Текст книги "Пастырство"

– И приход должен быть готов к тому, что есть некоторые преграды: и временные, и человеческие? Что есть темы, которые просто нельзя обсуждать или в данный момент не надо обсуждать?

– Иногда в данный момент не надо отвечать или, может быть, следует иносказательно что-нибудь объяснить. Разговор должен быть очень правдивый, личный, но нельзя как бы раздеваться перед другим человеком.

– Могут, конечно, возникать такие требования на основании того, что человек считает, будто священник принадлежит приходу и он, прихожанин, имеет право на любые сведения, на все возможные ответы, несмотря на то, что в данный момент то или другое исключается…

– Я думаю, что приход в лице каждого своего члена должен научиться уважать священника. Я не говорю «почитать», но – относиться с уважением к его усталости, к его занятости, к его ограниченности и т. д.

Иногда человеку приходится пройти через суровый опыт. Был период, лет пятнадцать подряд, когда я принимал людей по восемнадцать часов в день. Я был тогда молод и крепок, но это было очень утомительно. Я начал падать в обморок при последней встрече, потом при предпоследней, потом еще предыдущей и стал сокращать встречи – на одну, на две, на три. Однажды поздно вечером в условленное время ко мне пришла прихожанка, посмотрела и говорит: «На вас лица нет!». Я ответил: «Да, я до нитки устал». – «Что я могу для вас сделать?». Ожидался ответ вроде: «Пойдите на кухню, приготовьте чай, посидим спокойно за чашкой чая и не будем разговаривать ни о чем глубоком, потому что я весь выдохся». Но я подумал: этот человек слишком хорош для того, чтобы так отделаться, и сказал: «Вы действительно хотите мне оказать милость?». – «Да!». – «Уйдите!». Эта женщина встала, не простилась, вышла, хлопнув дверью, и три недели ни звука не было от нее. Через три недели она мне позвонила и сказала: «Отец Антоний, я теперь поняла, что это было единственное, что я могла сделать для вас; я вас положительно благодарю за это».

– Мы говорили о нужде и о нравственности каждого члена Церкви и каждого священнослужителя. Но какие – особенно по отношению к последнему – можно применять воспитательные, если не карательные, меры, чтобы поправить ситуацию, когда он как-то явно грешит и, может быть, даже не сознает, насколько это вредно?

– Я думаю, что тут разные степени есть. Во-первых, если один из его собратий или даже кто-то из мирян обнаружит в священнике нечто, что является нарушением его священнического достоинства или просто евангельской правды, он может к нему подойти и просто сказать: «Мне надо с тобой поговорить. Меня – и не только меня – очень смущает то-то и то-то в тебе. Этим ты как бы доказываешь, что твои слова в проповеди не соответствуют твоим действиям, и, значит, люди могут тебе не верить, твоим словам могут не верить, точнее, не могут верить. Более того: люди могут считать, будто можно говорить одно, не держаться сказанного, – и все-таки быть христианином». Это первое.

Далее, в Евангелии сказано: если твой брат в чем-нибудь согрешит, ты к нему пойди и поговори; если он тебя не послушает, попроси двух или трех свидетелей с тобой пойти и поговори с ним еще… Потому что это трагедия. Свидетели должны прийти к нему не как карательная экспедиция, не для того чтобы его обличать или унижать, а для того чтобы ему сказать: «Берегись! Ты ведь себя унижаешь, ты унижаешь свое священство, ты вводишь в соблазн тех людей, которых Христос тебе вручил; опомнись!». Если это не подействует, они не только вправе – они должны пойти к епископу и поговорить об этом.

Когда я был экзархом, у меня был случай: молодой священник забылся и увлекся одной прихожанкой. Я с ним говорил, и с его согласия обратился к другим священникам с просьбой о нем молиться, чтобы его вырвать из этого бедственного состояния. О нем молились, и он с этим делом покончил, он освободился от своего соблазна. До прихожан это не доходило, поэтому в общественном смысле трагедия была меньшая; но она была абсолютная с точки зрения положения данного священника. Ведь речь идет не о количестве людей, которые ранены, а о каждом человеке, кто ранен.

