Текст книги "Пастырство"

– Я обругал кого-то: надо ли говорить, отчего я это сделал?

– Нет; потому что если ты начнешь рассказывать: «Мишка играл со мной в футбол, и он сделал то-то, я его предупредил, а он еще раз повторил, я ему сказал, что следующий раз ему достанется, и, вот когда он это снова сделал, я его обложил хорошенько…» – знаете, батюшке конца-краю не будет. Важно, что ты сделал. Причем порой обстоятельства делают твой поступок более противным; а когда ты начинаешь раскрывать обстоятельства, все как бы разжижается: мол, конечно, он виноват, что он это первый раз сделал, и второй… И получается, что ты почти чист: если бы тебя не дразнили, ты бы не лягнулся. А на самом деле вопрос только в том, что ты лягнулся; Мишка пусть исповедуется в том, что тебя злил.

– А может ли быть прощение до исповеди?

– Да, может. И это не мое личное мнение, а так говорит святой Варсонофий Великий, значит, дело чистое. По его словам, если, совершив грех, ты его осознал, пережил все безобразие, весь ужас этого греха, покаялся в нем до слез (это не значит, что у тебя слезы по лицу текли, но – душа плакала), и, если после того, как ты Богу помолился, все Ему рассказал, ты почувствовал полный покой в душе, – не иди исповедовать этот грех священнику. То, что Бог уже простил, священник не может простить, не может ничего к этому прибавить.

Но конечно, к этому нельзя относиться легко. Нельзя, сделав что-то неладное, просто подумать: «Ах, жаль! Но не пойду к священнику, я Богу это уже сказал». Святой Варсонофий говорит о покаянии слезном, когда действительно чувствуешь: я этого больше никогда не сделаю, потому что это слишком гадко, и я это до конца понимаю. Вот что играет роль.

– А если человек много нагрешил в жизни, потом стал верующим, но не идет на исповедь?

– Дело не в том, чтобы ты пошел к священнику исповедоваться, а в том, чтобы ты осознал грех и от него отказался, понял, что это так же уродливо, как если бы тебе отрезали нос. Грех калечит твою душу так же, как физически можно искалечить тело. Примирение должно быть сначала между твоей совестью и твоими поступками.

Когда ты говоришь: «Человек нагрешил» – создается впечатление, что грехи большие. Но есть рассказ из жизни одного русского подвижника прошлого века. К нему пришли две женщины. Одна совершила какой-то очень большой – в ее глазах, а может быть, даже и объективно – грех; а другая говорила: я грешна, как все, мелкими грехами изо дня в день. Подвижник сказал первой: «Иди в поле, найди самый тяжелый булыжник, какой сможешь поднять, и принеси». Другой он сказал: «Пойди по дорожке и собери в фартук, сколько сможешь, камушков, и возвращайся». Обе вернулись; он говорит первой: «Теперь отнеси этот булыжник туда, откуда ты его взяла, и положи точно в то же положение, как он был»; а второй: «Отнеси и разложи все камушки в те ямочки, где они лежали». Первая пошла, положила булыжник в след, который вырезался в земле, и вернулась. А вторая ходила-ходила, вернулась со своими камушками, говорит: «Не знаю, откуда они взяты!». То же самое можно сказать о крупных и мелких грехах. Иногда крупный грех тебя так поражает, что ты слезно каешься в нем, а от мелких грехов не знаешь, как отделаться.

А о том, может ли целая греховная жизнь быть очищена в одно мгновение, решительным поворотом, есть такой рассказ. Вокруг одного мудреца собралась группа людей, и он говорил, что можно в любом возрасте, в любом состоянии начать новую жизнь. И был там один человек, который сказал: «Ну что ты сказки рассказываешь! Вот мне уже за семьдесят, я всю жизнь был грешником. Неужели ты думаешь, что я вот так, в одно мгновение могу очиститься?». Старец спросил: «А какое твое ремесло?». – «Я дровосек». – «Значит, ты ходишь в лес, рубишь деревья, собираешь их в кучи, кладешь на салазки и увозишь. Как ты думаешь, если взять целый воз дров, сколько понадобится возов огня, чтобы его спалить?». Тот говорит: «Ну, видно, сидишь ты в лесу, молишься и о жизни ничего не знаешь. Одну искру подложи – и все сгорит!». Старец ответил: «Вот так и с грехами. Пусть у тебя будет целый воз грехов, если ты одну настоящую искру покаяния подложишь, сгорит весь твой воз, и кончено будет с этим». Я думаю, что это очень мудрый рассказ.

