Текст книги "Незавещанное наследство: Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие"

Ну кто же не хотел открыть собственное дело

Не возражайте, не поверю, или запамятовали: тогда, в разгар перестройки, при возникновении первых кооперативов, открыть свое дело захотели очень многие, если не большинство. И тех, кто в профессии своей состоялся, имел вроде как твердый статус, тоже потянуло, соблазнило, не заработки даже, а вот то, в чем нам, советским гражданам, было отказано от рождения и, как предполагалось, навсегда: почувствовать себя независимыми хозяевами и своего дела, и самих себя. Но опять же у большинства грезы эти не реализовались. Теперь известно, почему.

Вспоминать нас, преисполненных в тот период иллюзиями, и смешно, и грустно. В конце восьмидесятых – наша женевская командировка продолжалась – и вижу как сейчас из теперешнего далека лица впавших в ажиотаж приятелей – сотрудников международных организаций. Заграница, Запад, недавно еще вожделенные, показались вдруг захолустьем, парализующим предприимчивость, отдаляющим удачу, которую сейчас там, на родине, надо бы хватать за хвост. Не подозревая о раздаче, полным ходом запущенной, государственной собственности, делились планами, один нелепее другого, и, понятно, что практически ни у кого ничего не осуществилось.

Знакомый физик, доктор наук, работающий в ЦЕРНе мечтал, например, аптеку открыть по западному образцу, описывал красочно, какое планирует для нее помещение, картины на стенах, цветы в кадках, и его энтузиазм воспринимался с доверием, а не как горячечный бред. Да что там, уж я-то, с трудом считающая до десяти, та еще бизнесменка, тоже ведь вознамерилась, вернувшись, открыть бар-ресторан. Муж, зная мой нрав, в затею не верил: шуганешь, говорил, клиентов, если встанешь с левой ноги. Между тем сам с другом, сотрудником ООН, идею вынашивал об организации сети спортивных клубов на том основании, что оба в Женеве усердно их посещали. Оздоровление нации – мысль хорошая. Вот только на какие шиши?

Кстати, эту идею, как и все прочие, носящуюся в воздухе, осуществила впоследствии Ольга Слуцкер, чьи телефоны у меня в записной книжке, а изображение можно увидеть в теперешних российских глянцевых журналах в разделе светской хроники. Ей удалось то, о чем другие мечтали, по простой причине: к моменту нашего с ней знакомства, в восьмидесятых, задолго до начала официально объявленной приватизации, муж ее Володя уже оказался при очень больших деньгах. А вот откуда они вдруг взялись, так и не выяснилось. Тайна, покрытая мраком.

Впрочем, Оля с Володей зависти не вызывали: воспринимались первыми ласточками новоявленного богатства, но и мы, как представлялось, придет час, вольемся в их стаю. Мда… Комментарии тут излишни. У советских граждан, выращенных в социалистическом зоопарке, наивность сочеталась с развращенностью дармовыми подачками. Ожидалось, что когда коммунистический режим рухнет, халявы будет стократ больше, бери не хочу. И взяли. Но другие – не мы.

Веселые ребята, Гайдар, Чубайс со товарищи задуманную операцию провели виртуозно: со стороны, не из их приближенных, никто не понял ничего. Ваучер, гениально-бессовестно изобретенный для охмурения народа, получила и наша семья от компании «Гермес». Была такая и, как водится, сплыла. Муж до сих пор не дает его выкинуть, да еще грозится обрамить и повесить на стену. В назидание. Кому, интересно? Пароход-то ушел, без нас, без большинства. Как говорится, не вина, но беда. А если честно, общая наша глупость. Плюс особенный, русским свойственный, менталитет, гвоздь которого – необходимый объект для ненависти.

Как наши предшественники в обстоятельствах близких ненавидели люто царя, царскую фамилию, так же мы, подхватив эстафету, злобу выносили и выплеснули на власть-душительницу, но не тогда, когда она нас вправду теснила, губила, а когда уже валялась, поверженная, в грязи. Вот тут мы и взялись поглубже ее затаптывать, вопя, проклиная. Не догадываясь, что попались на отвлекающий маневр. В митингах проворонили главное. Ладно там материальное процветание, но кое-что поважнее: страну.

