Текст книги "Пастырство"

Ну, кроме того, тюрьмы бывают, конечно, очень-очень разные, и люди бывают очень разные. Бывают такие люди, которых тюрьма ломает, они выходят не исправленными. А сломленными, озлобленными, с чувством мстительности. Есть люди, которые в тюрьме переживают что-то глубокое и начинают новую жизнь. И это зависит в значительной мере от той помощи, которую они в тюрьме получат от священника или от профессиональных посетителей, – не знакомых, друзей или родных, а тех людей, которые на себя взяли роль посетителей. Они посещают каждого заключенного, им разрешено сидеть с ним в его камере и помочь ему перестать быть преступником.

– Когда люди не сознают всей безвыходности своего положения, нужно ли какое-то вмешательство – или нужно просто ждать?..

– Я думаю, что обе вещи нужны; с одной стороны – время, то есть человек должен созреть. Мы же можем мерить это созревание. Я помню письмо Феофана Затворника, где он говорит, что самое трудное в жизни – это видеть, как человек бьется как рыба об лед, и ничего не сделать для него, потому что не приспело время. Ну, он здесь говорит как духовник, а не как товарищ, то есть у него, конечно, и зрения, и чуткости больше, чем у кого-либо из нас. Но в принципе это так: иногда, даже если ему дашь ответ – он не услышит этого ответа; если ему растолковать – он не может это принять; если ему дать в руки – он это удержать не может, потому что он к этому не готов.

Теперь другое: я думаю, что есть моменты, когда наше дело – обострить внутренний конфликт, то есть его превратить из туманности во что-то другое, потому что в тумане человек может блуждать до смерти, так же как в пустыне, окруженный маревом. И (конечно, этим не надо играть) иногда чувствуешь, что надо человеку сказать или как-то дать понять: теперь довольно тебе играть, теперь поставь вопрос серьезно, обостри, пойми, что тут – в тебе самом, не откуда-то навеяно, но в тебе самом – конфликт; разбери данные этого конфликта и посмотри: ты хочешь оставаться в этом конфликте – можешь; можно всю жизнь перекатываться. Или ты хочешь выйти из него; но не для удобств, а потому что это будет разрешение конфликта, ответственное, творческое.

И понимаете, это замечательно, потому что тут каждому отводится место: мы все ответственны друг за друга, и мы должны эту заботливость проявлять. Необязательно в каком-то проповедническом плане; можно помочь человеку и не лезя ему в душу, и не говоря специфически цитатами из Священного Писания. Можно ему помочь выправиться, найти, расчистить дорожку; и нам это поручено, потому что мы товарищи по земной жизни, мы спутники по земной жизни.

– Ваше отношение к вопросу о самоубийцах?

– Каждое отдельное лицо в Церкви имеет право личного милосердия. Церковь отказывается отпевать их – ведь чин отпевания предполагает целый ряд вещей. Невозможно просто сказать: «Господи, этот человек согрешил, но он до конца на Тебя уповал и надеялся», когда он не уповал и не надеялся. Нельзя сказать: «Человек этот согрешил, но вера его никогда не поколебалась» – и т. д. Ведь нельзя надсмеиваться ни над Богом, ни над усопшим. Значит, есть категория людей, которые в такой чин просто не входят.

Есть вторая, гораздо более сомнительная предпосылка: самоубийство означает, что человек берет свою судьбу в свои руки, как бы говоря: Бог все равно ничего не сделает, как Он и не делал, и не может сделать… И Церковь издавна говорила, что если человек совершает самоубийство в состоянии помешательства, «аффекта», то это надо – или можно – принять в учет; и я думаю, что приходится принимать это в учет почти всегда; я видел только одного человека, который совершил самоубийство хладнокровно (и то трудно сказать: хладнокровно ли. Ну, человек денежно обанкротился и просто испугался ответственности!). Но есть еще и какая-то мера страха и ужаса, которую нельзя считать «хладнокровием»; в худшем может в связи с этим встать ряд вопросов. Не следовало ли бы нам иметь какие-нибудь богослужебные чины для до сих пор не предусмотренных случаев?