– Если я поем перед причастием, то это обязательно будет грех?

– Правило – не есть перед причастием. Своих прихожан в Лондоне я учил, что надо приходить в церковь на Литургию натощак, потому что, если ты будешь причащаться, ты должен прийти натощак, помолившись и приготовившись. Если же ты не будешь причащаться, это значит, что ты знаешь, что недостоин причастия, и поэтому как бы можешь себе еще добавочную поблажку дать: я хорошенько назавтракаюсь перед тем, как идти, и могу спокойно наслаждаться богослужением, а те, кто причащается, пусть голодают… Если ты не идешь к причастию, ты можешь поститься в знак покаяния. Ты сознаешь, что не имеешь права подойти к Чаше по той или другой причине: или потому что не приготовился, или потому что недостаточно раскаялся в своих грехах и не можешь получить прощения в грехах, к которым еще привязан (вот – «сладко вспомнить»). Или ты в ссоре с кем-нибудь, не примирился. Пока ты не помиришься или не сделаешь со своей стороны все, что можешь, ты не должен идти причащаться. В Евангелии ясно сказано: если ты принес свой дар к алтарю и вспомнил, что кто-либо имеет что-то на тебя, оставь свой дар, иди сначала примирись (см. Мф. 5: 23–24). Если человек откажется с тобой мириться – ты сделал все, что мог, теперь это на его совести.

Знаете, даже в мелочах это существенно. У нас есть старичок, такой Николай Николаевич. Помню, он подходит раз к исповеди и мне говорит: «Отец Антоний, раньше чем я поисповедуюсь, я должен вам сказать, что киплю яростью: старушка, что передо мной была, десять минут вас держала! Все мы ждем, а она исповедуется без конца!». Я говорю: «А, да, бедный; вот, пришлось подождать» – и положил часы на аналой. Он исповедовался четверть часа. Когда он кончил, я ему говорю: «Знаешь, Коля, ты пятнадцать минут исповедовался. Раньше чем я дам тебе разрешительную молитву, пойди и у всех, кто за тобой стоит, попроси прощения». Это мелочь, но ему дало урок: не ругай бедную старушку за ее десять минут. Тебе незаметно, что ты четверть часа говорил, а другим очень даже заметно.

И мне кажется, что надо строго относиться к себе в этих как будто мелких вещах: из пылинок составляется масса пыли. Вы знаете, что бывает, когда свою комнату не убираешь. Я живу один, на себя готовлю и убираю. Если поленюсь или устал и не уберу – тут пылинка, там пылинка; потом целые толпы таких пылинок, как барашки, бегают по полу. Так и с грехами. Грех такой маленький, что его не заметишь, а соберутся три дюжины таких грехов – получается совсем другое.

– А некоторые считают, что нельзя часто причащаться, – не потому, что ты недостоин, а просто «нехорошо» часто ходить…

– Очень трудно устанавливать абсолютные правила. Но как основное правило я скажу так: если ты причастился, то есть, очистившись исповедью, приготовившись молитвой, получил причастие, дальше живи тем богатством, которое ты получил, и не иди просить большего, пока не сделал все, что в твоих силах, в пределах твоего понимания и опыта, изнутри этого чуда примирения со Христом. Если почувствуешь, что у тебя появляется какой-то голод по Богу, который не удовлетворяется молитвой, чтением Евангелия или жизнью, достойной того, что ты знаешь из Евангелия, тогда снова молись, готовься, исповедуйся и, если тебя допустят, иди причащайся.

