Текст книги "Пастырство"

Пусть это рассказ о хасидах, но разве это не пример для нас? Когда мы стоим и исповедуем человека, разве мы не могли бы перевернуть его душу, если бы были в состоянии его слушать и плакать над ним, как Христос над Лазарем, плакать своими слезами о том, что мой брат умер; плакать слезами своего покаяния о его грехе, потому что это мой грех: ибо в любви, в тайне Церкви – тела Христова мы едины.

Я хочу еще сказать нечто о проповеди в том же направлении мысли. Самое жуткое, что можно себе представить в отношении проповеди, – это священника или архиерея, молодого или старого, который выходит поучать народ и говорит: «Вы… вы… вы…», – как бы предполагая, что это, конечно, к нему не относится: вы грешны, вы совершаете то, вы не так живете… Первое, что я бы сказал: надо перед народом провозглашать Божию истину, Божию правду, дивную и спасительную красоту Царства Божия, и делать это не надуманно, а из своей души. Один из Отцов Церкви сказал: если слово евангельское ударит в твою душу, оно ударит и в другое сердце (это не его слова, но в этом его мысль). И мне кажется, что, когда мы проповедуем, мы должны прочесть евангельский отрывок, воспринять его и поделиться с людьми тем, что этот отрывок совершил надо мной. Не говорить о том, что «с вами» должно случиться, а сказать: «Вот что говорит Евангелие, – и это Христос мне говорит». И если бы мы так проповедовали, если, когда произносим проповедь, мы стояли бы перед судом Христа, если бы мы стояли в изумлении перед красотой того, что нам раскрылось в евангельском чтении, и честно открывали это перед людьми, они могли бы на это отозваться. А когда мы строим проповедь так: «Ну да, я-то воспринимаю многое, но вы, конечно, этого воспринять не можете, и я вам это представлю в меру вашего понимания», – мы грешим против человека, против каждого присутствующего. В этой толпе может быть человек, бесконечно превосходящий нас духовно, который наши слова примет, как добрая земля принимает семя. Мы, может быть, придорожная почва, в нас, может быть, тернии проросли, а этот человек, возможно, все примет и принесет плод сторицей; но только при условии добротной, честной, правдивой проповеди.

Мне хотелось бы сказать еще многое о пастырстве, но я уже долго держал ваше внимание…

– Каково ваше отношение к целибату? Имеет ли это перспективы и надобность в настоящее время в Русском православии?

– Если целибат является только способом отделаться от той ответственности, которую налагает семья, дети и вкрапленность в общественную жизнь, целибат не оправдывается. Если он является формой посвящения себя без остатка Богу и служению людям, он оправдан. Это мой ответ. Этим я хочу сказать, что целибат должен быть формой всецелой богопосвященности.

Можно ставить тогда вопрос, почему не принимать монашества. На это я могу дать разные ответы. Мне кажется, что порой человек может желать всю свою жизнь посвятить делу Христову, но в нем нет того внутреннего строя, который определяет монаха; и принимать монашество как бы в виде прикрытия к целибату мне кажется неверным. С другой стороны, я на опыте знаю, как дивно быть монахом в тайном постриге. Я принял монашество в 1939 году за неделю до ухода на войну и перестал быть тайным монахом, когда был рукоположен в священники, потому что не было никакого смысла скрывать монашество, надев рясу. Но эти годы тайного монашества, потаенной жизни, которая вся была между Богом и мной, без того чтобы кто-нибудь мог ожидать от меня чего-то внешнего, были действительно замечательны.

Риск целибата тот, что многие люди этого пути не понимают, и очень молодой целибатный священник как бы открыт нападениям и давлениям извне, которые труднее отразить, чем когда человек заявил о себе как о постриженике. В монашество он себя не определил, то есть это как бы не его путь; но что в двадцать лет он знает о том, что с ним будет внутренне? Он может полюбить кого-нибудь… Я видел такое. Владыка Антоний Храповицкий, бывший Киевский, который был за границей, постригал очень легко, он постригал семнадцати-восемнадцатилетних мальчиков, и вокруг него целый ряд катастроф был, просто самоубийств. Потому что он был очень настроен против брака, он их убеждал с большой силой, что единственный путь чистоты – это монашество, что брак, в общем, скотство; и они шли, а потом видели, что не созданы для этого.

