Текст книги "Незавещанное наследство: Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие"

В институт поступить не удалось. Потом рассказывала: хотела найти работу на телевидении, пришла с просьбой похлопотать к обозревателю, тогда известному, «Литературной газеты», но жена к нему не пустила, мол, занят. И посоветовала: «А почему бы тебе не устроиться на почту, здесь же, по месту жительства, и в электричках не будешь толкаться, чтобы добираться до Москвы».

Обида не забылась. «Ты представляешь, – повторяла потом возмущенно, – на почту решила меня определить! Сама-то кто? Из массажисток. Окрутила мужа, пока он в санатории отдыхал. А ни кожи ни рожи».

В гневе язык ее опрощался, и она не стеснялась в выражениях. А вот когда говорила в моем присутствии по телефону, от ее томно-вкрадчивых интонаций меня смех разбирал. Дурачится, думала. Но как-то на мой смешок сверкнула негодующим взглядом. Закончив, сказала сердито: «Это был важный разговор, а ты мне мешала».

На телевидение, правда, сумела проникнуть, но чем конкретно там занималась, не уточнялось. По ее словам, ведущие популярных программ, телевизионные звезды в гости ее к себе зазывали и к ней в Переделкино наведывались. Вот буквально вчера устроили шашлыки, шампанского – залейся! И, вздохнув: «Жаль, ты была, в городе, а все получилось спонтанно. Но в следующий раз заранее договоримся». Так выходило, что эти пиры всегда случались в мое отсутствие.

Я удивилась бы, впрочем, если бы ею обещанное сбылось. Да и, признаться, пугало: в сравнении с ее вдохновенным враньем реальность раскрылась бы во всем убожестве. Одно присутствие – ее матери, заискивающей, угодливой, уронило бы Нику в глазах присутствующих. И, что важнее, в моих.

Короче, поддакивая, я не столько ее оберегала, сколько себя. Вглядеться в изнанку наших отношений по-прежнему не хватало решительности.

Одевалась Ника модно, дорого, пахла французскими духами, и, гуляя с ней по Переделкино, я гордость испытывала, что она затмевает встречаемых писательских жен и дочек. Ни жалоб, ни бабьих пошлостей я от нее никогда не слышала. У нее было замечательное, от природы, чутье – главный, пожалуй, ее дар. И шлифовался в борьбе за выживание.

Я приходила в бревенчатый дом лесника, где в холодном тамбуре пахло соленьями, огурчиками с огорода, капустой квашеной. На пороге снимала обувь, на дощатый, выскобленный пол ступала босиком: опрятность в комнатах вызывала робость. На кухне за круглым, покрытым клеенкой столом, у меня пробуждался зверский аппетит: сметала борщ, блинчики, пироги с луком, пока Ника, растопырив пальцы, ждала, когда лак на ногтях обсохнет. Свою мать она называла теперь по имени, Серафимой, обращалось с ней как с прислугой, но я чувствовала, что эта женщина с ее притворной покорностью дочь свою держит в когтях.

Жили они, конечно, не на зарплату Ники вместе с вдовьей материной пенсией. Продукты с рынка, туалеты роскошные – явно сказывался иной приработок. Но во мне что-то сопротивлялось, чтобы назвать вещи своими именами. В раскрытые окна кухни ветви яблонь заглядывали, посаженные Никиным отцом. В саду между двух сосен гамак натянут. А в спальню можно не заходить: там все пространство занимала кровать под атласным, цветастым покрывалом.

Не выдержала моя мама: «Не понимаю, что может быть у вас общего!» Спокойный тон ей с трудом давался.

Я собралась обороняться, но она замолчала. Впрочем, то, что имелось в виду, разъяснений не требовало. Тем более, что косые взгляды жен-дочек дали возможность подготовиться: наш с Никой альянс воспринимался вызовом, демонстрацией и стал тоже предметом для сплетен. Вот они и до мамы дошли. Но я проявила находчивость, выставив беременный живот: «А как же прогулки? Нужно, полезно, а с кем? В такую слякоть все ведь в город удрали». И шмыгнула носом для убедительности.

