховное настоящее, неизжитая греховная неправда».

И это то же самое, что совершается в психоанализе, только тут это воспоминание всплывает естественно, а там врач тебе помогает постепенно к нему вернуться. Но последний шаг для верующего – это покаяние: покаяние перед Богом в одиночку и покаяние на исповеди.

– Проблему отсутствия единства во Христе вы ощущаете как проблему? Господь сказал, что мир уверует постольку, поскольку мы будем едины в Нем. В вашем приходе преодолены теневые стороны этого аспекта?

– Видите, вопрос ставится иначе в громадном или в малюсеньком приходе. В маленьком приходе община такова, что все друг друга знают. В приходе, где десять или пятнадцать тысяч человек, невозможно ожидать, что каждый каждого знает; там может быть коллективное общее сознание. Так же как в полку: каждый солдат не знает всех, каждый офицер не знает каждого солдата, но они представляют единицу, потому что обучены одинаково, тому же, для той же цели, и стремятся к той же цели. В большом приходе может быть единство, если есть эти моменты.

Наш лондонский приход с вашей точки зрения ничтожен количественно, у нас тысяча человек (вернее, живых душ; но души бывают малюсенькие, еще не выросшие, и бывают души очень пожилые, которые уже в гроб глядят). Тысячу человек знать очень легко; я знаю каждого по имени. Разумеется, не все каждого, но очень большое число людей друг друга знают. Например, мы никогда не совершаем крестин частно, никогда не принимаем в православие в частном порядке, никогда не служим отдельных панихид для отдельных людей, а служим общую панихиду, призывая всех, кто в храме, а не только тех, кто заинтересован в панихиде, участвовать в ней; так же и молебны. И это играет роль, потому что тогда люди отзываются на взаимную скорбь и взаимную радость. Крестины мы начинаем, когда народ уже в церкви. Конечно, не вся община пришла. Знаете, как русские приходят в церковь; ожидать, что все соберутся к первому возгласу или немного раньше, чтобы прийти в себя от путешествия, нельзя. Но если сотня-другая уже собралась, и вы крестите ребенка, и этот ребенок воспринимается всей общиной, а не только восприемниками и священником, это уже начало. Дальше эти сто человек будут спрашивать: а как маленький? Почему ребенка не было в церкви сегодня?.. И когда он будет расти, будет какой-то интерес.

То же самое с принятием в православие. Во-первых, мы очень долго выдерживаем людей, два-три года, раньше чем их принять, так что они входят в состав прихода задолго до того, как они православными становятся. Кроме того, мы всегда ищем ответственных восприемников, то есть таких, которые с ними сроднились дружбой или хотя бы близким знакомством, и тогда и эти люди входят в состав прихода. Когда бывает панихида, я всегда говорю: мы будем молиться о таком-то или о таких-то (то же самое и с молебном); пусть те, которые могут остаться в храме, идут на панихиду или на молебен, а остальные – чтобы молчали.

В маленьких приходах, конечно, общение гораздо легче. Наш приход в тысячу человек мы считаем большим. Мы создали за последние тридцать лет десять приходов в разных частях Англии. И конечно, число людей зависит от того, столько православных в этой округе. Среднее количество – человек сто пятьдесят – двести; кроме того, у нас есть маленькие группы: пять семей, семь семей, несколько человек; те мы обслуживаем регулярно из ближайшего прихода. Эти, конечно, очень тесно связаны друг с другом, потому что они приходили один после другого и вливались в этот приход. Они знакомились с людьми задолго до того, как стать православными. Сейчас у нас больше половины священников – англичане, перешедшие в православие, которые открыли православие и поэтому могут о нем говорить другим, переходящим в православие, с пониманием их проблем.

– Сейчас у нас многие крестятся, люди всех возрастов, и конечно, не все проходят оглашение. Кому-то просто «интересно». Стоит ли креститься неготовому?

– Еще в XIX веке Лесков писал, что, к сожалению, Русь была крещена, но никогда не была просвещена; отсюда все беды. Сказанное им тогда осталось реальностью до сих пор, и не только для Руси. Поэтому, если человек уже крещен, его надо взять и учить. Учить, я думаю, немножко в другом плане, чем оглашение, потому что если человек крестился, то Бог его взял в руки, и можно раскрывать тот опыт, который Бог в него вложил и до которого он сам еще не дошел.