Имеет ли это будущее или нет – мне очень трудно сказать, если вы спрашиваете относительно Церкви в России; для этого надо жить здесь, а я бываю здесь только наездами. Но в моей епархии я старался иметь на приходах женатых священников, которые имели бы опыт семейной жизни, которые прошли через ее богатство и сложность и которые могли бы без единого слова, без всякого как бы интеллектуального доказательства явить приходу, что Бог может сделать из семьи, как Бог может сделать семью как бы клеточкой Царства Божия.

Есть изречение в древней рукописи Евангелия, которая хранится в Англии, в Кембридже; оно гласит следующее. Спросили Христа: когда же придет Царство Божие? И Он ответил: «Царство Божие уже пришло, когда двое – уже не двое, а одно…». Вот если муж и жена могут подвижнически, то есть путем внутренней борьбы, возрастания, просветления, осуществить условия Царства Божия, пришедшего в силе, то они доказывают собой окружающему миру больше, мне кажется, чем целибатный священник, который является вопросительным знаком.

В этом смысле мне кажется, что женатое священство имеет огромное значение как доказательство того, что Церковь в широком масштабе не всегда может явить обществу или группе людей. Потому что если взять приход, конечно, для внешнего мира там не видно того, что можно видеть в семье, в этом единстве любви и радости, которая рождается и живет в этой среде.

– Чем вы объясняете появление и распространение в наш век парапсихологии даже в среде верующих? Может ли пастырь Церкви использовать людей, обладающих сенситивными свойствами, в целях проповеди слова Божия?

– Парапсихология и различные дарования такого рода – природные дарования, они по себе и не запятнаны злом, и не освящены святостью. Они так же естественны, хотя более редки, как дар слова, ум, музыкальность или способность писать иконы. По существу, они ничего не представляют ни положительного, ни отрицательного; но пользоваться ими надо не только с рассудительностью, но с внутренним зрением, с даром различения духов, потому что у одних это от добра, у других просто естественное и, значит, нейтральное, а у других это от злой силы.

Опять-таки раз я каюсь перед вами в различных своих грехах, то расскажу вот что. Когда я был студентом-медиком на первом курсе, у меня начали проявляться способности читать мысли людей на расстоянии, передавать им на расстоянии свои мысли; и я задумался над этим. Я тогда был в летнем детском лагере; помню, ходил по лужайке, вдруг остановился и сказал: «Господи, если этот дар от Тебя, пусть он со мной останется, если он от злой силы или просто естественный и может меня повлечь в гордыню и в разрушение, – сними!». И он был снят мгновенно, я никогда больше в такой форме этого не переживал.

Это меня заставило быть вдумчивым и осторожным в этом отношении, потому что в духовном ли руководстве, в проповеди или просто в общении с людьми мы ищем, чтобы Господь через нас совершил какое-то дело, сказал слово, совершил действие во спасение. Но основывать действие или слово во спасение на естественной почве нельзя; мы ищем другого. Наша борьба не с плотью и кровью, а с силами тьмы поднебесной; и никакие естественные дарования не защищены от проникновения и воздействия подобной силы. Поэтому я бы сказал: лучше не надо этим пользоваться, если у вас нет основания думать с уверенностью, что это не естественное дарование в человеке, а плод святой жизни. Я не говорю о святом Серафиме Саровском, о тех людях, которые были боговидцы и говорили словом Духа Святого, а о той смежной почве, где – да, можно прислушаться, но с осторожностью: не боязливо, но трезво, молитвенно и осторожно к этому относиться.

– Как у вас исповедуют и исповедуются?

– Я научил своих прихожан (и это заняло все тридцать три года моей работы на одном приходе; священники, которые сейчас служат в епархии, все – мальчики моей воскресной школы, поэтому они тоже в этом направлении воспитаны) следующему. Во-первых, что каждая исповедь должна быть словно предсмертная, то есть ты должен исповедоваться не так, чтобы отделаться от поверхностных грехов, стереть пыль как бы, а исповедоваться так, будто тебя сейчас поведут на расстрел, сейчас ты умрешь и не хочешь войти в Царство Божие, нося на себе тяжесть грехов, от которых ты не отрекся. Разумеется, это не значит, что каждый способен с одинаковой глубиной это сделать, но каждый может это сделать в свою меру, и требуется от человека его собственная мера, не чужая. Но меньшего нельзя ожидать; нельзя «слегка» исповедоваться, нельзя исповедоваться так: «Конечно, я грешен, как все люди, дайте мне, батюшка, разрешительную молитву, и хватит с меня и с вас»; исповедь – дело слишком серьезное.