Но даже самым прозорливым вряд ли могло прийти в голову, что спустя чуть больше десятилетия, те же люди, скандировавшие Ель-цин! Ель-цин! – схватятся вновь за древко красного, вот уж действительного кровавого знамени и с портретами Ленина-Сталина, как с хоругвями, ринутся супротив триколора. Прежний объект ненависти, крутанув на сто восемьдесят градусов, обернется в свою противоположность: олигархи предстанут врагами народа, хотя вчера в сущности народ их приветствовал, соблазнившись, как уже было, обещанной дележкой. Всё забыли. Не научились ничему.

Наша семья вернулась на родину в январе девяностого, аккурат в пик невиданного еще дефицита. На магазинных полках шаром покати. Мечты про открытие собственного дела увяли сами собой. Силы, энергию поглотили заботы в поисках пропитания. Элементарного. Мяса, молочных продуктов, об овощах-фруктах речь не шла. Хотя нет, вру. «Морозко» рядом с Комсомольским проспектом посещался нами регулярно: клубника, смородина, пусть замороженные, поставлялись, кстати, из Краснодарского, кажется, края. Получастная инициатива высунула было голову, но ее быстренько отвинтили. Куда прибыльнее оказалось гнать и ту же клубнику, наравне с экзотическими киви, из-за моря-океяна, розы ввозить из Эквадора, вина, порубав свои виноградники, из дальнего зарубежья, ну и так далее, в результате чего собственного производителя благополучно, под аплодисменты падкой на западный товар публики, задавили.

Ну а пока что столица нашей родины судорожно запасалась растительным маслом, цены на которое прыгали все выше и выше. Где и что можно было в тот период достать, застряло в подкорке, видимо, навсегда. Москва, как карта, расчерченная для боевых действий, архитектурный свой облик утратила, маня лишь объектами, где продовольствие еще давали. Первым вестником накрывшего после страну, как цунами, импорта, стала фирма «Данон», торгующая йогуртами и открывшая свой магазин в начале улицы Горького. Туда запускали через турникет партиями, и длиннющая очередь волновалась: не расхватают ли проникшие в западный рай счастливцы все подчистую? Опасались не зря. Поэтому мы с мужем, разумеется, не для себя, ради дочери, являлись к «Данону» затемно, примерно за час до открытия. На морозе, ветру, с вожделением воображали, как дочка в школьную перемену откроет заветную баночку и всю враз умнет. Сердце родительское таяло, предвкушая такую картину. Мы бы там, у ентого «Данона», и под пулями бы выстояли, минометами, бомбежкой.

Между тем по прежним, советским понятиям, мы относились к разряду преуспевающих. Имелась «Волга», у которой, правда, постоянно отваливался глушитель, ну тут уж ничего не поделать, к бездорожью российскому не привыкать. Так же имелись три холодильника: один в московской квартире, два на даче в Переделкино, забитые до отказа морожеными курями и минтаем – сортом рыбы, кроме как в отечестве, не встреченном больше нигде. Минтай предназначался для собак, их имелось две. Миттельшнауцер Микки, сопровождающий нас и здесь, в Америке, и южно-русская овчарка Лакки, размером с телка, чья гарантированная породой лютость при моем попустительстве обернулась ангельской кротостью нрава. Микки, от горшка два вершка, Лакки обижал, еду отнимал, хотя мог бы целиком уместиться в Лаккиной пасти, вместе со всей своей наглостью. Разбирательства собачьих взаимоотношений стали лейтмотивом в наших семейных разговорах. И как-то, стоя в очереди за минтаем – ну а как же, что ж тогда добывалось без очередей! – муж и я, верно, забывшись, клички наших любимцев произносили излишне громко, внятно. Старушка, стоящая впереди, вдруг обернулась и вперилась ненавистно, как во врагов народа: так вы это покупаете для собак?! Шу-шу, к позорному их столбу, как бикфордов шнур вспыхнуло в очереди. Еле ноги унесли. Народный гнев в истоках бывает справедлив, но почему-то обрушивается не на тех, кто его заслуживает.