И наконец, в некоторых случаях от мольбы, увещевания, поддержки приходится переходить к каким-то каноническим нормам. Приходится сказать: «Если ты так живешь, то, пока не опомнишься, не придешь в себя, – не служи. Мы тебя не будем унижать и поэтому не скажем, что ты запрещен в священнослужении за такие-то поступки; ты попросись в отпуск по причине здоровья или какой угодно». Если человек окаменеет, как бы отвергнет собственное достоинство, уважение к своему сану и т. д., тогда дело может дойти до того, чтобы человек был временно запрещен в священнослужении или окончательно лишен сана. В общем, есть целый ряд таких ступеней, глубоко человеческих, когда можно с человеком поговорить как с братом, с другом и ему сказать: «Ты тонешь. Я не собираюсь руку наложить на твою голову, чтобы ты вовсе утонул, я хочу тебя поддержать и помочь выплыть».

– Мы говорили о подготовке человека к священству, к служению на приходе. Нужна ли какая-то подготовка его матушке?

– То, что священник женат, необязательно значит, что его матушка должна играть роль в приходе. Но действительно, надо позаботиться о матушках так же, как заботишься о подготовке священников. В старое время благочинный, посещая приходы, знакомился со священником, с его матушкой и детьми и писал отзыв о каждом священнике, так что епископ знал, как расценивается этот священник с точки зрения благочинного и прихожан. И конечно, впечатление о матушке и детях отражалось на оценке в целом самого священника. Теперь, конечно, этого не делают; но я думаю, что очень важно, готовя молодого неженатого юношу к священству, ему объяснить, внушить, ему дать понять, что выбор матушки имеет громадное значение, что он не должен жениться ради того, чтобы быть рукоположенным, а должен сначала поставить вопрос: кто будет моей женой?.. У меня был товарищ в Париже, который в течение пятнадцати лет не шел на рукоположение, потому что хотел жениться на той, которая будет для него женой, не «матушкой», а женой. Я знаю случай в России: молодой человек кончил академию, и его епископ ему сказал: «Я тебя через две недели рукоположу». Тот спросил: «Как же? Я не женат». И епископ ответил: «У тебя две недели для того, чтобы найти невесту». Он действительно нашел в течение этих двух недель невесту – которая оказалась катастрофой. Поэтому тут надо очень серьезно думать и не жертвовать человеком (и приходом) ради того, чтобы поставить священника как можно скорее.

Разумеется, у матушки должны быть очевидные свойства – свойства любой жены: чистота жизни, любовь к мужу и т. д. Но есть еще одно серьезное обстоятельство, которое может сыграть очень трагическую роль. Во всяком браке муж и жена могут всем делиться. Священник не имеет права делиться с женой ни содержанием исповедей, ни содержанием конфиденциальных разговоров, ни тем, что он может узнать о том или другом прихожанине, – это тайна его духовничества. И это значит, что жена должна ему так доверять, чтобы никакое сомнение, никакое колебание не могло между ними положить трещину. А это требует и соответствующей личности, и взаимного доверия, которое может вырасти только из глубокого внутреннего сродства и общения и должно быть заранее оговорено. Я знаю столько случаев, когда жена ожидала: у нас будет нормальный брак, мы будем всем делиться… – и вдруг оказывается, что есть какая-то область, куда она не имеет права вступать.

– Тут и ставится вопрос: кем оговорено, когда? И входит ли это в какой-нибудь целый курс подготовления ее к этой роли?

– Я это делал в большей или меньшей мере для каждого отдельного священника и его жены, в зависимости от того, каковы они были, какие у них отношения.

Во-первых, думаю, надо подчеркнуть: тот факт, что она жена священника, не дает ей никаких особенных прав; она не имеет права вмешиваться во что бы то ни было под предлогом, что она попадья. Часто бывает, что жена священника чувствует, будто она в своем роде «мирянка-священница» и что она может учить других, наставлять других: я-де жена отца такого-то…

– Именно это я и хотел сказать. Бывает, матушка сама решает, что такова ее роль; но порой и прихожане этого требуют…

– Если прихожане этого требуют, если они в ней видят женщину, которая по своему нравственному облику, по своей вере, по своей мудрости или опытности может им в жизни помочь, это дело другое; но сама она не должна считать, что это ее право, ее роль. К ней могут приходить, но она не должна кидаться, как хищный зверь, на молодых прихожанок, их учить, поучать. Учить она их будет тем, какой будет брак между ней и мужем-священником. Если они увидят между ней и ее мужем отношения настолько глубокие, настолько светлые, что явно: Христос пришел посреди них, и отношения их преобразились в зачаток рая, прихожане к ней придут и будут спрашивать: «Каким образом можно открыть дверь Спасителю, чтобы Он вошел к нам?». Но если она будет из обстановки мирских отношений с мужем выступать как наставница, она не только никому не поможет (дай Бог, чтобы никто ей не поверил), но и очень много вреда принесет.