Второе, чему я научил своих прихожан: чтобы они приходили исповедоваться после серьезной подготовки, и не обязательно часто, но тогда, когда в них созрело покаяние, когда созрела решимость сделать хоть какой-то шаг в новом направлении; и для этого мы разделили исповедь от причастия. Люди приходят исповедоваться глубинно, когда у них созрела исповедь, и на основании этой исповеди священники епархии и я, мы говорим: «Хорошо, теперь причастись несколько раз в течение какого-то времени, если не будет какого-нибудь реального препятствия, скажем, ссоры, злых чувств, внешнего или внутреннего греха». Мне кажется, что обязательное соединение исповеди и причастия привело к тому, что люди либо почти никогда не причащались, либо приносили поверхностные и недостойные взрослого человека исповеди. А в результате такого разделения, как у нас, исповеди глубоки, интенсивны, серьезны и являются поворотными пунктами жизни.

А причастие, мне кажется, нечто иное. Можно провести такое сравнение: древняя Церковь говорила об исповеди, то есть о Таинстве покаяния, как о бане очищающей, о причастии же как о пище, которая питает душу и жизнь. И если взять эти два сравнения: есть моменты, когда человек должен вымыться, но необязательно ему к столу идти; есть моменты, когда он должен идти к столу, вымылся он или нет, потому что иначе он умрет, никаким другим способом, кроме как силой Божией, ему жизни не вернешь. А есть моменты, когда то и другое соединяется по необходимости. Сейчас нет времени очень распространяться по этому поводу, но вот как мы действуем. И я могу сказать, что результат таков: безответственно никто не исповедуется, безответственно никто не причащается. Люди приходят и говорят: «У меня сегодня глубокая потребность причаститься; у меня нет таких грехов, которые мне закрывали бы путь (ясно, что каждый грешен; и, когда ты получил разрешительную молитву, ты не стал невинным младенцем), благословите!». Мы тогда молимся, и, если Господь мне на душу кладет слово, я говорю что-нибудь – о причастии, о жизни, о самом человеке, все равно, – и потом не даю разрешительной молитвы, потому что я никогда не разрешаю неисповеданных грехов, а благословляю причаститься.

– Почему вы взяли в пример историю с раввином, совершенно нехарактерную для законничества? Существуют многие примеры из жизни наших подвижников…

– Знаете – почему? Потому что примеры из жизни подвижников вы все знаете, а если не знаете, невредно бы вам почитать Четьи-Минеи и их узнать. А этот пример вы, вероятно, не прочтете, потому что он на русском языке не существует, его надо читать по-английски или по-немецки[6]6
  Издание: Бубер М. Хасидские предания. М.: Республика, 1997 – появилось через 15 лет после этого выступления.


[Закрыть]. И мне кажется, что он настолько яркий и интересный, что, относится ли он к раввину, мусульманину или христианину, он говорит об одном: о беспредельном, истинном сострадании человека, готового на сошествие во ад, о котором мы говорим по отношению ко Христу; потому что сойти в глубины чужого греха действительно порой бывает сошествием во ад. Первый в моей жизни человек, который ко мне пришел на исповедь, был убийца, и это было переживание действительно такого сошествия.

– Священнику, раскрывая в проповеди христианское учение, приходится говорить о тех моментах учения, духовной жизни, которые сам священник не пережил еще; а объяснять и поучать необходимо. Как поступать священнику в таком случае? Ведь у Святых Отцов есть предостережение – не учить тому, чего сам не пережил…

– Я воспитан на том же принципе – и отклонился от него…

Коротко могу сказать так: я знаю правды Божией больше, чем могу воплотить в свою жизнь; и некогда людям, которые живут во тьме, ждать, чтобы я стал святым и только тогда начал говорить то, что я объективно знаю за истину. То есть если вы будете ждать, пока сами станете воплощением Евангелия до конца, чтобы отверзть ваши уста и кого-то поучать, вы никогда никого не научите, вы умрете до того, и я тоже. Но с другой стороны, мы можем говорить правду Божию с сознанием покаяния перед судом Божиим. Поэтому то, что мы – вы или я – не представляем собой того идеала, о котором говорим, не значит, что мы не можем его провозглашать. При абсолютно необходимом условии: чтобы мы, когда провозглашаем правду Божию, слово Божие, стояли перед Божиим судом вместе с теми или с тем, кому мы это говорим, с трепетом, с покаянием, в священном ужасе; иначе мы лжецы и лицемеры. Когда апостол Павел говорит: Подражайте мне, как я Христу (1 Кор. 4: 16), – он не говорит: «Будьте такие замечательные, как я»; он, я думаю, имеет в виду: «Научитесь так каяться, как я раскаялся и каюсь». Он не говорит о дарах Божиих, он говорит о себе, но не о своей славе, а о том, как он всецело отозвался на зов Божий.