В очередях за минтаем не стояли владельцы «Мерседесов», мчавшихся в изрядном уже количестве по улицам Москвы. И для собачек их за валюту покупался специальный импортный корм в банках с витаминными добавками. На курортах в Сочи, в Крыму эти люди не отдыхали, а покупали себе виллы на побережьях Средиземного моря. Все это уже было, вызрело и отмежевалось от быта большинства населения страны, готового вступать в рукопашную за окорочка, прозванные «бушевскими», по имени тогдашнего американского президента. Но в метро их, новоявленную элиту, встретить было нельзя, потому неприязнь обрушивалась на дубленки и, не дай бог, норковые шапки отирающихся в той же толпе. Вот кто становился мишенью, объектами ненависти, из-за недоступности других, наживших втихую миллионы. Интеллигенция ликовала, что отменили, упразднили КПСС, не замечая и особо не интересуясь, куда и кому уплывают деньги партии, партийные угодья.

Открывшийся на улице Горького «Макдоналдс» воспринялся как начало эры всеобщего благоденствия. Троекратная накрутка на растворимый кофе в гранулах не смущала, его расхватывали не просто как товар, а как символ восторжествовавшей справедливости: ведь прежде только в спецраспределителях для привилегированных он выдавался, теперь же его узрели все. В Новоарбатском гастрономе выкинули новшество – коробки с пиццей местного изготовления, несъедобной, с пиццей настоящей, кроме названия, не имеющей ничего общего, но и мы, недавно вернувшиеся из Швейцарии, где прожили девять лет, поддавшись ражу, нахватали коробок. Впрочем, вкус настоящей пиццы наша семья успела забыть.

Но это, конечно, не самое главное – чем забивались холодильники. События куда более существенные, знаменательные разворачивались на наших глазах, но тогда их осмыслить, проанализировать не получалось.

Мой муж, Андрей Киселев, еще в Женеве, получил предложение стать председателем вновь образованного Российского фонда милосердия и здоровья. Начать пришлось с нуля. С подыскивания помещения, регистрации устава, который Андрей же и сочинял на домашнем компьютере-лэптопе.

Если бы знать реальную расстановку сил, цель, ради которой фонды такие, расплодившиеся как грибы, создавались, не стоило и затеваться, вообще тут встревать. Но Андрей, поработав в Женеве на посту заместителя генерального секретаря Международного Красного Креста, опрометчиво посчитал, что в новой постсоветской России западная модель помощи страждующим, нуждающимся будет так же отлаженно действовать, как и в других, называющихся цивилизованными, странах.

Ан нет. В России повсюду реяли транспаранты «Благотворительность плюс коммерция», и, каждый раз встречая этот лозунг, Андрей дергался, будто через него пропускали ток. «Не может такого быть, ни в одном государстве…» – бормотал задавленно, затравленно. И ошибался. Ноу-хау, изобретенное ельцинской демократией, состояло в том, что благотворительным организациям незачем стоять с протянутой рукой, ожидая пожертвований, – сами они в состоянии себя содержать, торгуя, сдавая помещения, а наиболее успешным президентским указом предоставят право беспошлинного ввоза товара из-за рубежа: сигарет, вино-водочных изделий.

И они-таки себя содержали, со значительной для себя же выгодой, а то, что инвалидам, сиротам лишь крохи перепадали, если вообще перепадали, не волновало никого.

Андрей, бедняга, не понимал, чего именно ждут от него чиновники разных уровней, от низовых до очень влиятельных, пороги чьих кабинетов он обивал, взывал, но почему-то не получал поддержки. Помещения для фонда предлагались заведомо непригодные, в постройках, предназначенных на снос, с прогнившими перекрытиями, вспученными полами, будто с издевкой, а на самом-то деле с намеком, совершенно прозрачным: делиться надо, парень, тогда и получишь все.

То, что в правлении Российского фонда числилась Наина Иосифовна Ельцина, ничего не меняло. Запуганная жена буйного мужа, приезжающая с охраной, но в одном и том же костюме – ох уж эта скромность по ленинско-сталинским образцам, – в итоге от членства отказалась, сославшись на то, что оснований не видит, почему конкретно этому фонду надо оказывать предпочтение. Смертельно боялась конкуренции, сравнений с Раисой Горбачевой, параллели между той и другой первой леди явно оказывались не в пользу супруги Ельцина. Вот она и решила уйти в тень. Подносить, наливать Хозяину – это можно было делать без риска.