Муж утром уезжал на работу, и пришло в голову: почему бы ему Нику до Москвы не подхватывать? Реакцию, что мое предложение вызовет, никак не ожидала.

Считая, что обсуждать тут особо нечего, предупредила: только, пожалуйста, не опаздывай, будь у калитки точно к восьми. И тут она взвыла, монотонно, утробно, не меняясь в лице, с сухими глазами. Ее мать вбежала, выказав неожиданную сноровку: едко запахло лекарствами. Знала, что делала, не в первый, видимо, раз. С мокрым полотенцем в руке, подталкивала меня к двери: иди-иди, это так… обойдется… Пропихнула уже в тамбур, когда раздался Никин звонкий смех. И я ринулась обратно.

На диване, с холодным компрессом, сползшим со лба к щеке, она, в корчах хохота, еле выговорила: «Ты что, правда такая дура? Да от меня бабы мужей своих по чуланам прячут, а то укушу, проглочу!»

Я буркнула: сама дура, и, как договорились, завтра к восьми. Но она не явилась, муж напрасно прождал. А вот прогулки наши продолжались, и когда у меня родилась дочка.

Шли однажды, толкая коляску, я, как обычно, смеялась над очередной ее байкой – она умела по-снайперски углядеть в людях, в ситуациях несуразности – и вдруг услышала, сказанное совершенно некстати и мрачно, с агрессивностью: «Все, пора замуж!» И, после паузы: «Знаю, за кого. Этот не увернется, не получится, попался, парень».

Так появился Леня. Невзрачный, неловкий, но сразило меня то, как Ника сияла, нас с ним знакомив – со своим, собственным, ей безраздельно принадлежащим, что он, видимо, еще не вполне усвоил.

Ниоткуда возник, вне всякой связи с прошлым, что и являлось в нем самым ценным, составляло сокровище, которое Ника из всех сил берегла, стерегла. Призналась, что дико боится телефонных звонков и что Леня возьмет трубку, а сволочь какая-нибудь, из подлости.

Но сволочи не нашлось, ни по соседству, ни еще где-либо. Людское злословие смолкло, отступило. Решили, что грешница за все расплатилась сполна? Насытились, напились кровушки? Но, может, именно внезапность такого замирения Нику и подкосила.

Сразу как-то поблекла, состарилась. Волосы стянула резинкой, на лице ни тени косметики, и взгляд, боязливый, искательный – на хозяина. Вот, значит, дождалась.

В тот период они стали к нам часто захаживать: мы сами еще не забыли, что на определенном этапе влюбленным тесно становится только друг с другом, возникает потребность на людях бывать, нуждаясь в поддержке постороннего взгляда, мнения. Да, хочется, чтобы признали, пригрели. Но вот годился ли наш личный опыт в данной ситуации?

Это давно вызревало, чувство как бы вины. Почему мне, не красавице, не праведнице, без усилий дается то, что от Ники требует таких непомерных затрат? Терпит, когда Леня хамит, позволяет ему напиваться, он чушь несет, она же, с ее острым, как бритва, языком, рабски молчит. А я, еле сдерживалась, чтобы не вдарить по его плешивой башке чем-нибудь тяжелым.

Свой-то изъян я знала – жить прошлым и в совершенно новых реалиях. Поэтому она, Ника, для меня оставалось той, кого я в детстве так страстно у калитки ждала. И теперь ревновала к мужлану – ее, гордячку, на наших глазах унижающему.

Оставалось надеяться, что когда она-таки его на себе женит, ему все припомнится. Но он в загс бросаться не спешил. А если соскочит? Тогда – катастрофа. Такого еще удара Ника может не перенести. Вернуться к прежней себе, вызывающе дерзкой, независимой, после того, как сама добровольно надела ярмо, не получится. Но в любом случае, как чутье подсказывало, даже став вынужденно ее сообщницей, я Нику потеряю.

Как свойственно натурам недалеким, Леня был и хитер, и приметлив. Такие пуще всего боятся, как бы их не надули. Если замуж впервые выходят за тридцать – да хоть королева! – тут что-то подозрительное. А что он Нике нужен именно как муж, Леня понимал.