– Жизнь вечная – подразумевается во временных условиях или вне их?

– Постольку, поскольку мы делаемся подлинными живыми ветвями виноградной лозы, ствола, который называется Христос, вечная жизнь, жизнь воскресшего Христа течет по нашим сосудам и проникает в душу, и дух, и самую плоть нашу все больше и больше – или все меньше и меньше, в зависимости от того, как мы живем во Христе и Духе Святом. С другой стороны, мы верим, что придет время окончательной, всецелой победы Бога, и тогда настанет жизнь вечная, то есть приобщенность наша к Божественной природе, к Божественной жизни; так что обе эти вещи одновременно составляют предмет нашей веры. В данное время мы должны путем молитвы, путем следования заповедям Христовым, путем таинств, всего искания нашего святости, искать той вечной жизни, о которой Христос говорит, что Царство Божие внутри нас есть и сияет как бы из нас на окружающий мир; и придет время, когда это станет явлением не только как бы вне нас, а охватывающим и нас, и всю действительность.

– Как понимать: «Благодатью вы спасены через веру, и сие не от вас, Божий дар, чтобы никто не хвалился»?

– Я должен ответить коротко и потому, может быть, неудовлетворительно, но думаю, спасение – это, с одной стороны, спасение от чего-то (от погибели), с другой стороны – спасение через приобщение чему-то. Наша порабощенность сатане, греху, все то, что составляет нашу жизнь вне Бога, – предмет формы спасения, которую я обозначил словом «от чего-то». Но «от» – еще недостаточно. Вы, наверное, помните, что в чине крещения спрашивается: Отрицаешься ли сатаны и всех дел его… и т. д. Но после этого отречения второй вопрос: Соединяешься ли со Христом? То есть другой полюс спасения – наше соединение со Христом, и это не может быть человеческим делом, потому что это означает, что мы так соединяемся со Христом, как ветвь соединена с виноградной лозой, так едины со Христом, как каждый член нашего тела составляет живую, неотъемлемую часть этого тела. Это значит, что мы должны стать храмами Святого Духа, приобщиться Божественной природе, стать сынами и дочерьми Живого Бога или, как дерзновенно говорит святой Ириней Лионский, действием Духа Святого во Христе, Который – Единородный Сын Божий, стать единородным сыном Божиим… Ничего из этого мы не можем сделать, свершить или достичь никакими человеческими усилиями. Мы только можем верой, то есть поверив слову Божию, поверив Христу, доверившись Ему и оставаясь верными Ему, открыться так, чтобы Он в нас совершил это дело спасения.

Разумеется, тут надо прибавить, что вера без дел мертва, как апостол Иаков говорит: покажи мне веру твою без дел твоих, а я покажу тебе веру мою из дел моих (Иак. 2: 20, 18); разумеется, вера не заключается в том, чтобы жить по своей воле и только говорить: «Да, я верующий». Но вера как доверие, как отдача и как верность Богу – единственный путь, который открывается Божией благодати. Кто-то из древних писателей говорил: Бог может вступить в любое сердце, лишь бы оно ему открылось. Насильственно Бог не входит; и мы можем играть роль привратников, открыть Богу дверь, верой сказать: «Приди, Господи!».

– Какова природа суеверия?

– Вера – в первую очередь доверие к Богу. Суеверие – это испуганное отношение человека, который думает, что внешние обстоятельства или внешние знаки могут иметь над ним власть и силу. Суеверие всегда основано на том, что мы не верим, что мы под высокой рукой Господней, думаем, будто что-то может нас погубить и Бог нас не защитит. Ну, вы знаете, какие суеверия: тринадцатый человек; не пройти под лестницей; черная кошка дорогу перебежала… Некоторые говорят: «Ах, поп прошел передо мной!». Я не верю ни в какие приметы, но, если кошка и я где-нибудь встречаемся, я всегда даю кошке пройти первой, потому что кто ее знает: может быть, она суеверная.

– В прошлом столетии Игнатий Брянчанинов писал, что монашество себя изжило. Что он имел в виду?