Что надо делать в здешней обстановке – я не знаю. Я очень против того, чтобы крестить детей в семье, где из них христиан не сделают, но опять-таки у меня обстановка другая. Например, у меня есть семья в приходе. Прабабушка была в Смольном, училась с моей матерью, типичная русская дама, которая ходила в церковь в субботу и воскресенье и все праздники, причащалась сколько-то раз в год согласно определенной трафаретке, светлый человек чистой жизни, но которая никогда не «думала» вообще, а о своей вере тем более. Дочку она крестила, она приблизительно моя сверстница, ходит в церковь, причащается два раза в год – «верующая христианка». Третье поколение – ее дочь была крещена, никогда не ходила в церковь и не ходит. У нее три дочери, которые были в церкви однажды, когда их крестили. У одной из них года два назад родился сын, она просила его крестить, и я отказался, сказав: «Найди кого-нибудь другого, это не магия…» На этих крестинах подошла ко мне молодая женщина, говорит: «Здравствуйте, Владыко! Вы меня не узнаете?». – «Нет, а разве мы встречались?». – «Как же, вы меня крестили 25 лет тому назад». Существует порода христиан, которую англичане описывают так: христиане на четырех колесах: в коляске их привозят креститься, в автомобиле – венчаться и на дрогах – хоронить. Неужели нам надо таких творить, делать? Из того, что я вижу, я убежден, что, если человека крестить преждевременно, без подготовки, он потом не растет. Он уже свое получил, зачем ему еще чему-то учиться?.. Ну, если у него есть любовь к богослужению, он будет ходить в церковь.

Помню одного русского эмигранта, еще старой школы. Я первый год служил в Лондоне на Пасху, вдруг слышу стук в боковую дверь алтаря. Я подошел: стоит такой вполне почтенный господин: «Простите, пожалуйста, где здесь причащаются?» Это дореволюционной жизни человек, уж казалось бы, он был в гимназии, его чему-то учили, но все мимо ушей прошло. Он знает, что на Пасху причащаются, а где – не может вспомнить: «Может быть, это там у них делается»… Так для чего быть христианином в таком порядке?

У меня есть священник, который говорит: нет, таинство все-таки вкладывает в человека что-то… И отец Георгий Флоровский говорил мне: крестить человека – это все равно как вложить в землю зерно, и оно может вырасти… Но кто же так сеет? – положил зерно и пошел, надеясь, что когда-нибудь у тебя будет булка от этого. А мы часто именно так крестим: мы вкладываем в человека что-то, о чем никто больше не будет заботиться. Это бывает и здесь, и там, и везде, я думаю, надо ставить этот вопрос. Это не значит, что надо ввести крещение по вере, как у протестантов, у баптистов; но человек, который без веры крестится, ничего не знает… Отец Всеволод Шпиллер мне рассказывал, что он должен был крестить ребенка и спросил крестного: «Вы верующий?». – «Нет, я атеист». – «Ах так, раз вы не крещены, вы не можете быть восприемником». – «Я крещен; вы что думаете, я собака, что ли, чтоб меня родители не крестили!» Что толку ему от крещения? Он себя считает безбожником. И тут действительно надо решать проблему на всех уровнях. У кого посчастливится и приход маленький, там еще можно чему-то учить; но в приходе, где пять тысяч человек или больше, совершенно другая проблема.

В идеале надо было бы крестить при условии, что родители обязуются дать возможность крестным воспитать ребенка в вере. На самом деле и мы, и вы, вероятно, крестим детей, уповая, что все-таки они получат какое-то религиозное воспитание и образование, но без особенной надежды, что это будет очень выдержано. И можно привести доводы и за, и против. Я знаю людей, которых не крестили, которые пережили в какой-то момент громадный религиозный опыт, пришли в церковь и говорят: мне надо поисповедаться и причаститься… Он не крещен: что с ним делать?.. А вместе с этим начать с оглашения и крещения, а не с исповеди и причащения – это так растягивает все и так все делает трудным и далеким… Говоришь человеку 55–40 лет: вас сначала крестить надо, я вам объясню… – а он, как апостол Павел на пути в Дамаск, встретил Христа, ему как-то «не до этого»… И тогда видишь, что, может, счастье было бы, если бы он мог сказать: меня младенцем крестили, я никогда не был в церкви, никогда ни во что не верил, но теперь вдруг что-то случилось… – и тогда ты его можешь поисповедать и причастить, и он включился.