Но я думаю, что по поводу исповеди и причащения надо помнить то, что в древности говорилось: исповедь – это как бы баня, причастие – это еда. Если этот образ применить к жизни: ты, например, тяжело работал в поле или просто играл в футбол до изнеможения. Возвращаешься домой; нормально тебе надо вымыться, раньше чем идти к столу. Но иногда бывает, что ты в таком состоянии изнеможения, истощения, что тебе надо что-нибудь съесть, раньше чем ты будешь в состоянии вымыться, потому что в тебе больше никаких сил нет.

Вот другой образ. Причащение – это ликующая, радостная встреча (или глубоко покаянная, но все равно радостная) со Христом. Исповедь – это строгое к себе отношение; такое отношение, какое у тебя может быть, если ты болен, идешь к доктору и ему описываешь все признаки, потому что ты болен, а болезнь всегда опасна и может развиться и привести к смерти. И доктор тебе назначает какое-то лечение.

Еще другой образ у меня встает: то, как бывает, когда мы маленькими детьми играем в саду или играем в кубики, пока мама сидит и вяжет или читает. И вдруг у нас порыв: я хочу маму обнять, поцеловать! И вот вскакиваешь, перестаешь делать, что делал, бросаешься на нее и целуешь – такой живой порыв. И мне кажется, что по отношению к Богу могут быть моменты такого порыва. Ты пришел в храм, не специально готовясь к причастию, но помолившись, испытав свою совесть с тем, чтобы перед службой помолиться Богу и Ему как бы исповедаться, даже если не идти на исповедь. И вдруг у тебя порыв: я не могу, я должен подойти ко Христу, мне нужно! – как в детстве мне бывало нужно маму обнять и поцеловать. В таких случаях я говорю людям: легкомысленно не поступай, но это – делай. Легкомысленно не подходи к причастию, но, когда такой сильный порыв – не убивай порыва души. Может быть, в этот момент Господь тебе говорит: «Мальчик, Я тебя люблю, подойди ко Мне!» – как мама может сказать: «Подойди, сядь ко мне на колени, давай побудем вместе».

В Англии на своих приходах я уже сорок лет людей воспитываю. И люди приходят на исповедь после хорошей подготовки, строгого суда над своей совестью; приходят, исповедуются. Если я уверен, что они каялись, что они всерьез готовились, я даю разрешительную молитву. Порой, если исповедь мне кажется поверхностной, если человек или не каялся, или не готовился, я говорю: «Нет, ты не можешь получить разрешительную молитву в грехах, которые ты или не сознаешь, или в которых не каешься. Уходи, молись, готовься, придешь через неделю». А порой я скажу человеку (в плане того, что говорилось раньше об изнеможении и еде): «Я не могу тебе дать разрешительную молитву, потому что твое покаяние недостаточно горячее и недостаточно глубокое; но ты и шагу дальше не пойдешь, если тебе Господь не даст как бы “добавочной” благодати. Поэтому пойди причастись, но не “в награду” как бы за твое покаяние или за твою добродетель, а как говорится, во исцеление души и тела, каясь, но говоря: “Господи, я умру, как цветок может увянуть без воды. Мне нужна живительная влага”». Причем не влага просто церковной молитвы, не влага проповеди священника, добрых его советов, а такая влага, которая только от Бога может изойти в таинстве. Опыт, который у меня набрался за сорок лет, показывает, что это меняет людей гораздо больше и вызывает у них гораздо большее благоговение к причастию, к исповеди, чем какая-то полная механизация.

Помню, в начале моего служения в Англии пришла исповедоваться такая стройная, достойная старушка. Мы помолились; я говорю: «Какие же у вас грехи?». – «Никаких!» – «Что же вы пришли?». – «Я хочу причаститься, мне нужна разрешительная молитва». Я говорю: «Я не могу вам дать разрешительной молитвы о грехах, в которых вы не каетесь». – «Простите! Вы молодой священник и ничего не знаете. Я пришла сюда, я имею право на разрешительную молитву и на причастие!». Вот крайний подход. Я ее отправил, сказав: «Ищите разрешительной молитвы в другом месте и не подходите к Чаше, потому что я вас не допущу».

Но есть люди, которые именно так и считают: подойду, скажу что-нибудь (что-нибудь же надо сказать). Вроде того, как когда проходишь мимо злой собаки: бросишь ей кость, чтобы пройти, пока она ее грызет. А тут – я священнику пару грешков дам; пока он их будет разжевывать, я успею прошмыгнуть к причастию.