– Ее роль иногда, даже часто, осложняется тем, что она является регентом в данном приходе, это как будто дает ей еще другое право, другие возможности выступать…

– В таком случае она должна выступать только как регент; то есть только ее музыкальные дарования, ее способность вести хор должны играть роль. Тот факт, что она жена священника, не должен ее ставить в руководящее положение, и она не имеет права этим своим званием пользоваться для того, чтобы иметь больше авторитета в хоре, чем просто регент. То же самое относится к другим мероприятиям в приходе. Могут быть дела благотворительные и иные; если она одарена, способна к ним, ее участие желанно, тогда пусть занимается ими, но не «по праву», не потому только, что она попадья.

– Руководство приходской жизнью требует много сил и времени. Значит ли это, что следует пожертвовать ради прихода семейной жизнью?

– Однажды ко мне пришел священник и рассказал: его жена и дети в бедственном положении, потому что он никогда не бывает дома, он все гонится за – не пропавшими, а удравшими – овцами своего стада; жена несчастна, дети оставлены; что делать? Я ему тогда ответил: «Очень просто, оставь половину своей пастырской работы, займись семьей, помня, что семья является первой ячейкой твоей пастырской работы, что именно в семье ты должен быть и отцом, и мужем, но и пастырем». Он возразил: «Как же, я обещал свою жизнь отдать на служение пастве; если я не исполню своего священнического долга, когда я стану на суд Божий, Бог меня в ад пошлет!». Я ответил: «Нет, если ты по послушанию это исполнишь, то я в ад пойду». У него просияло лицо: «Тогда все хорошо!». Я подумал: ну, спасибо!.. (Я все это рассказываю в виде анекдота, но это не анекдот, это очень серьезная быль.) Через несколько месяцев его жена пришла ко мне и говорит: «Что вы сделали с моим мужем? Мы были потеряны, отчаянны, запутаны. Вдруг он перестал бегать по приходу; теперь прихожане к нам приходят, просят: можно посидеть у вас полчаса, чтобы видеть, что Христос может творить в семье, если только Его впустить?». Так что семья священника может быть светочем в приходе, и тогда ему незачем куда бы то ни было бегать. И я знаю другие примеры, когда жена священника была как будто и незаметна, но давала возможность священнику духовно расцвести, ему создавала такую обстановку мира, взаимной любви, уверенности в ней и, следственно, в себе самом, что он выходил в приход в сиянии этой радости, а не убегал из дому, думая: «Ну, теперь я на свободе!».

– Из всего сказанного можно ли заключить, что ты сторонник женатого духовенства?

– Да, определенно. Потому что женатое состояние – это норма не только для духовенства, но вообще для общественной жизни. Монашеское духовенство должно быть в монастырях; наше несчастье – что мы на приходах; это не наше место. Человек не для того принимает монашество, чтобы идти на приход.

– И ты сам не шел?

– Нет, я никогда не думал идти на приход. Я десять лет был в тайном постриге – никто об этом не знал, кроме тех немногих, кто присутствовал, – и жил какой-то своей монашеской жизнью, продолжая работать врачом. Потом меня поставили священником, потому что была такая необходимость и не было кандидатов.

– И тебе казалось, что поставили временно?

– Да. Я помню, как здесь прихожане обиделись. Когда меня назначили сюда настоятелем, я сказал на общем собрании: «Вы должны помнить, что я монах, и что в любой момент меня могут снять – и я уйду без всякого сожаления».

– Это было пятьдесят лет назад?

– Не совсем. Это было сорок пять лет тому назад, но все-таки не вчера.

– Но ты не ушел?

– Я не ушел, потому что на безрыбье и рак – рыба.

– Но прихожане тебя простили?