Понадобилось, видимо, все Никино мастерство, чтобы небылицы, которые она плела, звучали для Лени убедительно. Но он желал подтверждений, доказательств, и мы, наша семья, выступили в качестве гарантов.

Объяснять, что от нас требуется, не пришлось. Панибратский тон с моим мужем, которого Ника прежде сторонилась, задачу сразу определил: здесь она абсолютно свой человек, более мудрый, более опытный, в чьем покровительстве нуждаются, советы ценят. Она подсказывает, наставляет и как нам воспитывать свою дочь, и с кем сближаться, кого остерегаться, и где какой достать дефицит, и прочее, прочее. Бывает, своей бестолковостью мы ее раздражаем, вынуждаем к строгости, она досадует, но все же не оставляет нас из чувства долга.

Так, примерно, разыгрывался этот спектакль, пока наконец они не поженились.

Завели двух овчарок, свирепых, специально для охраны натасканных. В сравнении с нашими псами, на диванах валявшихся, любого пришельца встречающих с ликованием, скатерть слюнявивших, выложив рядом с тарелкой умильные морды, эти, гладкие, мускулистые, свидетельствовали о другом совсем образе жизни, для Переделкино еще необычном, но внедряемом уже по стране.

После начнут вырубать переделкинский лес, особняки «новых русских» полезут с полян, сминая столетние ели, сохранность которых блюл когда-то Никин отец. Недавно еще шокирующий общественность каменный терем поэта-черносотенца Софронова по сравнению с недавно возведенными дворцами будет смотреться лачугой, сколоченной на медные гроши. Писательские амбиции, склоки за место под солнцем расползутся как мокрый картон. Не издание книг, не литературные премии, а приискивание арендаторов для московских квартир станет главной заботой. Найти иностранца, расплачивающегося валютой – вот верх творческих мечтаний. Убежденные урбанисты, презирающие дачную скуку, эвакуируются за город со всем скарбом и присмиреют. Оттуда бы хоть не выгнали, вон ведь как крушат все вокруг.

И по другую сторону барьера наступит паника. «Джентльмены удачи» сочтут выгодней, сподручней к месту стройки сбрасывать десант, хлынет рабочая сила из «ближнего зарубежья», местные умельцы не выдержат конкуренции, от невостребованности спиваясь и умирая один за другим.

В один год уйдут осанистый дядя Петя-водопроводчик, Володя-электрик с лицом падшего ангела, уцелевшие создадут «клуб по интересам» у прилавка винного отдела поселкового магазина: появление там чужаков в рабочих спецовках, покупающих хлеб, молоко, встречено будет в штыки. Они станут врагами, новых хозяев жизни ненависть не коснется по причине их недосягаемости. В бронированных «Мерседесах» с затемненными стеклами и лиц-то не разберешь.

Но это еще впереди, а первый архитектурный образчик «новорусского» стиля возник, лепясь к бревенчатому дому лесника. Наращенная после стремительность в возведении подробных замков еще только набирала обороты. Ника жаловалась на трудности со стройматериалами, брак, халтуру, рвачество, и выглядела изможденной: то, что она возжелала, давалось тяжело.

Хотя бизнес у Лени пошел успешно. Чем он конкретно занимался, по новым правилам не следовало выяснять. Прежде образование, профессия, должность определяли статус, но, как оказалось, это вовсе не самое главное. Леня в шикарной дубленке выглядел крупным начальником. В нем лоск появился, даже импозантность. Мы с мужем встречали их, чинно прогуливавшихся. Как-то мелькнуло: а все-таки Ника утерла всем нос. Но тут же заметила ее угасший взгляд. В теплом платке, повязанном по-старушечьи, она опиралась на Ленину руку не как победительница, а как предельно уставший путник.

К себе они не звали, что объяснялось просто: в тогдашних условиях обычный ремонт мог с ума свести, а тут стройка затеяна такая, что и приблизиться страшно, грузовики, бульдозеры, и спустя столько месяцев все еще нет крыши – быть может, небоскреб задуман?

А потом они вовсе куда-то пропали. Дом наконец отстроили, но он казался нежилым. Ходили смутные слухи, что Ника заболела чем-то редко встречающимся, и-де Леня даже возил ее за границу, но неизвестно, помогли ли там.