– Некоторые считают, что надо исповедоваться, причащаться, вообще ходить только в один храм. А где-нибудь в путешествии хочется зайти в храм, зашел – а на тебя накидываются, говорят: ты не из этого прихода – и что ты вообще сюда пришел?

– Есть преимущество в том, чтобы ходить на исповедь к одному и тому же священнику, который тебя знает, который тебе может помочь и тебя немножко вести. Но причастие не зависит от того или другого священника. Это таинство, которое совершает, в сущности, Сам Господь Иисус Христос и сходящий на Святые Дары Святой Дух. Ты идешь к причастию – ко Христу, даже не через священника, как это отчасти происходит в исповеди. Поэтому причащаться можно, конечно, в любом храме. Исповедоваться, по обстоятельствам, тоже можно у разных священников. Если у тебя есть духовник, которому ты доверяешь, который тебя понимает, это, конечно, большое счастье и большая помощь. Но это не значит, что, если ты попал в другой город и что-то совершил, что требует прощения от Бога, ты не можешь пойти на исповедь здесь, а будешь этот грех за пазухой нести, пока не вернешься домой.

– То есть как тебе удобнее?

– Я думаю, что если ты можешь найти священника, которому действительно доверяешь, который тебя понимает и готов тебя вести, помогать тебе в твоей духовной жизни, то, конечно, разумнее держаться его. Если ты попадешь в какой-нибудь другой город, скажем, во время каникул и у тебя будет потребность исповедаться и причаститься, конечно, иди к тому священнику, какой тут есть.

Не всегда посчастливится, что у тебя будет такой священник, которому все можно излить. Большей частью мы исповедуемся у того священника, который есть. Если есть несколько храмов, можно выбрать того или другого; если там, где мы живем, только один храм, то и выбора нет. Тогда надо исповедаться, как я говорил раньше, Христу – в присутствии свидетеля, представляющего собой всю христианскую общину, исповедаться со всей правдой, какая в тебе есть, и все.

– А обязательно ли знать «Отче наш» и «Верую» – или можно вообще не знать никаких молитв и молиться своими словами?

– Думаю, что надо знать «Отче наш», надо знать «Верую» или, во всяком случае, знать все, что в этом «Верую» сказано. Я, например, не получил никакого религиозного воспитания, и поэтому очень долго Символа веры не знал. Став верующим, я знал, во что верю, но наизусть Символ веры выучил только позже.

Твой вопрос для меня немного похож вот на что. Можно ли стать выдающимся музыкантом, выдающимся скульптором, художником, никогда не слушая чужой музыки, никогда не глядя на произведения искусства, просто изнутри собственной гениальности? Конечно нет. То же самое с молитвой. Конечно, ты можешь и должен молиться своими молитвами, потому что с Богом надо говорить непосредственно, прямо. Но с другой стороны, молитвы святых нас учат тому, что святые знали о Боге, знали о себе. Иногда, читая молитву святого, ты как бы стоишь перед зеркалом, которое тебе показывает тебя самого лучше, чем ты сам можешь себя увидеть, и показывает тебе Бога, Каким ты Его не знаешь, – так же, как картина великого мастера тебя чему-то учит. Когда-то ты, может быть, сделаешь лучше, но пока ты можешь от него многому научиться. Поэтому я бы сказал, как меня учили, как святитель Феофан Затворник учит в своих сочинениях: учись молиться из молитв святых, но не из слов, а пробуя проникнуть в опыт, выражаемый молитвами. А когда ты проник в этот опыт, слова делаются менее важными, и ты можешь этот опыт воплотить в свои слова.

– Обязательно ли всегда носить крестик?

– Вопрос о крестике, мне кажется, граничит с другим вопросом. Когда мы делаемся христианами, нам дается крест. Но бывают обстоятельства, скажем – активно, воинственно безбожное окружение в школе, когда, может быть, можно себе сказать: «Я не в силах вынести преследований и того, что надо мной могут сделать, насмешкой или как-то иначе». И я думаю, что если сказать: «Господи, Ты меня прости, я не буду носить крест на теле, но буду его носить в своей душе. Я останусь верным Тебе во всех своих мыслях, чувствах, поступках; не буду поддаваться тому, что недостойно Тебя», – Господь это может понять лучше, чем многие люди поймут.