– Они забыли! То поколение сейчас вымерло; новое поколение не слыхало этой страшной фразы. Я теперь смирился и нашел какой-то способ существования, но в идеале, если мне сейчас была бы дана возможность, я ушел бы в монастырь.

– А как вообще для монашествующих, для тех, кто служит на приходе?

– Я думаю, что какая-то перестройка должна совершиться над собой. Надо, с одной стороны, иметь внутреннюю закрытую монашескую жизнь, и из нее должна проистекать деятельность. Но эта деятельность в каком-то смысле не всегда сродни с монашеским устремлением, с желанием одиночества, долгих периодов молчания и т. д.

– Гораздо труднее, мне кажется, служение вдовствующего священника…

– Несомненно. И когда священник оказывается вдовцом очень молодым, это трагедия, потому что искусственно сделаться монахом – это совсем не выход.

– Мы не говорили об еще одной стороне священнической деятельности. Священник должен проповедовать слово Божие. Как проповедовать, как часто, к кому обращаться, как обращаться? Тут вопрос и техники, и духа…

– Проповедовать можно различно. Иногда проповедуешь с амвона, иногда проповедуешь, то есть провозглашаешь Божию правду и истину, в частном разговоре. Иногда это бывает среди своих, православных людей, иногда среди верующих других исповеданий, иногда еще в присутствии людей неверующих. И все эти случаи являются проповедью в той мере, в какой ты передаешь словом, из глубины собственного опыта и на основании того, что ты узнал из Евангелия, правду и истину Божию.

– У начинающего священника нет такого опыта. Как он должен составлять или готовить проповедь? Должен ли молодой священник скорее молчать или говорить мало, чтобы не ошибаться, не вводить в соблазн?

– Первое, что мне кажется: не надо говорить проповедей «от ума», то есть не следует засесть в начале недели, прочесть тот отрывок Евангелия, который будет читаться в воскресенье, и стараться выдумать, что бы по этому поводу сказать. Это губительно; потому что ты, может, скажешь умно, хорошо и талантливо, красиво, но если это пустое слово, то люди, его слушающие, в сердце его не примут. Есть присловье, что твое слово не коснется чужого сердца, если одновременно оно не пробьет твое сердце. Это мне кажется очень важным моментом.

Ты можешь в течение целой недели читать и перечитывать данный отрывок, продумывать его. Первое, что, мне кажется, надо сделать, – это понять точно, что говорит данный отрывок. Причем читать Евангелие надо всегда с полным благоговением, потому что читаешь ли ты его с амвона, читаешь ли ты его в какой-нибудь молитвенной обстановке или в частном порядке, ты должен помнить, что в этот момент с тобой говорит Господь Иисус Христос. К Евангелию нельзя отнестись как к тексту по истории Церкви или чего другого. Сам Бог с тобой говорит, и ты должен постараться понять, что Он хочет довести до твоего сознания и до твоего сердца.

Во-вторых, надо продумать элементы данного чтения. Скажем, если взять примером сложное и повторяющееся два раза в год чтение: рассказ о бесноватом гадаринском или гергесинском. Тут масса разных моментов. Первое – Христос. Нас может поразить, что, когда Христос Вседержитель, пришедший спасти весь мир, находится перед лицом одного-единственного страдальца, Он как бы забывает весь мир, и для Него существует только этот человек, которого надо спасти. Второй момент – сам этот человек; тут, если задуматься, много чего можно сказать. Есть еще момент местных жителей, которые видели чудо спасения, но видели также, что погибло их стадо свиней, и они просят Христа уйти, потому что если Он будет продолжать творить такие чудеса, они разорятся. И еще вопрос: почему стадо свиней?.. Почему бесы хотели в них войти? Здесь два момента можно уловить. Первый: это притча. Для еврейского народа свинья – нечистое животное. Единственное место, куда захотели пойти бесы, это нечистое животное. И второй момент: когда бесы овладевают какой-нибудь тварью, то ей – смерть. Так надо попробовать посмотреть, из чего состоит этот рассказ. Это разумный подход.

Но когда дело доходит до проповеди, невозможно все сказать. Поэтому надо выделить то, что имеет прямое отношение к тебе и к слушающим тебя людям. И вот тут есть очень важный для меня момент. Ты можешь приготовить проповедь с разных точек зрения. Когда ты будешь читать этот отрывок Евангелия людям в контексте Литургии, тебя тот или другой момент непременно поразит с особенной силой, вызовет какое-то живое чувство, будто стрела, пробьет твое сердце. Вот это и надо говорить людям.

