Текст книги "Незавещанное наследство: Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие"

Удачники

В глазах у меня стоит картина. Время: начало девяностых. Место: небольшой зальчик частного ресторана с убогим, как в кафе-забегаловках при советской власти, интерьером, зато столы ломятся от обилия деликатесов, откуда-то всплывших, в период, когда на магазинных полках шаром покати. А здесь лососина, севрюга, копченый угорь, телятина, икра. Напитки – сплошной импорт, французские вина, коньяки, джин, виски. Действующие лица: так до сих пор и не поняла, кто они, откуда взялись. И в центре застолья, как свадебный генерал, мой муж, я при нем, с нами наш гость, Сережа Шаховской, потомок эмигрантов послереволюционной волны, всамделишный князь, древнего рода, из Рюриковичей, правда, от ветви давно, еще при царе обедневшей.

Сережа приехал в Москву из штата Миннесота, а подружились мы с ним в Женеве, где он в качестве переводчика с американской стороны участвовал в переговорах по разоружению. До того, будучи по образованию историком, что только не перепробовал: и дороги строил как чернорабочий, и бизнесом занимался, и садоводством, служил в морской пехоте, работал на «Голосе Америки», в скаутских лагерях – короче, жизненным опытом к своим сорока с хвостиком обзавелся немалым. А тут, вижу, замер, не ест, не пьет, и глаза удивленно-испуганные. Вчем дело?

В СССР он бывал много раз – в застой, в перестройку, останавливаясь не только в гостиницах, но и в студенческих общежитиях с местами общего пользования в конце коридора, так что в наших отечественных реалиях отнюдь не являлся новичком. В отношении советской действительности никаких иллюзий не испытывал, но обрадовался нашему возвращению из Швейцарии на родину, в момент замаячивших там радужных, как представлялось, перемен.

Неустройство, скудость московского, после Женевы, быта ни нас, ни Сережу не смущали. Как-то с ним вместе встречали у нас Новый год, в складчину, гости с собой приносили в очередях длиннющих добытое, и Сережа, с присущей ему деликатностью, привез не валютные лакомства, а наше «Советское» шампанское, тогда еще без мыльного привкуса, и кустик бело-розовой азалии в горшке.

В джинсах, ковбойке, видавших виды ботинках «Timberland», с седым, плотным, почти по-солдатски коротко стриженым ежиком, Сережа, как мы его наблюдали, держался всегда, везде просто, естественно, что присуще породистым людям, чей стержень испытания не расшатывают, а укрепляют.

Его отец в белую армию пошел шестнадцатилетним добровольцем, рядовым, сражаться не за богатство, не за поместья – их не было. Сережу, детство которого прошло в послевоенной Германии, в разрушенном Мюнхене, воспитал отчим, на Запад попавший как военнопленный, а до войны успевший в лагере отсидеть за религиозные убеждения, так что по поводу коммунистических «идеалов» у Сережи сызмальства сложилось четкое представление. Но он так же рано осознал, что режим – это одно, а родина совсем другое. Позавидовать можно, как та эмиграция сумела и в себе самих сохранить любовь к отчизне, и детей обучить, несмотря ни на что, ее чтить, любить.

Сережа, издалека, за океаном, проник в прошлое России, ее культурное наследие гораздо глубже, основательней, чем мы, родившиеся, выросшие на ее территории. Видимо, сама по себе почва не гарантирует прочных духовных корней и патриотического заряда тоже. На переговорах по разоружению в Женеве, если переводчики с советской стороны что-то не успевали, или ленились, или халтурили, Сережа брал часть их работы на себя. Когда мы заезжали за ним в отель, от усталости казался постаревшим, осунувшимся. Обязательства и чувство долга, хотя вроде бы близки, отличаются и в побуждении, и в проявлении. Мы руководствовались извне навязанным «нельзя», а Сережа из «можно» создавал собственное, волевое «нужно». Немногим нас старше, он был зрелым, сформировавшимся человеком, а мы пока нет.