У нас есть проблемы, например, с отпеванием инославных; мы не отпеваем инославных, когда они никакого к нам отношения не имеют; но когда умирает муж православной жены или жена православного мужа, которые всю жизнь ходили к нам в церковь, но почему-либо не стали православными, то вопрос совсем иначе стоит. У нас есть еще синодальный чин отпевания инославных, но он очень неудовлетворительный. Это тот же самый чин, но из него вырезано «со святыми упокой» и в отпусте не дается никакого обещания вечной жизни. Ну, это просто писарский подход: я не беру ответственности, и поэтому все то, что относится к молитве вообще, – пожалуйста, а обещать-то я ничего не обещаю. Ну, это очень, очень жидко… Тем более что мы отпеваем и даем обещания, которые или имеют серьезное значение, или мы не должны бы их давать. Ведь каждый раз, когда мы совершаем панихиду, отпевание, в сущности, утверждается, что этот человек предается в вечную жизнь, а не в вечное мучение, – так чин построен. Так что тут у нас впереди проблема: отпевание неправославного супруга православного человека. Есть вопрос венчаний – это еще более широкая область и целый ряд таких чинов.

И наконец, есть вопрос личный. Где-то в православном сознании есть что-то, чего не делает Церковь как таковая, через большое «Ц», но член Церкви может делать (я, конечно, не говорю о том, чтобы нарушать что-то, что лежит в существе Церкви). Но есть, скажем, в житиях святых рассказ о том, как какой-то священник молился о самоубийцах и его епископ ему запретил. И было ночное видение тому епископу: он видел толпы людей, которые кричали ему, что он – их мучитель. И когда он им сказал: «Но что я вам сделал?» – они ответили: «Один человек за нас молился, и каждый раз, когда он молился и совершал Литургию за нас, нам было облегчение, а теперь ты нас этого лишил…». Всецерковно это ничего не меняет, а в порядке какой-то личной чуткости, личного чувства вещей – меняет. Я много лет был в приходе священника, который на Литургии вставлял несколько прошений, с благословения нашего епископа, и между прочим молился о тех, которые «в безумии сердца и помрачении ума» руки на себя наложили. И мы молились 30–40 лет подряд в такой форме. Такая формулировка в его руках была нелукавая, совершенно прямая; и, конечно, это покрывает огромное поле, потому что о ком ты можешь сказать, что он не был помрачен умом или безумен сердцем? Я с ним тогда говорил об этом, потому что я этому очень сочувствовал, и мы оба радовались, что это такие слова, которые нам дают право молиться обо всех, а вместе с тем не говорят ничего больше, чем можно сказать…

О духовничестве

Духовность и духовничество[15]15
  Текст издавался неоднократно. Печатается в редакции «Вестника Русского Западно-Европейского Патриаршего экзархата» (1989. № 117), одобренной автором.


[Закрыть]
Доклад на II Международной церковной научной конференции «Богословие и духовность» (Москва, 11–18 мая 1987 г.), проведенной в рамках подготовки к празднованию тысячелетия Крещения Руси

Тема моего доклада – духовность и духовничество или, если предпочитаете, духовное окормление, или душепопечение.

Я хотел бы сначала определить слово «духовность», потому что обычно, когда мы говорим о духовности, мы говорим об определенных выражениях нашей духовной жизни, таких как молитва, как подвижничество; и это ясно из таких книг, как, например, книги Феофана Затворника. Мне кажется, однако, надо помнить, что духовность заключается в том, что в нас совершает действие Святого Духа и духовность не есть то, что мы ею обозначаем обычно, а эти проявления таинственного действия Духа Святого.

И это сразу нас ставит по отношению к духовничеству в очень четкое положение, потому что тогда речь не о том, чтобы человека воспитывать по каким-то принципам и научить его развиваться в молитве или аскетически по каким-то трафаретам. Духовничество тогда будет состоять в том, чтобы духовник, на какой бы степени духовности он сам ни находился, зорко следил за тем, что над человеком и в человеке совершает Святой Дух, возгревал бы Его действие, защищал против соблазнов или падений, против колебаний неверия. И в результате духовническая деятельность может представиться, с одной стороны, гораздо менее активной, а с другой стороны – гораздо более значительной, чем мы часто думаем.