– Священник постепенно привыкает к евангельским чтениям. Каждый раз он должен возвращаться к тому же самому тексту, и у него есть готовые образы, мысли, подготовка одна и та же, хотя он, может быть, заново перечитывает текст и готовится. Как все-таки избегать такого охлаждения, которое может получиться у человека, уже сорок лет проповедующего в данное воскресенье на данную тему?

– Знаешь, я над этим вопросом очень задумывался именно по поводу двух отрывков Евангелия на эту тему и каждый год в течение некоторого времени думал с содроганием: «Снова свиньи надвигаются на меня». И каждый раз я себя заставлял продумать, прочувствовать это чтение, поставить себя в положение слушателя этого рассказа и выделить, что до меня дошло в данный момент. Однажды в воскресенье, когда читался этот отрывок, я должен был поехать во Францию, и, так как во франкоязычном приходе служат по новому стилю, я решил: слава Богу, я миновал свиней! И что случилось? В это воскресенье священник по ошибке открыл не тот отрывок и дал мне – про свиней читать! Я остановился и подумал: значит, они специально для меня предназначены; я должен к этому отрывку отнестись с особенным вниманием, потому что, даже когда я от них из Лондона убежал в Париж, свиньи меня там ждали. Это звучит, конечно, смешно, но оно действительно так и было.

Я уже сорок пять лет два раза в год проповедую на эту тему, и большей частью говорю вещи не одинаковые. Можно взять одну черту, соединить с другой; на другой год соединить то же самое с третьей чертой, в зависимости от того, что отзовется в твоей душе.

Но кроме того, священник должен помнить: люди, его слышащие, не обязательно его слушают. Они могут услышать проповедь и забыть все, что было сказано. Есть очень интересный рассказ из жизни англиканского архиепископа Кентерберийского Уильяма Темпла. Он четыре воскресенья подряд говорил одну проповедь, причем точно ту же, потому что он ее читал. На четвертый раз, когда он спустился с кафедры и уже выходил из храма, один прихожанин к нему подошел и сказал: «Я не хочу вас обидеть, но вы обратите внимание на то, что вы уже четыре раза нам сказали дословно ту же проповедь». Темпл ответил: «Ах да? А вы скажите мне, что вы исполнили из того, о чем я проповедовал?». Тот потерялся: «Э… э… я не задумался. Я ничего не исполнил». – «Так в следующее воскресенье я ее снова повторю, чтобы вы запомнили и начали исполнять». Я думаю, есть и этот момент: священник не должен бояться повториться. Разумеется, лучше ему не писать и не читать вслух каждый раз одну и ту же проповедь, но, если он новыми словами повторит те же вещи, они все равно кому-нибудь впрок пойдут. А тем, которые слушали и не услышали, это станет напоминанием: может, пора бы и услышать?

– У Темпла, конечно, было то преимущество, что, писавши свои проповеди, он смог их потом издать. У него есть замечательные толкования Евангелия от Иоанна, которые прекрасно читаются. У англикан есть привычка не обязательно толковать все евангельское чтение, но взять одну фразу, например: «Вера твоя спасла тебя», – и потом обобщать на основании такой темы. Как ты относишься к такому подходу?

– Я думаю, что это совершенно правильно. Есть отрывки Евангелия, которые настолько многогранны, что им можно посвятить целую лекцию, но невозможно их преподнести в виде проповеди: она будет настолько сложная и длинная, что не останется не только в памяти, но и в душе человека. Я думаю, что из всякого евангельского отрывка можно выделить одну черту и эту черту довести до сознания и сердца людей с предельной силой. Когда я говорю о предельной силе, я говорю о том, чтобы сделать все возможное, чтобы говорить искренне, просто, со всей убежденностью, которая рождается из того, как ты сам отзываешься на этот отрывок.

– Как долго надо говорить?

– Если посещаешь какой-нибудь приход, где не бывал и больше не будешь, тогда можно говорить несколько пространнее. Или иногда случай такой, когда надо сказать все, что есть. Например, проповедь, которую я говорил по случаю рукоположения отца Михаила, я не мог разделить на несколько воскресений; это надо было сказать одним разом одному человеку в присутствии всех тех, кто будет его духовными детьми.