Их дом возвышался над всеми, давил своей массой, и болезнь владелицы, к тому же неподтвержденная, сочувствия особого не вызывала. Поселок, как и в целом страна, учился выживать в обстоятельствах, абсолютно новых, для большинства неожиданных. Обсуждать то, что тебя лично впрямую не касается, уже не казалось интересным. Кладбище переделкинское расползлось настолько, что поговаривали о его закрытии. Родственникам блуждать приходилось, чтобы найти даже свежую могилу.

При Иване Грозном эта земля принадлежала боярам Колычевым, казненным Малютой Скуратовым. У душегуба имелись предпринимательские задатки: на присвоенной территории стал выращивать клубнику, сплавлять ее на баржах в столицу по тогда судоходной Сетуни. После она обмельчала до мутного, полузадохшегося ручейка, подпитываемого тоже уже на последнем издыхании источником. В повести Катаева он назван «Святым Колодцем», где – повторяю – явлен образ белокурой молочницы. Но в моей жизни она появилась еще раз.

С ней все всегда получалось неожиданно, и тогда застала меня врасплох телефонным звонком: могу ли выйти к ней навстречу минут через двадцать?

Ну, уж чего там: что было, то осталось. Только ее завидев, рванула во все лопатки. Обнялись, и услышала: «Погоди, Надя, я палочку обронила, ой, где же она, ведь иначе до дома не дойду. Ах, вот, ну спасибо. Хочу тебе показать все. Калитку толкай вовнутрь, собачек не бойся, они заперты в загоне, ну иди же, иди, что же ты.»

Уже не две, а четыре овчарки, размером с телка, кидались на металлическое сетчатое заграждение с воем. Опасливо на них озираясь, я поднялась на крыльцо, прошла тамбур – и оказалась в кухне, той самой, давно знакомой, с резным облезлым буфетом, круглым, покрытым клеенкой столом. Это было как сон, как бред. Но Ника, довольная, улыбалась: «Здорово, правда? Это я так придумала, убедила Леню – оставить и этот дом, и тот. Там есть другой вход, но мы обычно пользуемся этим. И холодильник прежний, и плита, и даже занавески, ты ведь помнишь? Давай здесь немножко посидим, как тогда… Я припасла бутылочку, Леня не разрешает, но, если надо, могу его обхитрить. Шампанское запрятала в валенок! Или, может быть, вначале гостиную тебе показать, биллиардную, каминный зал?»

Дверь из кухни вела в огромную комнату с вычурной мебелью, хрустальной огромной люстрой под высоченным стрельчатым потолком – все так, словом, как грезилось, одеялом с головой накрывшись, в детстве, в одиночестве, виня родителей нерасторопных, не пригласивших фей к колыбели новорожденной. Но ничего, она всего добьется сама. И добилась.

Шампанское, согретое в валенке, хлопнув пробкой, разлилось по сверкающей поверхности стола на львиных лапах, а ля какой-нибудь Луи. У недавно быстро разбогатевших есть общий комплекс или, скажем, вкусовой огрех: они хотят, чтобы старина сияла как новенький пятак, без трещин, пятен, и получают подделку, но – это-то им и важно – дорогостоящую.

Мы с Никой кинулись спасать ценную собственность, оттирая ее рукавами, подолами. И не заметили, как в дверях возник Леня.

«Вы опять тут! – произнес очень тихо, почти шепотом, и я не сразу сообразила, что это «вы» относится ко мне. – Вам мало, вы столько лет жену мою унижали, посмешищем сделать хотели, но нет, не удалось! Чтобы больше ноги вашей здесь не было, вон из моего дома!»

Опомнилась я, сидя на крыльце, том самом, перед тамбуром. Меня обступили собаки, с зубами, не вмещающимися в пасть. Одного, с изморосью седины на морде, признала: подкармливала, когда щенком был: ты что ли, Рекс? Он кивнул. Стая проводила меня до калитки. И я пошла. По одну сторону – лес, где я знала все тропки, а по другую – обжитое людьми. И вот там было страшновато.