Раньше чем пойти дальше, я хочу сказать два слова о том, что духовничество – неоднозначное понятие. Есть, как мне кажется, три типа духовников.

На самом основном уровне это священник, которому дана благодать священства, который в себе носит не только право, но и благодатную силу совершать таинства: Таинство евхаристии, Таинство крещения, Таинство миропомазания, но также и Таинство исповеди, то есть примирения человека с Богом. Большая опасность, которой подвергается молодой неопытный священник, полный энтузиазма и надежды, состоит в том, что подчас молодые люди, выходящие из богословских школ, воображают, будто рукоположение наделило их и умом, и опытностью, и «различением духов», и делаются тем, что в аскетической литературе называли «младостарцами». То есть, не обладая еще духовной зрелостью, не обладая еще даже тем знанием, которое дает просто личный опыт, они думают, что их научили всему, что может им помочь взять кающегося грешника за руку и повести от земли на небо.

И к сожалению, это случается слишком часто, во всех странах: молодой священник, в силу своего священства, но не потому, что он духовно опытен, и не потому, что Бог его к этому привел, начинает руководить своими духовными детьми «указами»: этого ты не делай; это ты делай; такую-то литературу не читай; в церковь ходи; отбивай поклоны… И в результате получается некая карикатура духовной жизни у его жертв, которые делают все, что, может быть, и делали подвижники, – но те-то делали это из духовного опыта, а не потому что они дрессированные животные. А для духовника – катастрофа, потому что он вторгается в такую область, в которую у него нет ни права, ни опыта вторгаться. Я настаиваю на этом, потому что это насущный вопрос для священства.

Старцем можно быть только по благодати Божией, это харизматическое явление, это дар; и научиться быть старцем нельзя, так же как нельзя выбрать своим путем гениальность. Мы все можем мечтать о том, чтобы быть гениальными, но мы отлично понимаем, что Бетховен или Моцарт, Леонардо да Винчи или Рублев обладали такой гениальностью, которой нельзя научиться ни в какой школе, и даже нельзя научиться длительным опытом: она является Божественным даром благодати.

Я настаиваю на этом, может быть, слишком долго, потому что мне кажется, что это насущная тема – в России, возможно, больше, чем на Западе, потому что роль священника в России гораздо больше центральна. И часто молодые священники (молодые или по возрасту, или по своей духовной зрелости или незрелости) «управляют» своими духовными детьми вместо того, чтобы их взращивать. А взращивать – значит относиться к ним и поступать с ними так, как садовник относится к цветам или к растениям: надо знать природу почвы, надо знать природу растения, надо знать условия, в которые они поставлены, климатические или другие, и только тогда можно помочь – и это все, что можно сделать, – помочь этому растению развиться так, как ему свойственно по его собственной природе. Ломать человека для того, чтобы его сделать подобным себе, нельзя. Один духовный писатель Запада сказал: духовное чадо можно привести только к нему самому, и дорога внутрь его жизни бывает иногда очень долгая… В житиях святых можно увидеть, как большие старцы это умели делать. Они умели быть собой, но умели в другом человеке прозреть его исключительное, неповторимое свойство, и давали этому человеку, и другому, и третьему возможность быть тоже самим собой, а не репликой этого старца или, еще хуже, его трафаретным повторением.

Пример этому в истории Русской церкви – встреча Антония и Феодосия Печерских. Феодосий был воспитан Антонием, и, однако, их жизнь ничего общего не имеет в том отношении, что Антоний был отшельником, а Феодосий – основоположником общего жития. Казалось бы: как мог Антоний приготовить Феодосия делать то, чего сам не стал бы делать, и воспитать его таким человеком, каким сам не хотел быть, и к чему Бог его самого не призывал? Мне кажется, тут надо очень зряче различать между нашим желанием сделать человека подобным себе и желанием сделать его подобным Христу.