Как правило, думаю, надо говорить от пяти до восьми минут, иногда чуть больше, до десяти минут. После этого люди, которые стояли полтора или два часа на Литургии, начинают терять концентрацию, и тогда ты только теряешь время, то есть напрасно их мучаешь стоянием, потому что они твою проповедь чувствуют только в ногах, а не в сердце и не в уме.

– Очень многие священники, и не только начинающие, могут подумать, читая слова Иоанна Златоуста или Иннокентия Херсонского или вообще проповедников XIX века, что короткая проповедь – ненастоящая, нестоящая, что она не достигает нужного уровня.

– Я думаю, что, если то, о чем ты говоришь, насущно и осмысленно, одной фразы иногда достаточно.

Помню, как много-много лет тому назад я был на выносе Плащаницы. Служил отец Георгий Шумкин, замечательный человек. Он не был ни красноречив, ни особенно умен в каком-то богословском смысле слова, но у него была черта, которая еще за много лет до того меня поразила. Я его встретил, когда мне было десять лет, и меня поразило, что он умел любить неизменяющейся любовью всех нас, мальчиков, с одной только разницей: когда мы были «хорошие», его любовь была ликованием, когда мы поступали плохо или делались дурными, его любовь была страданием, но никогда она не уменьшалась. И вот отец Георгий вынес Плащаницу, стал перед ней на колени, долго стоял, и мы стояли за ним. Потом он встал, повернулся к нам, и все лицо его было покрыто слезами. Он на нас посмотрел, сказал: «Сегодня Христос умер за нас» – и заплакал. Стал снова на колени перед Плащаницей – и мы все заплакали.

– Образ отца Георгия замечательный, и проповедь, видимо, очень хорошо подействовала на вас. Но тут встает вопрос: насколько надо, насколько можно употреблять свои душевные силы для того, чтобы убедить человека в правильности того, что говорится, то есть насколько надо показывать свои переживания? Я думаю, тут может быть и ложный подход, опасный, актерский подход…

– Согласен! Я думаю, что проповедь всегда должна быть трезвая и серьезная. Но иногда, если прорвется через эту проповедь крик твоей души, его нельзя заглушать ради того, что какие-то «правила» проповеди существуют. Отец Георгий никогда, в общем, не плакал на проповеди, но в этот раз его сердце растаяло, и он нам сказал то, что у него было на душе. Он не был бы честным человеком, если бы заглушил это чувство и нам сказал «Слово о Кресте», слово о Распятии. Тут надо найти какую-то меру, равновесие между искренностью, правдивостью и сдержанностью.

А главное, мне кажется, никогда не надо людям, которые перед тобой, говорить: «Вы… вы… вы…», надо говорить: «Мы». Если ты говоришь «вы», ты себя ставишь вне этого контекста, и люди тебя уже будут слушать как чужого человека. И другое дело, когда ты говоришь: «Вот наше положение, вот наша проблема…»

И конечно, когда читаешь евангельский отрывок, он должен каким-то образом отозваться не только в мыслях, в эмоциях, чувствах человека, но и в жизни. Это слово должно за собой повлечь порой перемену жизни, порой те или другие поступки, порой примирение между двумя людьми. Никакая проповедь не должна оставаться умозрительной. Не обязательно делать заключение: «И поэтому сделайте такие-то выводы…», но по своему содержанию и ходу она должна требовать перемены жизни.

– Конечно, никто не будет слушать священника, если народ не чувствует, что он стремится сам к той правде, о которой говорит. Он не может просто ее излагать умственно и красноречиво, если сам не стремится исполнить то, к чему призывает других.

– Если тебе посчастливится иметь приходским священником Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Иоанна Кронштадтского – слава Богу! Но большей частью священником в данном приходе является человек, который сам в состоянии борения. Он не ангел, у него нет сияния вокруг головы, он не соответствует даже тому, что сам проповедует. Но он может проповедовать с чувством глубокого стыда и покаяния, с болью в душе: «Господи, я знаю, что от слов моих я оправдываюсь и от слов моих я осуждаюсь, но этим людям нужно слово истины, и я его им скажу, несмотря на то, что оно меня осуждает. Но важнее, чем мое собственное осуждение, сказать им Твое слово».