Но Андрей не сдавался. Лотереи, телемарафоны по сбору средств, шефство над детскими домами, выставки-продажи изделий инвалидов, проводимые по городам и весям нашей все еще необъятной родины, успех имели – сам Андрей на подобных мероприятиях разве что чечетку не отбивал, – но доход приносили весьма скромный. Фонд все же заметили, и вот у нас дома стали появляться личности, вызывающие подозрение при первом же взгляде.

Кожаные пальто или куртки в ансамбле с тренировочными штанами, физиономии разбойничьи, небритые – классический образ эпохи «первоначального накопления капитала» в условиях, характерных для нашего именно отечества. Иной раз мы их принимали, иной раз они нас. С щедростью непомерной, варварской, пугающей. В Анапе, например, помню, подкатили к трапу самолета на «рафике», загруженном ящиками ликера «Амаретто», употребляемым гостеприимными хозяевами прямо из горла. Параллельно с гульбой обсуждался проект застройки центра Анапы индивидуальными коттеджами. Я после в Анапу не приезжала, не знаю, осуществилась ли та затея, но при чем тут был Российский фонд милосердия и здоровья?

Как потом выяснилось (теперь это уже все знают), очень даже при чем. Благотворительные организации обрели в постсоветской России популярность отнюдь не изза того, что милосердием сердца переполнились, а потому что являлись идеальным прикрытием для отмывания денег. Поток денег все ширился, и, соответственно, создавались все новые и новые фонды. Схема простая: в Анапе, допустим, начальству фонда, председателю, а возможно, и его заму, отдавался бесплатно коттедж, а уж его дарители знали, что дальше делать. Почему с Андреем ни эта, ни другие сделки не состоялись, объясняется просто: муж мой ни давать не умел, ни брать. Люди более изощренные, ликер из горла не лакающие, не стали бы ему, такому, вообще что-либо предлагать, а вот те, кто попроще, в штанах тренировочных, густо слетались. Энергичные товарищи с Урала на недомолвки время тратить не стали: где-то в оффшорной зоне открывается банковский счет на имя Андрея, а в правление Российского фонда сажается их человек с полномочиями. Ну, по рукам? И что тут обдумывать! «Дочка ваша – так, к слову, обронили, – знаем, где учится, и как-то можете не успеть из школы ее забрать».

«Гяур бежал быстрее лани» – так мы, наша семья на это, последнее предложение отреагировали. Кого-нибудь удивляет?

И вот живем, никем не облагодетельствованные. Собственное дело так и не открыв, ни я бар-ресторан, ни муж спортивный клуб. Зато спим спокойно, ничего не опасаясь, иной раз забыв входную дверь на щеколду запереть. Миттельшнауцер Микки, сытый уже не минтаем, в ногах дрыхнет. Хоть война, хоть пальба – не дернется, ушами не поведет. Считает и, пожалуй, что справедливо: день отработал, оставьте в покое. Нас тоже. Вот только страну, народ жаль.

Лекарство от ностальгии

В мемуарах князя Юсупова есть примечательный эпизод. Когда он решил ехать в Англию учиться в Оксфорд, за несколько дней до отъезда его вызвала к себе, в Ливадию, императрица Александра Федоровна, весьма его решением недовольная, и пыталась от поездки отговорить. «Сказала, – цитирую мемуары князя, – что многие молодые уезжали в Европу, а потом отвыкали от родины, не могли освоиться дома и покидали Россию насовсем».

Надо же, значит, и тогда существовала эта проблема «отвыкания»! И представляла опасность даже в случае с наследником несметных богатств, колоссальной недвижимости на родине – одно Архангельское чего стоило! А уж он-то, Юсупов, при недолгой отлучке, какие мог иметь трудности, вернувшись, «освоиться дома»? Но, верно, императрица недаром беспокоилась.

Вот и художник Кипренский, чьи шедевры украшают Третьяковскую галерею, Русский музей, за оттяжку возвращения из Италии, где он был стипендиатом российской Академии художеств, лишился покровительства уже другой императрицы, хотя до того был ее любимцем. А от соотечественников такой травле подвергся, что пришлось обратно в Италию бежать, где он, Кипренский, и умер.