Поэтому, как потом дошло, в неразберихе начала девяностых сориентировался быстрее нас. Отпрянул, уловив сразу гнилостный запашок, тогда как мы чуть было не вляпались, поддавшись на заманы тоже что-то урвать, хапануть. И страшно представить, чем бы это могло закончиться.

Личные убеждения, пожалуй, единственная защита от соблазнов вседозволенности, за искушение коими неизбежно наступает расплата. Катастрофам глобальным предшествует психоз взбудораженной, алчущей добычи толпы. Так случилось в 1917 году и уже на нашей памяти, нашем опыте в смрадных девяностых.

Приватизация государственной собственности – а точнее разграбление державы – подготавливалась не при Ельцине, а значительно раньше, уже в 1986 году. Это не мои дилетантские домыслы, а факты, обнародованные в умной, дельной, жесткой книге социолога Ольги Крыштановской «Анатомия российской элиты», вышедшей в 2005 году в издательстве «Захаров». Там названы семь этапов становления бизнес-элиты в современной России, и основное, чем эти этапы скреплялись, – недопущение со стороны, извне никого. Крыштановская так подытоживает свое исследование: «Богатым в России позволяет быть власть, которая в политическом обществе использует разрешение богатеть как свой ресурс, как привилегию, которой можно награждать достойных. Тех же, кто позволил себе разбогатеть, не заручившись поддержкой власть имущих, ждут репрессии и разорение». Вот и все, мыльный пузырь ельцинско-путинской демократии лопнул.

Большинство, как обычно, прозевало момент дележки втихую, в междусобойчике, когда отбирались олигархи из комсомольцев, прирученных теми, кто правил страной при номинальном еще социализме. Сверхприбыли им дали, спустили сверху, и никто случайный в тот тесно спаянный круг не проник. Миф – что миллиардные состояния сколотили самые даровитые, смелые, оборотистые. Их даже просто сообразительными нет оснований называть. Марионетки, чьи дерганья определялись прожженными циниками, остающимися за кадром, вне сцены. Марионетками они и посейчас остаются, усвоив, что задарма, в одночасье даденное, можно так же в одночасье и отнять. На самом деле никакая они не элита, а назначенцы. Вот почему им на страну, на народ наплевать. Хапнуть и сбежать – вот вся их стратегия. И как бы не выряжались, в какие бы не заселялись замки, были, есть и пребудут беспринципным быдлом, не способным не то что сочувствовать, а даже увидеть, заметить сограждан, дошедших до края по их вине.

Молодые, а на глазах размордели, заплыли, не могут насытиться, что опять же есть проявление плебейства, низменной голытьбы. Бездонность утробы – наказание хамов, возомнивших себя избранниками. Тогда как избранность вовсе не выигрыш в лотерею, а судьба, исподволь вызревающая, постепенно ведущая к так называемой удаче, успеху, и судьбу, то, что ею движет, не обмануть.

От качества элитарного слоя зависит все общество. Была ли элита в СССР? Была, несомненно. И к номенклатуре такие люди отношения не имели. Номенклатура, как и олигархи теперешние, назначалась и увольнялась, исчезая с концами. Но кто нынче помнит фамилии некогда всесильных министров, первых секретарей ЦК республик «великого, нерушимого», членов политбюро? А вот те, кто творил музыку, живопись, литературу, свершал открытия в науке – и ушедшие, и существовавшие тогда рядом с нами, – влияли и продолжают на нас влиять.

Как бы советская власть ни давила, ни притесняла, оставались сферы, ниши, где дышалось свободно, легко, счастливо, можно сказать. Такая элита – да, творческая интеллигенция – определяла ценностную шкалу, нравственные критерии и ту атмосферу, благодаря которой советские граждане не превратились в скотов.

Я, скажем, училась в музыкальной, действительно элитарной, с жестким отбором, школе. Но не социальный статус и уж не деньги родителей решали, кого туда примут, а кого отчислят из любого класса: фильтрование проводилось ежегодно и справедливо, надо признать. Кстати, наиболее одаренные, ставшие лауреатами международных конкурсов, звездами с мировой известностью, поселялись частенько в школьном общежитии, ведь таланты для обучения в той школе собирались со всей страны.