Старчество, как я сказал, это благодатный дар, это духовная гениальность, и поэтому никто из нас не может думать о том, чтобы вести себя подобно старцам. Но есть еще промежуточная область – это отцовство. И опять-таки слишком часто молодой (и не такой молодой) священник, только потому, что его называют «отец такой-то», воображает, что он не просто исповедальный священник, а действительно «отец», в том смысле, в котором Павел говорил о себе: пестунов у вас много, но я родил вас во Христе (см. 1 Кор. 4, 15), и то же самое в свое время говорил святой Серафим Саровский. Отцовство заключается в том, что некто – и это может быть даже не священник – родил к духовной жизни другого человека, который, вглядевшись в него, увидел, как старое присловье говорит, в его глазах и на его лице сияние вечной жизни и потому мог к нему подойти и просить быть ему наставником и руководителем.

Отца отличает также то, что он как бы одной крови и в духовной жизни – одного духа со своим учеником, и может его вести, потому что между ними есть истинное, не только духовное, но и душевное созвучие. Вы, наверное, помните, как в свое время египетская пустыня была перенаселена подвижниками и наставниками; и, однако, люди не выбирали себе наставника по признаку его выдающейся славы, не шли к тому человеку, о котором говорилось больше всего хорошего, а находили такого наставника, которого они понимали, и который их понимал.

И это очень важно, потому что послушание – не в том, чтобы делать слепо то, что говорит некто, имеющий над вами или материально-физическую, или душевно-духовную власть; послушание заключается в том, что послушник, выбрав себе наставника, которому он верит безусловно, в котором он видит то, что сам ищет, вслушивается не только в каждое его слово, но вслушивается и в тон голоса, и старается через все проявления личности наставника и все проявления его духовного опыта перерасти самого себя, приобщиться к его опыту и вырасти за пределы той меры, которой мог бы достичь собственными усилиями. Послушание – это раньше всего стремление слушать, и стремление слышать не только умом, не только ухом, но всем существом, открытым сердцем, благоговейным созерцанием духовной тайны другого человека.

А со стороны духовного отца, который вас родил или который вас воспринял уже рожденными, но может быть отцом для вас, должно быть глубокое благоговение к тому, что в вас совершает Святой Дух. Духовный отец – так же, собственно, как любой добросовестный приходской священник, – должен быть в состоянии (и это порой дается ценой усилия, вдумчивостью, благоговейным отношением к тому, кто к нему приходит) видеть в человеке ту красоту образа Божия, которая никогда не отнимается. Даже если человек поврежден грехом, духовник должен видеть в нем икону, которая пострадала от условий жизни, или от человеческой небрежности, или от кощунства; видеть в нем икону и благоговеть перед тем, что осталось от этой иконы, и ради этой Божественной красоты, которая в нем есть, работать над тем, чтобы устранить все, что уродует этот образ Божий. Отец Евграф Ковалевский, будучи еще мирянином, как-то мне сказал: когда Бог смотрит на человека, Он не видит в нем добродетелей, которых может и не быть, или успехов, которых он не имеет, но Он видит незыблемую, сияющую красоту собственного Образа… И вот, если духовник неспособен видеть в человеке эту извечную красоту, видеть в нем уже начинающееся свершение его призвания стать по образу Христа богочеловеком, то он не может никого вести, потому что человека не строят, не делают, а ему помогают вырасти в меру собственного его призвания.

И тут слово «послушание», может быть, следует немножко уяснить. Обыкновенно мы говорим о послушании как о подчиненности, подвластности, а подчас и порабощении духовнику или тому, кого мы назвали – совсем напрасно и во вред не только себе, но и священнику – духовным отцом или своим старцем. Послушание заключается именно, как я сказал выше, в слушании всеми силами души. Но это обязывает в равной мере и духовника, и послушника; потому что духовник должен прислушиваться всем своим опытом, всем своим существом и всей своей молитвой, и скажу больше: всем действием в нем благодати Всесвятого Духа, к тому, что совершает Дух Святой в человеке, который ему доверился. Духовник должен уметь проследить пути Духа Святого в духовном чаде, должен благоговеть перед тем, что Бог совершает, а не стараться воспитать либо по своему образцу, либо по тому, как, ему кажется, человек должен бы развиться как «жертва» его духовного водительства.