Крест мы носим, чтобы провозгласить: «Я – христианин». Но мы знаем из истории Церкви, из древности, что большие подвижники говорили: «Не лезь на рожон». Если тебя обличат в том, что ты христианин, – да, иди на исповедничество, если нужно, на муку. Но сам не заявляй о себе от гордыни, будто «я все могу вынести и поэтому всем скажу».

– А есть люди, которые считают, что крест нужен для «спасения»: например, когда купаешься, надо купаться с крестом, чтобы не утонуть…

– Знаешь, может быть, я недостаточно благочестив, но я уверен, что столько людей тонуло с крестами! Скажем, все матросы и офицеры на воинских судах в старое время носили крест, а когда корабль шел ко дну, то все они со своими крестами так и шли на дно. Нельзя превращать святой знак – крест – в какой-то магический талисман. Так же как нельзя думать: вот, я прочту такую-то молитву – и ничего со мной не может случиться. Это уже суеверие получается.

Но носить крест как способ исповедовать Христа или как святыню, с которой я не могу расстаться, – это дело другое.

– Существуют определенные правила входа в храм. Например, женщины обязательно должны быть с покрытой головой и не должны быть в брюках. Имеет ли это какое-нибудь принципиальное значение? Порой это отталкивает молодежь…

– Это очень трудный для меня вопрос. Это берется из Послания апостола Павла, который говорит, что женщина должна входить в церковь с покрытой головой в знак как бы подчиненности. И в Ветхом Завете написано, что мужчина не должен одеваться в женскую одежду и наоборот. Поэтому брюки на женщине – это мужская одежда, а юбка на мужчине была бы женской (это редкое явление, должен сказать).

Но я думаю, что это настолько второстепенно и незначительно, что можно было бы и забыть про это. На Западе мы с этим просто не считаемся. Вот параллель: старца Амвросия Оптинского кто-то спросил: «Могу ли я молиться сидя или лежа, потому что у меня ноги отнимаются?» (в какие-то годы легко стоять, а в какие-то не так уж легко). И старец ответил: «Лежи, лежи. Бог тебе в сердце смотрит, а не в ноги, когда ты молишься». Мне кажется, Бог смотрит в нашу душу. Если ты непокрытая стоишь перед Богом и молишься, Он видит твою молитву, и это лучше, чем если бы ты стояла покрытая и думала: «Когда же это все кончится?!». Я говорю честно, как сам отношусь к этому и что мы делаем на Западе, во всяком случае вокруг меня. Но я знаю, что здесь это не принято; и я бы держался более или менее того, что принято, просто потому что – зачем же людей смущать?

Помню, лет тридцать пять тому назад приезжала в Москву из Франции православная француженка, молодая, страшно элегантная. Пришла в церковь в шляпке, с накрашенными губами, с румянами, одета элегантно. Она вступила в храм, а какая-то старушка на нее посмотрела и говорит: «Голубушка, нельзя ходить в церковь, одетая, как проститутка. Дай-ка я тебя приведу в порядок». Взяла платок, плюнула и вытерла ей лицо… Если тебе за непокрытую голову достанется такое, я не виноват.

– А это тоже не имеет значения: пришел ты в шапке или без? То есть можно и в шапке стоять?

– Нет, это нельзя. У нас принято, когда входишь куда-нибудь, в комнату или в храм, снимать шапку в знак почтения к месту. Шапка играет разную роль. Мы говорим о платке. Вот и монах входит в церковь и не снимает клобук или скуфью, потому что это один из знаков его подчиненности. А шапку мы снимаем, когда молимся, когда входим в комнату или в храм. Но опять-таки у нас это так, у мусульман и у евреев наоборот; вопрос в том, какой смысл вкладывает данная община – не ты лично, а те люди, к которым ты принадлежишь, – в тот или другой внешний знак или поступок.