А кто во что одевался, у кого имелись или отсутствовали карманные деньги, из какой кто семьи абсолютно не имело значения. Главное – дар, и тут никого не обманешь, не сжульничаешь: дар либо есть, либо нет. Все мы, учащиеся, знали, уважали, восхищались без зависти – завидовать-то тут бесполезно – даровитыми сверстниками, чье будущее угадывалось практически без осечек: блеск, сияние, слава, овации в переполненных их почитателями залах. А в нас, бывших одноклассниках, ощущение сопричастности к их победам, что тоже награда, если ценностная шкала не разрушена.

И в литературной молодежной среде, как потом убедилась, действовали те же ориентиры, что и в музыкальной. Проныры, подхалимы, карьеристы встречались, конечно, но в конкуренции по гамбургскому счету не участвовали, сами же устранялись. Признанию у коллег ни стесненность в деньгах, ни трудности с публикациями не мешали. Репутация, подлинная, создавалась вне официальной, начальственной обласканности.

Для меня, в те годы молодой, не составляло дилеммы, присоединиться ли к компании, ужинавшей в Дубовом зале, ресторане писательского клуба, или кофе выпить за пластиковым столом в буфете с Володей Маканиным, чьи тексты и тогда, и теперь считаю первоклассными. Никаких комплексов, что моя подружка, поэтесса Лариса Тараканова, подсядет к нам, надев точно такие же туфли, что на мне. Мы ведь с ней вместе, плечо к плечу, отстояли за ними очередь в ГУМе. А уж какой на Володе пиджак, башмаки, когда он в последний раз в парикмахерской побывал – какое мне дело! Пожалуй, ни я, ни он, и в лица-то друг друга не всматривались. Беседовали, общались. Блаженство! Ни мне от него, ни ему от меня больше не требовалось ничего.

У нас, моего поколения, были свои герои, кумиры, и в эпоху так называемого застоя власть, хочешь не хочешь, вынуждена была с этим считаться, подлаживаться, приспосабливаться к настроениям в обществе, остерегаясь, как прежде, водружать мученические венцы, только способствующие, как выяснилось, популярности и сплачивающие, смыкающие ряды вокруг страдальца.

И вот уцелевшее при советском строе рухнуло с появлениям скороспелых миллиардеров-выдвиженцев. Не сразу. Соотечественники поначалу приняли их не за тех, кем они являлись. Во-первых, их посчитали вестниками свободы, столь вожделенной для населения имперской державы. Во-вторых, в их стремительной успешности, по привычке в россиянах укорененной, видели, старались увидеть неординарность, даровитость. Как же иначе, если они вдруг, внезапно прорвались, выбились в первые ряды?

То, что никаким прорывом и не пахло, не допускалось, не приходило в голову. Грандиозный блеф удался при наивности, инфантильности большинства советских граждан. Мнилось, что побеждают самые энергичные, инициативные – вот что заворожило. Спохватились, да поздно: места заняты. Свободных мест, собственно, и не предполагалось изначально. Их распределили в соответствии с ограниченным, минимальным числом тех, кого выбрали, вознеся к баснословному, сказочному богатству.

Прочих наживой, будто бы легкой, доступной, раздразнив, оставили грызть друг дружку внизу, в грязи, помойке, обломках, оставшихся после демонтированного социализма. Упрямствующих, упорствующих в погоне за химерой удачи, обломившихся непонятно с чего, как нажитых колоссальных состояний, рэкетом обложили, подпустив криминал. Ну а тех, кто отродясь был лишен импульса к бизнесу, предпринимательству, тем более по-новорусски, вовсе списали со счета. Им не нашлось применения, никакого, нигде. Для обслуживания кучки богатеев много-то народа не надобно. Умение же угождать, без брезгливости, без стеснения вылизывать хозяйскую руку, не всем свойственно. Кто-то, даже перед смертельной угрозой, ну просто не может превозмочь сопротивление своего несговорчивого нутра. Они, значит, балласт. Сократить вдвое, втрое? Способы разнообразны. Не лечить, не учить, споить, приучить к наркотикам – глянь, и вымерла нация. И ведь вправду вымирает.