Ваня-американец

Это уж точно про него, Ваню, – ангел, пока спит. В свои два месяца он абсолютная копия, разве что размером чуть больше, керамической фигурки скотчтерьера, купленной нашей дочери давным-давно, в Женеве, где мы жили, и долго путешествующей с нами в багаже по странам, пока наконец не осели здесь, в Колорадо. Выходит, уже четверть века назад собачья порода с бородкой, ушками торчком, короткими, кривоватыми лапками полюбилась у нас в семье.

Но оказалось, что лапками такими перебирать можно очень-очень быстро, не угнаться, особенно если задумано что-то шкодливое, к чему Ваня сразу же обнаружил склонность и неистощимую изобретательность. Как и упрямство в достижении намеченного, несмотря ни на какие преграды. Игрушки, ему купленные, специально для щенячьих зубов – нет, нисколько не соблазняют, отринуты. А вот впиться в туфель, а лучше в мою лодыжку, стащить с кожаной, благо низкой, тумбы-оттомана книгу, с трудом, но уволочь толстенный телефонный справочник и растерзать в клочья – вот цель, достойная усилий. Выражение его мордочки делается в такие моменты сосредоточенно-серьезным. Характер ясен, сформирован. И нас он понял, определил раньше, чем мы его.

В нашей семье уважаемо, оберегаемо личностное начало, чем бы оно ни обернулось для окружающих. Личность, понятно, более требовательна, больше хлопот, беспокойств доставляет, чем заурядность. С личностью сложно, зато интересно.

Ваня томить нас не стал, в первый же день дал понять, с кем мы имеем дело. И что с него ни на секунду нельзя спускать глаз. Дрема, настигнувшая вдруг, в мгновение шумной возни, когда он, сомлев, на ковер валится, смежив веки, скорее уловка, нашу бдительность притупляющая. Умилению поддавшись, мы обмениваемся улыбками, а он уже – хвать, треплет угол ковра, как шкуру поверженного врага. По прогнозам мужа, чтобы с ковром окончательно разделаться, Ване понадобится года полтора, если что-то другое не отвлечет, скажем, обшивка дивана или скатерть, свисающая со стола, да мало ли… Ваня, примериваясь, изучает обстановку в доме, как поле битвы, где он наверняка победит. А мы уже сдались, в чем он не сомневается.

Вы слышали про ящики с зарешеченной дверцей, где собачки в щенячьем возрасте, как в американских магазинах уверяют, с удовольствием располагаются, будто в домике, избавив владельцев от тревог за порчу ими имущества? И мы слышали, и даже ящик приобрели. Напрасная трата, напрасные упования, что Ваня стерпится-слюбится с темницей. Способность к отпору при посягательстве на свободу, права его личности, сопровождаемая негодующим лаем – отнюдь не скулением жалобным, – обнаружится при попытке в «домик», так называемый, его запихнуть. Ну ладно. А если хотя бы заграждение поставить, типа манежа для учащегося ползать ребенка? Нет, снова протест. Зато, когда мы в очередной раз от своих намерений отступаем, он награждает нас очаровательной игривостью ищущего ласки, будто бы послушного и в самом деле до сердечного сжатия хрупкого, нуждающегося в нас существа.

Он спит, мы ходим на цыпочках, говорим шепотом, ссориться недопустимо, чтобы его не напугать, не травмировать, он ведь так впечатлителен, озорно любознателен, хотя в ошарашивающей новизне настороженность его не покидает. Телефон зазвонил – вздрогнул. А при звуках музыки из проигрывателя замер, застыл, ушки-локаторы напряглись. Младенцы взрослеют месяцами, щенки днями, если не часами. Опыт обретается, впитывается с невероятной для человеческого восприятия быстротой.

Сон Ванин мы, правда, потому еще оберегаем, чтобы самим чуток передохнуть. Но уже с пяти утра в нем бурлит жажда деятельности, черный комочек мечется по комнате то с носком, то со шлепанцем, в лучшем случае, а то принимается грызть провод, либо телефонный, либо от настольной лампы, а это уже опасно.