С другой стороны, конечно, можно сказать, что, если мы не крестили бы каждого младенца, у него был бы шанс реально пережить обращение вместо того, чтобы не только самотеком продолжать – это бы еще ничего – а просто самотеком утечь и появиться в день своей свадьбы, сказать: я имею право венчаться в церкви, вот мое свидетельство о крещении. В каком-то смысле надо бы сказать: нет, никакого права не имеешь, потому что ты не член Церкви: недостаточно того, что тебя когда-то крестили. А с другой стороны, формально мы не имеем права это сделать, канонически он христианин православный, может принять любые таинства; так что можно и так и сяк.

Конечно, в идеале было бы крестить и затем иметь возможность, чтобы дети были воспитаны не родителями, а восприемниками в вере в этом отношении, но это зависит от очень многого; это зависит в первую очередь от тех отношений, которые потом сохранятся между родителями и крестными; если они поссорятся – доступа не будет; если крестные будут настаивать настолько, что родители перестанут одобрять их присутствие, начнется разрыв; так что это вопрос, который у нас не решен. То есть мы крестим, да. У меня был один случай, где я поступил резко: одна молодая женщина сама не ходила в церковь, крестила первого ребенка и обещала водить в церковь – не приводила; второго привезла; я сказал: я буду крестить, но если эти два не будут ходить в церковь и ты тоже, то следующего я крестить откажусь. И она стала ходить, потому что почувствовала, что это будет отлучение… Так можно поступить с людьми в каком-то смысле церковными и сознательными, с которыми у вас какие-то есть отношения человеческие. Если вы это скажете первому попавшемуся человеку, он это примет за пощечину и пойдет искать кого-то другого. В данном случае это была дочь родителей, которых я хорошо знал, я ее девочкой знал и мог поступить резко. Но иногда такое чувство: зачем они крестят ребенка, когда они сами не участвуют в жизни Церкви?..

– Насколько везде возможно осуществлять то, что вы говорили, что всякий входящий в Церковь у вас оглашается в течение двух с половиной – трех лет, и какой духовный ритм ему предлагать?

– Опыт показывает, что инославные, интересующиеся православием, сначала приходят и прислушиваются, приглядываются, «принюхиваются». В какой-то момент они загораются очень пламенно желанием принять православие и отталкиваются от той веры, которая была их верой. И вот в этот период я их никогда не принимаю: я не принимаю человека, который отрекается от своего прошлого. Потом начинается период, когда человек входит глубже в православие и начинает чувствовать, как он должен быть благодарен той Церкви, которая его сделала вообще христианином. Когда у него нет уже этой романтики такого чрезвычайного подъема, он может спокойно войти в православие, как блудный сын, который домой пришел, именно домой, а не в какое-то исключительное место; и тогда он может обернуться и сказать: да, моя Церковь – Католическая, Англиканская, Протестантская, секты какие-нибудь – мне все-таки открыла Христа, и я глубоко благодарен, то мы его принимаем. Причем большей частью – опять-таки не везде это возможно – мы заботимся о том, чтобы познакомиться с семьей, чтобы они поняли этот его поступок, и родные почти всегда присутствуют и участвуют в принятии, часто даже их священник приходит.

Конечно, подготовка здесь не может быть такого же рода; у нас есть возможность видеть человека, давать ему час-полтора времени, скажем, раз в неделю, давать ему молитвенное правило, следить за тем, чтобы он его выполнял, спрашивать подробно о его внутреннем как бы созревании; и этого не сделаешь здесь просто потому, что и условия неблагоприятные для этого, и слишком много народа; один священник не мог бы справиться. В какой-то период в Париже священники поручали некоторым мирянам это делать. Во всяком случае, какая-то подготовка должна быть; конечно, не умственная подготовка, речь не идет о том, чтобы человек выучил все, а о том, чтобы он включился в веру церковную, то есть. верил бы в основные истины, в сокращенном виде – в Символ веры; потому что есть вещи в Символе веры, которые человек будет понимать по мере того, как он будет жить в Церкви. Мы стараемся ему объяснить богослужение, чтобы он мог черпать из богослужения все, что можно почерпнуть, весь его смысл, ритм и т. д. Мы ожидаем от него, что он будет читать утренние, вечерние молитвы, что он будет читать их спокойно, без спешки, что он будет отдавать какое-то количество времени на размышление над этими молитвами, чтобы войти в понимание и мыслей, и чувств, и опыта духовного, который заключен в них.