Напрасно, выходит, мы считаем, что товарищ Сталин первым решил ограничить пребывание за границей советских граждан жесткими сроками, были у него и в дореволюционной России серьезные, суровые предшественники, полагающие также, что заразу иностранную каленым железом надо выжигать. А лучше вовсе не допускать, коли нет в русской нации стойкости перед соблазнами западной цивилизации. Хотя при царе-то батюшке, по сравнению с большевистским режимом, какое ведь сытое, вольное было житье, но и тогда – вот неблагодарные! – чуть что – деру.

Цари, правда, лишь недовольство выказывали, журили, в милостях отказывали, большевики же радикально решили вопрос: никого вообще никуда не пущать. Оно надежней. Все, точка.

Так бы и держались твердой, как водится, линии, да жизнь заставила ослабить узду: самых проверенных, пропесоченных от ступней до макушки, строго бдя, на коротком поводке и в очень ограниченном количестве начали все же за рубеж выпускать. И напрасно! Даже среди них, казалось, верных из верных, находились такие, кто, как императрица Александра Федоровна и опасалась, от родины «отвыкал» – и лови ветра в поле, с ног собьешься, даже со всевидящим оком…

Да и с послушными, дисциплинированными, возвращающимися в стойло ухо следовало держать востро. Домой после странствий они приезжали другими и, понятно, доверия прежнего уже не заслуживали.

Но ведь что характерно. Вместе с «тягой прочь» (Борис Леонидович Пастернак) соотечественников наших отличала невероятная, неодолимая тоска по родине, стоило им только покинуть ее пределы. Будто в психике два мощных, с обратным знаком, заряда заложили, запустили будто два встречно мчавшихся локомотива: во что бы ни стало на волю – во чтобы то ни стало домой!

На чужбине, тоскуя, пили, пели, создавали шедевры. Тоска по родине сродни несчастной любви, а как известно, именно боль, страдания питают творчество. Ну а кроме того, большое видится на расстоянии, и Гоголю, Глинке, Тургеневу, Чайковскому, Достоевскому за границей отлично работалось.

Боже, как хороша бунинско-зайцевско-набоковская Россия, в снегах, колокольном звоне, запахе куличей, пармских фиалок, разноцветных стеклышках веранд. Ее больше нигде не существовало, только в их памяти, воображении, муках сердца от ностальгии. Но если предположить, что тот же Бунин или Рахманинов имели бы шанс и им воспользовались – оставленную родину посетить, узреть, во что она превратилась при Сталине, при Советах, – возможно, их ностальгию как рукой бы сняло.

Теперешним эмигрантам с одной стороны куда проще, комфортней, а с другой, и тут, верно, взаимосвязь есть, с шедеврами застопорилось. Не надо ждать, пока ностальгия душу изгложет – идешь в консульство, получаешь визу, покупаешь билет на самолет, и вот она, златоглавая, или Невский, набережная Невы, или еще кому что потребно, а тут и встречи с друзьями, объятия, беседы за-полночь, точно и не уезжали, не расставались. Рана от тоски по оставленному, не успев раскрыться, воспалиться, затягивается.

У некоторых ностальгия исчезает уже в Шереметьево, у паспортного контроля. Для других разочарование наступает при намерении посетить родные места, дворики, переулки, скверики, где прошло детство, а вместо них, выясняется, супермакеты, дорогущие бутики, казино-рестораны понастроили-пооткрывали: чужой город, с незнакомым вовсе обличьем, а главное дух в этом городе совершенно иной. А кому-то перемены такие нравятся. О вкусах чего же спорить, тем более о привязанностях.

В общем, для преодоления ностальгии существует нынче множество способов. Я нашла свой: российское телевидение. Здесь, в Штатах транслируются аж четыре российских канала. Но «тарелки» у нас дома нет. Считаю: ежели будет под боком, пропадет свежесть, острота восприятия. А так наслаждаюсь, приходя в гости. «Тарелками» многие у нас в Колорадо обзавелись.

Последнее яркое впечатление: ток-шоу (владельцы «тарелки» его аж на кассету записали), посвященное теме, надо думать, для России в данный момент первостепенной важности, коли аудитория собралась огромная, как на стадионе, с тремя ведущими плюс почетными гостями. Предмет развернувшейся дискуссии – пластические операции женской груди с целью придачи ей еще большей неотразимости.