Утром, только я расстелю резиновый, для занятий йогой, коврик, он рядом примащивается, приникает к ноге, лицо лижет, когда я ложусь навзничь. Какие-то позы приходится переиначивать, чтобы не придавить его ненароком. Муж взволнован: хватит стоять на одной ноге, свалишься на него! Не свалюсь, но урок сокращаю. Много чего предстоит сократить, а может быть, и отказаться вовсе. Он, например, ни на минуту не отпускает меня от себя. Случилось: меня выбрал, как было с Микки.

Но с Микки постепенно вглубь прорастала обоюдная наша с ним страсть, признаться в которой он медлил из гордости – отличительной черте его непростого, нелегкого нрава. И не только в породе дело, хотя шнауцеры ох круты, ох несговорчивы, ох самостоятельны чрезмерно, а в индивидуальности Миккиной именно. Внешне – образец шнауцеровской чистокровности, родословная, можно сказать, царская, но для нас он был и остался единственным, неповторимым, не спутать ни с кем.

Тут не сомневаюсь: полностью совпадений в живом невозможны. И растения, что стоят в кадках повсюду у нас в доме, различны, разно себя проявляют, хотя называются одинаково, кактус и кактус, фикус, скажем, и фикус, но я изучила, вызнала, что к каждому надобен свой, особый поход. Угадай! Вот и стараюсь, перемещаю кадки то ближе к свету, то в сумрак, и растения отзываются с благодарностью за понимание. Бессловесные в чуткости нуждаются больше, чем люди. Люди могут и с одиночеством справиться, а вот природа, те, кто исконно с ней сопричастны, – нет.

Нельзя не ответить взаимностью на потребность, открытую, доверчиво-беззащитную, находиться с тобой рядом как угодно, где угодно, но постоянно, до последнего часа, вздоха. Отказать тут, хоть с какими, людям по тупости внятными, мотивировками, значит, предать бессловесных, чья душа до краев переполнена единственной, лишь к тебе, навсегда, любовью. То, что людям в тягость нередко чья-то излишняя привязанность, для бессловесных – высшее, природой опять же заложенное, предназначение. Для них жить – значит любить. Стоило бы попытаться у них, а вовсе не у себе подобных любви поучиться.

Так что ли поговорим о любви? У человеков она, на мой взгляд, уже тем обесценивается, что возникает в обрывах многократно, или, допустим, ее признаки, часто мнимые, призрачные. Впрочем, «романы» такие, быстро, с облегчением забываются, прорастают травой забвения, бурьяном, как заброшенные, никем не обихоженные могилы. У каждого из нас, в том числе и у нашедших в итоге, как говорят, свою половину, есть в душе кладбище несбывшегося, разочаровавшего, обманувшего, и если боли уже и не причиняющего, все же оставившего горечь.

А вот собаки на протяжении всей нашей жизни сосуществуют рядом – и живые, и ушедшие, не заслоняя, не умаляя, не подменяя друг друга в едином потоке их к нам, а нас к ним незамутненной изменами любви. Когда наш друг стареет, болеет, мы тоже стареем, болеем вместе с ним, и на наших руках умирая, он, из последних сил приподнявшись, наше лицо в последний раз вылижет, в точности как тот крошка-щенок, которого мы много лет назад приняли, выпествовали.

В щенке, что мы после возьмем – не сможем не взять! – не важно, той же или другой породы, наш прежний друг вновь объявится, то есть возродится испытанное к нему чувство: любовь.

Иной раз ощущение возникает, что с тобой находится все та же твоя собака, являясь то в обличьи боксеров, рыжей, тигровой, палевой масти, то овчарки, то тибетского терьера, и если с человеком, которого встретишь, прочный союз вовсе не гарантирован, с твоей собакой он изначально определен.

Ты узнаешь этот взгляд, насквозь проникающий, бывает, лукавый, бывает, обиженный, осуждающий, что, кстати, придает отношениям остроту, новизну, упругость, в готовности, ради дружбы, ошибки свои признать, повиниться, от чего уклоняешься, самолюбие не позволяет, даже с близкими.