В течение всего этого периода оглашения мы его исповедуем, потому что устав требует, чтобы исповедовали человека перед его принятием в православие (я сейчас думаю о переходящих в православие), но опыт показывает, что если вы в последнюю минуту, вот-вот перед тем, как его присоединять к Церкви, исповедуете, вы можете обнаружить – не то что он грешник, а вы не думали, не знали об этом, – а вдруг обнаруживаете в этой исповеди незрелость, его неготовность в какой-то области духовную. Но тогда уже поздно ему говорить: нет, я не могу тебя принять, – потому что пришла семья, пришли друзья. Если ты скажешь: нет, я его не буду принимать сегодня, реакция: «Что же он за человек, что в последнюю минуту его отвергли?!». Мы исповедуем их в течение всего этого периода, чтобы постепенно все прошлое было исповедано, и чтобы иметь возможность как бы ощутить, если не взвесить духовную зрелость человека. Но опять-таки это необязательно через исповедь, это может быть через искреннюю, прямую беседу с мирянином или священником. Мы ожидаем, что он будет читать Евангелие, вдумываться, искать совета, во всяком случае, читая Евангелие, не только искать то, в чем Евангелие тебя обличает, а искать еще больше, может быть, что тебя в Евангелии так глубоко трогает, что ты чувствуешь свое как бы сродство, свою близость с Богом, чтобы твои отношения с Богом строились на том, что у вас есть общего, а не на общих положениях; чтобы можно было говорить с Богом, начиная с того, что ты понимаешь и Он понимает, – если можно так выразиться.

Богослужебно у нас жизнь гораздо беднее вашей, потому что у нас один храм на Лондон; в Лондоне сейчас больше ста километров в поперечине, и если служить утром и вечером, то не удалось бы посетить никаких больных, никаких стариков, и никто в церковь не мог бы прийти, потому что никто ближе полутора часа не живет, и каждый день приходил бы один какой-нибудь досужий человек. Поэтому мы служим около двухсот раз в год, так что многих служб мы не совершаем, но зато мы ездим, и вместо того, скажем, чтобы причащать больных запасными Святыми Дарами, ми часто служим Литургию в комнате больного или в доме какого-нибудь старика, и тогда другие православные, которые живут вокруг, собираются. Едешь с полным облачением, с антиминсом, с сосудами, и в зависимости от того, кто едет, или можешь прихватить кого-нибудь попеть, или не прихватить. Я люблю служить один, и тогда я читаю тайные молитвы вслух, и этот человек участвует в Литургии, иногда после того, как он несколько лет не мог в церковь ходить, и соседи какие-нибудь православные могут приехать и участвовать. Это очень плодотворно. В больнице, конечно, этого сделать нельзя, в тюрьме это разрешается, так что если есть несколько православных, я могу служить. Это делаю я, не другие священники, потому что у меня есть пропуск тюремного священника, поэтому я могу посещать все тюрьмы в Англии, и, когда бывает там несколько православных, можно отслужить Литургию.

– Вы упоминали о Русском студенческом съезде. Как вам кажется: такая форма оживления отношений реальна? Ведь мы очень много возлагаем на священников, на наших епископов, мы от них постоянно чего-то требуем, забывая о том, что и мы что-то можем. Возможны ли такие формы работы?

– Я думаю, что незачем спрашивать разрешения каких-нибудь властей для того, чтобы делать самые простые вещи. К примеру, в Лондоне кроме проповедей мы читаем доклады: по-английски два раза в месяц, по-русски один раз. И у нас есть пять тематических групп, которые ведут миряне. Есть группа славянского языка, группа изучения Евангелия, группа о духовной жизни и т. д. И сейчас мы стараемся их умножать. Каждая группа должна быть достаточно маленькой, чтобы мог быть настоящий обмен между людьми. В такой группе, как мы теперь, могут быть вопросы и ответы, но не может быть коллективного обсуждения какой-нибудь темы, в котором бы все участвовали; а важно, чтобы все участвовали. Конечно, есть люди молчаливые, которые не будут активно высказываться, но они все равно будут участвовать своей вдумчивостью, своим молчанием, своей молитвой, и мне кажется, что очень важно везде создавать такие ячейки, причем не по линии беспоповщины, не то что «мы не хотим священника, мы хотим думать сами», а просто потому, что священник не может всего делать. И не нужно быть гением, чтобы руководить такой группой. Пусть человек руководит, не считая, что он должен поучать всех; пусть он приготовит текст, будет знать, что этот текст значит, найдет параллели с другими местами Священного Писания, продумает, что этот текст ему говорит, что он другим говорит. Если возникают недоуменные вопросы, можно кого-нибудь опросить. Но мне кажется, очень важно, чтобы христианские общины, вместо того чтобы быть громадными анонимными массами, по возможности состояли из небольших сливающихся групп.