Главным, всеми присутствующими признанным авторитетом в этом действе являлся хирург-маг в голубом шелковом галстуке, похожий на конферансье или на бармена, разъясняющий темным, вроде меня, профессиональные в своем деле премудрости про имплантанты разного рода и разной стоимости, ну и другие, сопутствующие теме детали. «А если на ощупь, если на ощупь?» – вопрошала с некоторой даже навязчивостью одна из ведущих. Аудитория завороженно внимала. Камера скользила по лицам: все молоденькие, все хорошенькие, все похожие друг на друга, будто с конвейера, с выражением общим, стертым. Чистый лист бумаги – что хочешь на нем выводи.

Меня лично сразила участница передачи, представленная как знаменитая писательница, автор бестселлера «Грудь женщине не товарищ». А, звучит? Пафос ее выступления заключался в обиде, жгучей, непереносимой, на сильный пол, не способный увидеть в женщине равную личность с интеллектом, духовными запросами. Им, скотам, лишь ноги да вот – по теме – груди важны. При том на одеяние гордой амазонки ткани пошло минимально, примерно два носовых платка. Вряд ли из экономии. Мужчинам-беднягам куда же было еще смотреть! И лицо-то из фокуса выпадало. На что же, так появляясь, так себя заявляя, писательница, автор бестселлера, рассчитывала? На отношение к ней как к Ахматовой?

Впрочем, писательницу затмил трансвестит, сменивший пол, долго маявшийся с подходящими его вкусам, индивидуальности грудями и встреченный – или встреченная? – как национальный герой. То есть, извиняюсь, героиня.

Передача, ток-шоу по-современному, конечно, прошло бы на ура, как вдруг, совершенно не в такт с общим настроем, явно сознавая свою здесь неуместность, женщина-врач из поликлиники ординарной, районной напомнить осмелилась присутствующим, а заодно и тем, кто дома у экранов сидел, что помимо забот о красоте груди, женщинам надо следить и за ее здоровьем, не пренебрегать профилактическими осмотрами, делать вовремя, лучше ежегодно, маммографию. Задышала, как после бега: неважно в стране поставлена просветительская работа с населением, здравоохранение у нас. И осеклась.

Вконец сконфузилась. Ну кто же, в самом деле, в доме повешенного заговаривает о веревке? Здравоохранение! Еще бы ляпнула про социальное обеспечение, пенсионеров с их крохотными, на выживание, пособиями, сирот, беспризорных, наркоманах, торговлю сексуальными рабынями, поставляемыми Россией по всему миру… Стоп. Неприлично ведь портить чей-то, пусть чужой, праздник. Хотя сексуальные рабыни, пожалуй, по теме. Их как раз груди потребители товара оценивают высоко. Иначе бы этот бизнес так не пошел.

Ток-шоу, где было раздался мышиный писк – глас народа, невнятный, невразумительный, – продолжалось в том же ключе, как и было начато. Никто из участников не поперхнулся. «А на ощупь, на ощупь?» – продолжала та же ведущая вопрошать. А я подумала о тех, кого на праздник не позвали. Там, в России. И кто составляет, увы, большинство. О женщинах, миловидных, чем родина наша всегда славилась, которым зубы не на что лечить, об их мужьях, не бизнесменах, а бюджетниках, об их детях, в колледжи за границу не отсылаемых, – о тех реалиях, на фоне которых такие шоу устраиваются, фейерверками, как в Версале некогда прелестницей Марией-Антуанеттой, предложившей голодной черни вместо хлеба пирожными полакомиться.

Упаси боже, я не каркаю. И заканчиваю вот на чем. У Бенедикта Сарнова как-то прочла о человеке, мальчиком в революцию из России уехавшем, закончившем Сорбонну, преуспевшем во Франции как инженер, после, в приступе все той же ностальгии, вернувшемся в СССР, отсидевшем, как положено, в лагере, реабилитированным; и вот Сарнов спрашивает у него: что общего, на ваш взгляд, у страны, из которой вы уехали с той, где сейчас живете? Ответ: только снег.