Люди всегда что-то утаивают, с им самим непонятной иной раз целью, ну так, на всякий случай, хотя разоблачить, раздеть до исподнего при желании можно любого. А у собак есть тайна, нам неподвластная, с нею они нас покидают в мерцающей, влекущей загадочности, сопутствующей любви.

Вместе с тем с ними, собаками, все ясно, прозрачно из-за врожденного в них благородства, честности. Они не способны лгать. И ложь во спасение, у нас, людей, допустимая, для них неприемлема, отторгаема. Они все нам простят, но не обман.

А мне все же надо выйти из дома, ненадолго Ваню оставить, не в зарешеченном, конечно, ящике, не в загоне-манеже, а в комнате, довольно большой, просторной: резвись, вот пожертвованные твоим острым зубкам носки, тапки, журналы, что так понравилось от корки до корки «прочитывать», то есть изничтожать – развлекайся, мол. Разве что дверь в комнату закрываю. Извини, приходится, чтобы, не навредил сам себе.

Но никаких извинений. Возвращаюсь. Нет его в комнате. «Ваня!» – взываю. Тишина. Нахожу под кроватью, и не желает оттуда вылезать. Смотрит, будто впервые видит, а кто такой Ваня понятия не имеет. Ищи. А я ни при чем.

Хотя научился откликаться на свое имя – захотелось в Америке произносить его часто, призывно, Ваня, Ванечка, Ванюша! – к вечеру в ту же субботу, когда мы, пропилив в одну сторону три с половиной часа, и, соответственно, столько же обратно, взяли его от заводчицы Нэнси, специализирующейся на скотчтерьерах.

До того на востоке Колорадо мне не приходилось бывать и не представляла, что вместо Скалистых гор, все еще нас изумляющих, открывающихся в панораме из окон нашего дома, увижу бесконечную, унылую, безлюдную, с редкими поселениями, плоскость, поля кукурузы, стада коров. Куда ж это мы заехали, в Техас? Удивились, что Нэнси в еще большую глушь забралась, где поблизости от ее домика-трейлера вообще нет ничего, никого.

Лет за семьдесят, крепкая, жилистая, в брюках, с дымящейся сигаретой, как не боится жить совершенно одна на отшибе? Не боится. Впрочем, не исключаю, что имеет оружие и, при надобности, выстрелит, можно не сомневаться, прицельно. А то! У нас в центре Денвера, даунтауне, в заповеднике для пешеходов, с роскошными бутиками, изысканными ресторанами и стильно и по-разному одетой публикой, так называемые ковбои-реднеки тоже прогуливаются при полной классической оснастке: шляпа с полями, расшитые сапоги на каблуках, не иначе как передающиеся по наследству, широченный, с бляхами, бирюзой инкрустированными, пояс. Штат Колорадо да и столица его Денвер, где небоскребы отгрохали, конференц-залы, оперно-театральные студии, со скульптурами уличными Ботеро, аэропортом, с фонтанами, мраморными полами – нью-йорский JFK может от зависти стонать – все еще держится устоев первопроходцев, первых здесь бледнолицых поселенцев. Святыня, самая почитаемая, – парк-музей, где сберегаются повозки мормонов. В витринах, под стеклом, как диадемы императриц, выставлены чепчики, юбки, жилетки спутниц авантюристов из Старого Света, что и в горящую избу войдут, и коня на скаку остановят.

Нэнси из них. На стенах ее аскетически скромного жилища сплошь фотографии молодых парней в военной форме. Сыновей, внуков, правнуков? Да уж, американка. Четко, скупо, без эмоций, толково, дельно объяснила, чем щенка кормить, когда на прогулку выводить, выдала справку о прививках, родословную, а что еще надо? Щенки – бизнес, давно им занимается. Сфотографирована и она молодая, с псами – такая же, как мы видим ее сейчас. Драма утраченной привлекательности, обольстительности женственной явно и по касательной ее не задела. И что? Девиц, выхоленных, длинноногих пруд пруди, а надежной спутницы, такой, что, если придется, и твою ношу на себя взвалит – ну-ка попробуй, современный мужчина, поищи.