И с обеих сторон это требует смирения. Ожидаем мы легко смирения со стороны послушника или духовного чада; но сколько смирения нужно священнику, духовнику для того, чтобы никогда не вторгаться в святую область, чтобы относиться к душе человека так, как Моисею приказал Бог отнестись к той почве, которая окружала купину неопалимую. И каждый человек – потенциально или реально – уже является этой купиной; и его окружает почва святая, на которую духовник может ступить, только иззув свои сапоги, никогда не вступить иначе, чем как мытарь, стоящий у притолоки храма, глядящий в храм и знающий, что это область Бога Живого, место святое, и он не имеет права войти туда иначе, как если Сам Бог велит или Сам Бог подскажет, какое действие совершить или какое слово сказать.

Одна из задач духовника в том, чтобы воспитать человека в духовной свободе, в царственной свободе чад Божиих, и не держать его в состоянии инфантильности всю жизнь: чтобы он не прибегал всегда по пустякам, пусто, напрасно к своему духовному отцу, а вырос в такую меру, когда он сам научится слышать то, что Дух Святой вещает неизреченными глаголами в его сердце.

Если подумать о том, что значит смирение, можно обратиться к двум коротким определениям. Первое: «смирение» по-русски – это состояние примиренности, когда человек примирился с волей Божией, то есть отдался ей неограниченно, полностью, радостно, и говорит: «Делай со мной, Господи, что хочешь!». Но в результате примирился и со всеми обстоятельствами собственной жизни: все – дар Божий, и доброе, и страшное. Бог нас призвал быть Его посланниками на земле, и Он нас посылает туда, где мрак, чтобы быть светом; где безнадежье – чтобы быть надеждой; где радость умерла – чтобы быть радостью. И наше место не просто там, где покойно, в храме, или при совершении Литургии, когда мы защищены взаимным присутствием, а там, где мы стоим в одиночку, как присутствие Христово во мраке обезображенного мира.

Если подумать затем о латинских корнях смирения, то humilitas происходит от слова humus, обозначающего плодородную землю. Подумайте – об этом тоже пишет Феофан Затворник, что представляет собой земля: она лежит, безмолвная, открытая, беззащитная, уязвимая, перед лицом неба; она принимает от неба и зной, и лучи солнечные, и дождь, и росу. Но она принимает также то, что мы называем удобрением, то есть навоз, отбросы, все, что мы в нее кидаем. И что случается? – она приносит плод, и чем больше она выносит того, что мы душевно называем унижением, оскорблением, тем больше она приносит плода.

И вот смириться значит раскрыться перед Богом так совершенно, чтобы никак против Него, против воздействия Святого Духа или против положительного образа Христа, Его учения не защищаться и быть уязвимыми для благодати, как в греховности нашей мы уязвимы бываем от рук человеческих, от острого слова, от жестокого поступка, от насмешки, – и отдать себя так, чтобы по нашему собственному желанию Бог имел право совершить над нами, что бы Он ни захотел: все принимать, открываться, просто дать Святому Духу нас покорить.

Мне кажется, что если и духовник будет учиться смирению в этом смысле: видеть в человеке извечную красоту и знать свое место (а это место такое дивное, такое святое: место друга жениха, который поставлен оберечь встречу жениха и невесты), тогда духовник может действительно быть спутником своего духовного чада, идти шаг за шагом с ним, оберегая его, поддерживая его и никогда не вторгаясь в область Святого Духа. Тогда духовничество делается частью той духовности и того возрастания в святость, к которой каждый из нас призван и которую каждый духовник должен помочь своим духовным детям совершить.