– Можете ли сказать о пастырском служении в местах заключения?

– О преступниках скажу собственное впечатление. Первый человек, который ко мне на исповедь пришел, когда я был рукоположен, был человек, совершивший убийство. Это была моя первая встреча на исповеди. Теоретически я осуждал в свое время преступников и, конечно, убийство больше, чем что другое. И вот я встретился с человеком, который убийство совершил, но который в нем каялся, причем каялся так, как я не умею каяться ни в чем. И не потому, что убийство было такое страшное и картины об убийстве поднимались в его памяти и т. д., а потому что он вдруг осознал, что значит отнять жизнь у другого человека, что он совершил: он целую судьбу погубил (по причинам, о которых я сейчас говорить не стану). Меня сначала охватил ужас, когда он сказал: «Отец Антоний, вы меня знаете уже много лет как порядочного человека, но я совершил убийство». А потом, по мере того как он говорил, у меня нарастало сострадание и почти что, если можно так выразиться (вы это не поймите превратно), уважение к этому человеку за то, что он так пережил свой грех, что готов о нем сказать открыто, только бы от него освободиться. И не просто освободиться, как бы «поговорив» об этом с Богом, Который и без того все знает, а поделившись с другим человеком, который может его отвергнуть, шарахнуться от него – или который может показать, что есть прощение и есть милость. Вот это была моя первая встреча с преступлением.

Дальше, я был тюремным священником в Англии; я им являюсь до сих пор, но сейчас мне очень мало приходится бывать в тюрьме, потому что православных русских там не бывает, а почти все греки, о которых заботится их духовенство. Но мне вспоминаются два случая, которые, может быть, к делу относятся. Были в мое время в тюрьме кипрские террористы. В то время гражданские власти не пускали к ним греческих священников, со страху, что они будут передавать поручения заключенным из Кипра и обратно. Поэтому меня попросили ими заниматься. Общий язык у нас был английский. Один из них, действительно страшный человек, пришел ко мне на исповедь и сказал: «Я не знаю, обязаны ли вы после исповеди доложить начальству о том, что я вам скажу. Я искренне каюсь в своих преступлениях, но назвать их вам не могу, потому что я вам не верю, я вас не знаю. Что нам делать?». Я ему сказал: «Знаете, вы станьте, исповедуйтесь перед Богом, ничего не оставьте недосказанного, а я буду молиться, и если вы мне скажете, что вы Богу все открыли и искренне каетесь, я вам дам разрешительную молитву и допущу до причащения». Так мы и поступили.

Это вопрос, который может вставать и в России, и где угодно, потому что преступник не знает, каково положение тюремного священника.

Второй пример очень интересен с моей точки зрения. Был в тюрьме профессиональный вор, который у меня исповедовался, но попросил также, чтобы мы с ним посидели поговорили. Он начал рассказывать о своей жизни и между прочим сказал: «Знаете, я не могу передать, как я счастлив, что меня обнаружили и арестовали!». Ну, это редкое высказывание со стороны заключенного, поэтому я спросил: «Как это так?». – «Знаете, я был профессиональным вором. В какой-то момент я понял, что поступаю нехорошо, и сделал попытку переменить свою жизнь. Как только я начал меняться, люди насторожились и стали говорить: в чем дело? Что в нем плохого? Он начинает меняться, значит, раньше что-то было неладно – и я не смог перемениться. Теперь меня арестовали. Когда я выйду из тюрьмы, я скажу: да, вы знаете, что я был вором, я отплатил за свое; я начинаю новую жизнь…» Это тоже интересная ситуация.