Об исповеди и причащении
(Из ответов на вопросы)

– В чем подход к покаянию, если ощущаешь греховность даже без конкретных проступков; как очищаться от греховности?

– Мы всегда определяем грех и греховность поступками: я вру, я краду, я бесчинствую; но это только выражение греховности. Основная, глубинная греховность в том, что я потерял контакт о Богом, потерял свою цельность; остальное происходит от этого. Если я ощущаю, что во мне нет «особенных» грехов, которые меня сражают, то это значит, во-первых, что я никогда еще не ощутил, что значит – стоять лицом к лицу с Богом, не ощутил, что я потерял, чего у меня нет. Второе: в этом можно каяться в том смысле, что можно кричать к Богу, говоря: «Господи! Я Тебя не знаю, я только понаслышке о Тебе знаю, я только минутами имею контакт с Тобой, но потом приходят долгие периоды, когда у меня контакт прерывается. Что мне делать? Я не знаю, что делать, но помоги; я не могу подняться на небо, но Ты сошел к нам, – помоги Ты!..». Греховность наша заключается именно в том, что мы отделены от Бога.

Разумеется, есть грехи, которые нас отделяют от Бога, но с ними в каком-то смысле легче справляться, потому что они конкретны: я знаю, что я вру, я знаю, что я бесчинствую, я знаю, что я краду. И тогда можно поставить вопрос: откуда все это берется? Каким образом я, честный человек, вор?.. Большей частью вопрос так ставится: мы чувствуем, что мы честные люди – и крадем; чувствуем, что мы совершенно добротные люди – и врем; как же это может быть? Это может быть потому, что мы не отдаем себе отчета, что делаем, когда так поступаем. С ложью мы очень легко обходимся, потому что нам кажется: ну что такое ложь? это просто немножко прикраски на реальность. На самом деле ложь – нечто очень страшное. Почему дьявол называется отцом лжи? Потому что ложь – это попытка построить такой мир, какого нет, но в котором ты в безопасности и можешь уловить другого человека. Это паутина, а ты паук. Это очень страшно, это совсем не невинная попытка устроить жизнь немножко поудобнее. Разумеется, я не говорю о том, что если вы скажете: «Простите, меня не будет дома в шесть часов», потому что вам нужно передохнуть, это сатанинская ложь; я говорю о более характерной лжи, какая бывает. Но ложь, какая бы она ни была, это постройка нереального мира; а в нереальном мире нет Бога, потому что Бог есть абсолютная реальность. Вот о чем речь идет. Поскольку может быть доля нереальности в нас, у нас есть разобщение с Богом.

Есть место у апостола, где он говорит, что не важно, каким грехом мы согрешаем, – мы все равно греховны делаемся. Мы можем себе представить это очень легко. Предположим, что течет река: с одной стороны Царствие Божие, с другой стороны царство человеческое, где властвует также и сатана. Не важно, перешли ли вы реку тут или там, через мост или вплавь, важно, что вы перешли, – вы уже не на этой стороне, а на той, вот и все. Проблема не в том, маленький или большой грех, вы просто на той стороне, где вам нечего делать. И разделение грехов на смертные и не смертные иногда большой обман.

– Как бороться с отсутствием страха греха?

– Единственный способ осознать страшность греха – это понять его последствия. Я не знаю, как это делать во всех случаях, но во многих ситуациях, если думать о грехе как об оторванности от Бога, как о нашей разобщенности внутренней с самим собой, нашей разобщенности с ближним, холодности, отсутствии любви, дружбы, как о нашей разобщенности с окружающим миром (можете назвать это экологией, если хотите) и посмотреть, что из этого получается, то вы видите грех. Скажем, наша жадность, наш эгоизм, наша любовь к тому, чтобы иметь, обладать, держать; это можно перенести и в человеческие отношения. Есть у пророка Исаии место, где говорится: Вот пост, который угоден Богу, – и дальше он дает целый список того, что угодно Богу, и между прочим: Отпусти пленных на свободу. И мне порой думалось – как часто один супруг думает о другом: хоть бы ты мне дал вздохнуть!.. Как часто дети думают о своих родителях: ох, если бы вы меня не держали все время на цепи!.. Сколько раз друзья, наверное, думают: ну да, мы друзья, но не приставай же все время, дай мне немножко свободы!..