– Не знаю, что он имел в виду, но помню, как Феофан Затворник, который тоже на эту тему писал, говорит, что приходит время, когда разогнаны будут монастыри и останутся монахи, то есть люди, которые выбрали Бога как единственную свою любовь, которые хотят любой ценой быть с Ним едины и готовы ради этого быть в совершенном одиночестве.

И когда я говорю об одиночестве, я не говорю о пустыне: современный большой город иногда более страшен, потому что в пустыне тебя никто не отталкивает, в городе же ты можешь быть оттолкнут всеми и пережить такое одиночество, как нигде. И мне думается, что и Игнатий Брянчанинов, и Феофан Затворник в этом были правы: исторически так и оказалось. И есть монашество не монастырское, которое не является просто целибатной формой жизни, а определенной формой монашеского подвижничества.

– Насколько велико на Западе увлечение восточными религиями? В чем причина, как велика, на ваш взгляд, эта опасность?

– На Западе сейчас очень большое увлечение восточными религиями. Это происходит, мне кажется, по двум причинам. Во-первых, потому что западные вероисповедания сейчас в потрясающем кризисе: кризисе веры, богослужения и нравственности, и человеку часто не удается найти опору жизни в одной из западных Церквей. Отрицание Воплощения, отрицание Божества Иисуса Христа, отрицание Воскресения, отрицание реальности таинств так распространилось не только у англикан и протестантов, но и в Католической церкви, что многие просто уходят: во что же верить и чем жить? Богослужение в результате беднеет, потому что, как правило, богослужение оформляется верой и выражает веру; и когда вера делается тусклой, когда в ней нет уже живительной силы, то богослужение становится проформой, делается полуконцертом вместо того, чтобы быть моментом созерцательного поклонения Богу.

Другая причина в том, что восточники, будь то буддисты, или индуисты, или мусульмане, указывают очень точный путь жизни, внутренней дисциплины, медитации, молитвы, поведения, поста и т. д., и люди в этом находят опору. Когда у них нет собственного костяка, они могут опереться на что-то. Тогда как вероисповедания Запада очень часто говорят:

«Читай Библию», – и все. Ну, спасибо! Научи меня, покажи, как ее читать, потому что, читая Библию, не обязательно поймешь все, что говорится в ней.

И кроме того, Англиканская церковь, Католическая церковь в данное время часто как-то не борются с этим, а стремятся к такому «пониманию» других вероисповеданий, которое не всегда происходит от совершенно ясной, твердой позиции, изнутри которой они стараются понять, что восточники хотят сказать, чем живут, во что веруют. Есть такое размытое сознание: «Ну да, это богопознание, которое разлито по всей земле, и можно и тут, и там что-то почерпнуть, чтобы обогатить наше христианское мировоззрение».

– Как видеть свои душевные грехи?

– Я думаю, что первый вопрос, который надо себе ставить, следующий: если бы моя жизнь открылась перед лицом всех, чего мне было бы стыдно? Легко ли мне было бы сказать: вот я перед вами стою, как лист перед травой, и вы бы посмотрели и сказали: Господи, он-то нам все это рассказывал, а он и врет, и обманывает, и крадет и т. д. Вот поставьте себе вопрос: чего мне было бы стыдно, если все, что во мне есть: мои поступки, мои мысли, мои чувства, мои волеизъявления, различные мои состояния, – открылось бы пред всеми. Это начало.

Дальше мы можем поставить себе вопрос, каков Божий суд над человеческой жизнью: заповеди Десятисловия, заповеди Блаженства, то, что написано в пятой, шестой, седьмой главе Евангелия от Матфея, вообще то, что сказано в Новом Завете.

А главное: по мере того как в нас возрастает ведение о Боге, по мере того, как мы Его знаем во Христе и в Духе, нам все яснее делается, как мы далеки от той полноты и величия человеческого, которое нам показано во Христе, и от того, к чему мы призваны. Одна из причин, почему грех так легко в нас действует, та, что мы боимся жить глубоко, зачерпнуть глубоко, заглянуть глубоко; нам легче жить на поверхности. Мы знаем, как справляться с поверхностными бурями, а пойти вглубь иногда очень страшно, потому что, когда идешь вглубь, сначала входишь в область понимания, тишины, а потом начинают подниматься прямо чудовища морские, чудища, и делается страшно. И в результате мы не доходим до того места, где могли бы встретить свою совесть и Бога, потому что Он нас ждет глубже, чем эта поверхность. Он нам сказывается в этой поверхностной форме заповедей и явлением того, что такое подлинный, истинный человек во Христе. А свои глубины мы должны познать – да, дерзновенным уходом вглубь.