В загонах, на территории, Нэнси принадлежащей, метались самцы-производители, кормящие сучки, потомство подросшее, а стричь-холить их ей некогда. Вы, мол, своего единственного лелейте, вылизывайте, а у меня во-на их сколько! Папаша Ванин, зовут Робертом, кидается на нас из-за проволочного заграждения, скаля весьма впечатляюще зубы. Да, совсем не та собачка, что выходила на арену цирка со знаменитым клоуном нашего детства Карандашом. И мамаша Ванина, Джезабель, к сантиментам не расположена, справедливо, пожалуй. Мы – враги для нее, уносим, отнимаем дитя.

Сколько ей, Джезабель? – Андрей спрашивает. Нэнси: три года. Муж сокрушается: молодая какая, а от хама – Роберт имеется ввиду – ни заботы, ни ласки не дождешься.

Реплика предназначена мне, по-русски, шепотом. Хотя Нэнси и на английском не поняла бы, что Андрей имеет ввиду. Ласка, забота – к чему? Самое важное – самостоятельность. Вот как у нее, Нэнси.

Ну и ладно, пора в путь. Зарешеченный ящик, для перевозки собачек пригодный, остался в багажнике машины. Ваня всю дорогу на коленях моих пролежал. Муж сказал: вот что все и решило, если бы ты рулила, а я бы его к себе прижимал, он меня бы и выбрал, а ты бы заискивала, доискиваясь его признания. Молчу, не возражаю. Но знаю: не так, не так все просто. Собаки, обладающие поразительной интуицией, приникают к тому, чья душа их зовет. Не тело – душа. Уязвленная, раненая, одичавшая, опустошенная потерей давнего друга. Микки. И муж, и дочь мне сопереживали. Но скорбь по Микки легла на меня.

Слез стыдясь, давя в горле всхлипы, поначалу решила, что такие муки мне еще раз непосильны. Недомогания Микки, унижающие его гордость, а до того расставания с ним, отравляющие все поездки, отдых, путешествия, когда в собачьи гостиницы следовало его определять, пусть самые комфортабельные, дорогостоящие, с неусыпным надзором, ветеринарным обслуживанием. Но ему-то какая разница, сколько за его пребывание там у нас со счета снимали? Его уводили, он, упираясь, оборачиваясь, глядел на меня, в меня. И что потом моря-океаны, пляжи, закуски, коктейли? Его взгляд в упор, недоумевающий – на что ты отношения наши променяла? – преследовал всюду. Шла в купальнике, по песку, загоревшая, лыбившаяся в объектив фотокамеры, а душа стонала, раздиралась в невозможности выбора между той и другой стаей, меня востребовавшей, человечьей, семейной, ради которой я бы и на костре, как ведьма, дотла бы сгорела, и той, откуда сверлил до кишок Миккин, расширившийся, снедая радужную оболочку, темный, мрачный, непроглядный зрачок.

Не новость: людей можно купить, соблазнить, собак – нельзя.

Прежде чем Ваня у нас объявился, я дозрела, пришла к выводу, что без собаки полноценной жизни быть не может. По крайней мере, у меня. Пыталась прогуливаться одна – в ходьбе мозги прочищаются – но не получалось, рука, поводком не занятая, болталась плетью, минут через десять домой возвращалась, обессилев, хотя с Микки мы оба были готовы безустанно бродить.

Он знал слово «вместе», вызывающее у него ликование. Оказалось, что и я не «вместе» не могу. И погода тогда хороша, тогда радует, когда рядом твоя собака. Без собаки – мрак, и извне, и изнутри.

Потом мы, опять же вместе, на семейном совете, породу выбрали, скотчтерьера, близкую к Миккиной, но все же другую, покладистее, мягче, нас уверяли, чем шнауцеры. Ага!

Ботинки мужа больше тельца Вани, но рычит он не на ботинки, а на Андрея – великана, громадину, в Ванином, снизу, ракурсе, осмелившегося высвободить мохеровый плед из его зубов. Тяф-тяф! – возмущается Ваня нахалом отнявшим у него вкусно-шерстистый трофей, наскакивает на ботинки противника с лихостью гусара-дуэлянта. «У него очевидные задатки лидера», – произносит муж восхищенно. Ну и как при таком подходе послушания от щенка ожидать?