Вот подумайте, как обстоит дело с вашей любовью к людям вокруг вас, или к предметам, или к своей работе, к чему угодно, включая и Церковь – которая, бедная, тоже страдает от нашей «любви».

– Как научиться готовиться по-настоящему к исповеди? Как научиться видеть свои грехи, как научиться каяться и их ненавидеть?

– Кто-то из Отцов или из духовных писателей сравнивал исповедь с тем, как чистят луковицу. Если берешь луковицу, вначале ты просто руками можешь стереть все сухие слои и ни одной слезы не проронить, потому что они уже высохли. Потом начнешь снимать одну шкурку за другой, и чем дальше, тем пуще льются слезы, до момента, когда дойдешь до сердцевины, которая еще не пропитана этим жгучим веществом, а сладка, и тогда ты вкушаешь сладость исповеди.

И вот надо заниматься подготовкой и процессом исповеди, точь-в-точь как хозяйка занимается луком. Начни с того, что руками потрешь так, чтобы вся сухая шелуха сошла, и не ожидай, что от этого польются слезы. Но если ее не стереть, то и до живых слоев не дойдешь. Поэтому первым делом надо себе поставить вопрос: в чем я себя чувствую виноватым? Причем ставить вопрос очень лично: я. Не ставь вопрос о том, что о тебе думает Бог, оставь Ему эту заботу. Он думает Свои думы; ты поставь себе вопрос о себе. Если более конкретно, поставь его так: если бы вдруг оказалось, что все меня видят насквозь, что бы меня тронуло, проняло? От чего бы мне стало стыдно, страшно, захотелось бы в щель залезть? Это, может быть, не очень замечательные или возвышенные будут вещи; это, может быть, даже не такой уж предмет особенного покаяния, – а мне ужасно стыдно. Мне совершенно не стыдно, что я сделал столько крупных пакостей, а вот что я своему другу солгал – да, стыдно. Меня не так волнует, как бы не обнаружили, что я сделал то или другое, грубое, резкое, беспощадное; а вот это действительно мою совесть ужалило. И вот, поставив себе вопрос, пройди через целый процесс размышления: предполагая, что я насквозь виден, что может вызвать во мне стыд, страх, отвращение к себе, мольбу о пощаде, надежду, что меня пожалеют так, как никого не жалеют? Это первое.

Если продумать это спокойно, то уже можно довольно много пережить, можно даже проронить слезинку-другую у себя где-то. Когда ты придешь на исповедь через пять дней, или неделю, или десять дней, как обстоятельства будут, может быть, и слезинки тогда не найдется, потому что ты свое выплакал, вообще в запасе-то было три слезинки, и они уже вышли, но это не важно. Исповедь, вообще процесс покаяния, не начинается с момента, когда ты стал перед аналоем; он начинается с момента, когда ты начал производить над собой разбор и суд и ставишь себе вопрос: кто я – перед моей совестью, перед Богом, перед людьми? Это уже Таинство покаяния, которое завершится моментом, когда ты становишься перед Богом в присутствии священника и открыто заявляешь о том, что только Бог может видеть; тайну, которая тебя связывает с дьяволом, обнародуешь, потому что не хочешь с этим жить.

Тут можно и ни одной слезы не проронить, потому что, может быть, не хватает чуткости, не хватает душевного переживания. Если это сделать раз-другой, эти слои без слез стираются или кто-то тебе помогает их снять. И по мере того, как снимаются эти слои, ты доходишь ближе к большей чуткости; потому что быть чутким нам мешает то, что у нас на душе такие грубые и тяжелые вещи, что не до песчинок; когда на тебе лежит мраморная плита, конечно, не до песчинок, которые на плите лежат. Убери плиту сначала, а потом вдруг обнаружится, что есть еще и песчинки какие-то. И тогда опять ставь себе вопрос, раз за разом: исповедуй свою душу, свою жизнь: в чем мой стыд, мой страх и т. д.?