Но где искать духовников? Беда в том, что старцев, даже духовников, нельзя искать, потому что можно обойти весь мир и не найти; но опыт подсказывает, что иногда Бог нам посылает нужного человека в нужную минуту хоть на короткий срок. Тогда он вдруг делается для нас тем, чем старцы были в продолжительном отношении. Знаете, я часто думаю, что мой как бы небесный покровитель – валаамова ослица, которая заговорила и открыла пророку то, чего он сам видеть не мог: в том смысле, что так часто ко мне приходит человек, и я не знаю, что ему ответить, и вдруг нечаянно скажу что-нибудь – и оказывается правильно. И я думаю, что в такой момент Бог дает слово; но рассчитывать на то, что твой опыт, твоя начитанность тебе даст возможность это всегда делать, невозможно, и поэтому приходится очень часто благоговейно промолчать, а потом сказать человеку: «Знаешь, я сейчас не могу тебе ответить». И у нас есть замечательный пример в жизни Амвросия Оптинского; к нему приходили люди, прося совета, он их заставлял два-три дня ждать; в одном случае купец пришел, говорит: «Мне надо возвращаться, у меня лавка закрыта, а ты мне ответа не даешь!». И Амвросий ему ответил: «Не могу тебе ничего сказать! Я спрашивал ответа у Божией Матери, и Она молчит». И я думаю, что и мы порой могли бы сказать: «Я мог бы тебе от ума, от книг, от рассказов что-то сказать, но это было бы нереально; и вот я не могу тебе ничего сказать. Молись, я буду молиться, если что-нибудь мне Бог на душу положит, я тебе напишу, я тебе скажу». И человек относился бы тогда к слову, которое так ему скажешь, совсем иначе, чем когда на все случаи жизни у тебя прописные истины, потому что все наизусть знают твои прописные истины: единственный вопрос в том, что человек не знает, которая к нему относится вот сейчас.

Теперь я хочу пояснить, что, когда я говорил о гениальности, я не говорил ни о священстве, ни даже о категории духовного отцовства, а специально и исключительно о старчестве. И я употребил слово «гениальность», потому что в области разговорного языка оно выражает то, что можно иначе назвать «благодатность». В области мирской это гениальность музыкальная, артистическая, математическая: это нечто, чего мы не можем достигнуть никакими собственными усилиями. Поэтому я говорил не о священстве вообще и, конечно, не думал порочить приходского священника, самого молодого, простого, но искреннего, который делает свое священническое дело, исповедуя людей, делясь с ними тем, чему он научился от Отцов Церкви, от богословов, от собственного духовника, от окружающей его христианской молитвенной среды. Это драгоценная вещь. Но есть момент, который меня немножко смущает: это то, что некоторые священники (это относится также и к мирянам, но сейчас я бью по священникам, потому что они «профессионалы»), чем больше они духовно неграмотны и незрелы, тем легче думают, что, как только они облечены в рясу, надели епитрахиль, они будут говорить от Бога. Помню, очень уважаемый человек, которого сейчас многие считают великим старцем на земле, мне говорил: «Я больше не молюсь, когда люди ставят мне вопрос, потому что, так как после молитвы я говорю Святым Духом, то, если они не исполнят точно то, что я скажу, они грешат против Духа Святого и им нет прощения». Вот это я имел в виду; это, конечно, слава Богу, крайность. И я в ужасе, что человек может думать, что потому что он трижды сказал: «Господи, просвети мой ум, еже помрачи лукавое похотение», то следующие его слова будут просто пророчеством от Бога.

И я думаю, что тут просто элементарный разум играет роль: можно говорить о том, что ты знаешь достоверно. Скажем, беря пример громадного масштаба: святой апостол Павел мог говорить с совершенной достоверностью и уверенностью о том, что воскрес Христос, потому что он встретил живого, воскресшего Христа на пути в Дамаск; о некоторых других вещах он говорил не из такого первичного опыта. Другие люди также обладают определенным опытом, меньшего масштаба, может быть, меньшей силы, но о котором они могут говорить: «Да, я знаю достоверно» – как один безбожник, обратившийся к Богу, написал во Франции книгу под названием «Бог существует, я Его встретил».

Священник, как и мирянин, может также говорить из опыта церковного, которому он причастен, даже если не обладает им полностью; потому что, имея общие с другими членами Церкви некоторые опытные предпосылки, он может прислушиваться к опыту других, опыту, который еще не стал полностью его опытом, но, когда это нужно другому человеку, он может сказать: «Это – правда, потому что это говорит Церковь, и я знаю из недр церковных больше, чем знаю из собственного опыта». И наконец, есть вещи, о которых мы можем говорить только потому, что их нам открыл Господь.