Через некоторое время можно поставить вопрос со вспомогательными какими-то элементами. Например, я исчерпал собственные чувства стыда и самоукорения; а что обо мне думают другие люди? Я почему-то себя чувствую таким замечательным, но я единственный это чувствую – в чем же дело? Поставь себе вопрос: почему я вызываю такую тяжелую реакцию в некоторых людях? Почему люди всегда смущены, всегда раздражены, всегда стараются отойти куда-то в сторону, когда я появляюсь? В чем дело? Не может же быть, что все не правы и ошибаются во мне? И тут ты можешь обнаружить две вещи. Люди тебя осуждают за плохое, а порой осуждают за хорошее, – потому что нас люди любят не только за хорошее, а за то, что «удобно». Есть люди, которые мягки и на которых уютно спать, как на подушке, и к ним относятся хорошо. Это тоже грех наш, потому что иногда нельзя быть подушкой. И вот поставь вопрос: в чем меня люди упрекают, за что меня люди хвалят? – а теперь давай-ка подумаю, насколько они правы в том и другом. Вот еще целая статья для исповеди.

Следующий вопрос: я знаю, за что я себя сужу укоризненно, я знаю, чем люди мне помогают видеть себя самого получше. Давай-ка я теперь, поглядев хотя бы на Десять заповедей, на Блаженства, на пятую, шестую, седьмую главы Евангелия от Матфея, на разные части Священного Писания, поставлю перед собой вопрос о том, каким меня Бог видит. Но тут надо быть осторожным, потому что вопрос не в том, чтобы сделать бесконечный список всего, что можно и чего нельзя, и отмечать птичками «да – да», «нет – нет»; весь вопрос в том, чтобы исповедь была твоя собственная. И надо иметь мужество сказать: меня обличает Бог в этом, и я понимаю, что я не прав. Он меня обличает в этом – не могу понять, в чем я не прав. И Он меня обличает в этом – я просто скажу: «Нет, Он не прав…». У нас не хватает духа так выразиться, но, в сущности, мы так поступаем все время. Мы так не говорим, но, по существу, есть заповеди, которые мы просто отстраняем, другие – которые мы терпеливо выносим, и только некоторые для нас представляют что-то живое. И вот выбери, посмотри и честно скажи на исповеди: в этом я себя чувствую виноватым, в этом между Богом и мной есть как бы понимание, то, что Он говорит, для меня имеет смысл. А здесь – не понимаю, я еще не дорос до этого; это меня просто удивляет.

Тогда исповедь будет чем-то реальным. И кроме того (это уже общее правило), мне кажется, настоящий предмет исповеди должен отвечать на вопрос: что меня отделяет от Бога, что меня отделяет от ближнего? Нельзя ставить вопрос так: я хотел бы исследовать, насколько я близок или далек от совершенства, – как очень многие люди делают. Сравнивают, сравнивают, сравнивают, и, когда они на исповедь приходят, получаются очень сложные картины, большей частью того, какие они замечательные, вместо того, чтобы просто, ясно ставить вопрос. Потому что иногда бывает, что человек исповедует долгий список каких-нибудь слов, действий, помышлений и чувств и т. д. Смотришь на него и говоришь: «А скажи-ка, неужели ты думаешь, что это тебя от Бога отделяет?». – «Да нет». – «Ты мне говоришь, что у тебя была ссора с сестрой или женой, – это вас разделило?». – «Да нет, пустяки!». Потому что есть очень много вещей, которые не имеют этого удельного веса; и надо подумать о том, что действительно разделяет. Иногда бывает и поступок не очень гаденький, и слово не очень острое, а сказано так и сделано так, что глубоко ранило человека. А иногда просто вспылил, наговорил, и оба знают, что это просто потому, что, скажем, печень плохо работает сегодня, вот и все. И тут надо проявить какую-то способность расценивать вещи. Это не значит, что не надо исповедовать других грехов, но надо знать, в чем я действительно каюсь и о чем искренне жалею. Да, я жалею, что был груб, но наша дружба от этого не поколебалась. А тут я даже и груб не был, а только сказал: «Не-ет, спаси-ибо», – и кончено, человек отрублен, как ломоть.