Вымирает, захлебываясь в блевотине пошлости, вульгарности нуворишеских вкусов. Их спрос нынче диктует все, везде: на сцене, экране, в концертных залах, попсе отданных, в книжной продукции, захлестнутой многотиражной детективно-бульварной дешевкой. Тоже способ убийства, растления, изничтожения воли народной, готовности к борьбе, даже на примитивном, инстинктивном уровне, за свое и потомства выживание. Очередной эксперимент в стране, где угораздило родиться, может оказаться последним.

Сейчас вижу недоуменно-опасливый взгляд Сережи Шаховского. На моего мужа, на меня, на тех, кто пригласили нас в частный, из первых ласточек, ресторан, расщедрившихся, чтобы нас ублажать царским прямо-таки пиршеством. А зачем, почему, с какой стати? Да-да, за прекрасные глаза… И расплывается, исчезает, по мере съеденного, выпитого, грань реального и желаемого.

Хотя все на самом-то деле просто. Андрей возглавляет Российский фонд милосердия и здоровья. Фонды, якобы благотворительные, для того и создавались, плодились, опять же сверху, что и «талантливые» миллиардеры, как отличная «крыша» для отмывания «грязных» денег. К чему, впрочем, кавычки? И крыша, и грязные деньги, и их отмывание давно, с начала все тех же девяностых, вошли в лексикон россиян. Схема уже вовсю работала, но подоплека все же как-то маскировалась. Не говорилось впрямую: «На инвалидов, сирот, стариков наплевать, пусти в правление фонда нашего человека, он займется финансами, а ты будешь с семьей на Лазурном берегу отдыхать, недвижимость, скажем, в Испании прикупишь, и чем будешь послушнее, тем благополучней. Но вот если рыпнешься, поднимешь хвост, пеняй на себя. А пока, мол, набивай пузо халявой. Коньячку подлить?»

Вот тут Сережа, наш ангел-хранитель, придерживает меня за кисть руки, протянутою за рюмкой: «Надя, прошу, не надо, больше не надо, ни тебе, ни Андрею. Давайте встанем сейчас и уйдем».

И мы вняли, ушли. Какая удача! Оказывается, не всегда удачу нужно хватать за хвост, важнее бывает иной раз повернуться к ней спиной, мимо пройти, не оглядываясь. Удача – остаться самим собой. И действительно наплевать, что другие сочтут тебя дуралеем. Кто дуралей, будущее покажет.

Когда кумиры стареют, или гипс под мрамор

На днях я говорила с человеком, который, вне зависимости от того, кто как к нему относится, не только безусловно вошел в историю отечественной литературы, но и является фигурой исторической. Хотя, еще раз уточняю, и тут воспринимать его можно по-разному. Я ему позвонила, прочитав в газете статью, пакостную и по сути, и по форме. Подоплека мгновенно угадывалась: вызвать к себе внимание, упоминая фамилии, всем известные, что уже гарантировало читательский интерес. Трюк извечный: хоть клеветой, хоть как навязаться в компанию, круг избранных, где на самом-то деле «вас», по выражению Ахматовой, и «не стояло». Поэтому ничьи имена называть не стану. Не хочу удовлетворять амбиции злопыхателя, чья цель – именно скандал, свалка, драчка, и чем больше участников, тем ему слаще: затея удалась! Вон сколько народу собралось, когда на слона набросилась моська.

Растерянность слона тоже случай классический: удивление – за что? Поэтому, видимо, и боль, укусу не соответствующая.

Не жалею, что позвонила, хотя утешений не нашла. На мое банальное – пустяк, не реагируйте – он правильно ответил: не во мне только дело, а в безнаказанности вообще и в общем же равнодушии. Тут я согласна. Но, не желая, соль сыпанула на рану, сказав, что нынче не пушкинские времена и чтобы защищать свою репутацию на поединке, под пулями, личная смелость еще не все решает, а надобны и соответствующие, так сказать, обстоятельства: общественная атмосфера, окружение, единомышленники, идеалы, в свете которых репутация выверяется. И проговорилась: сейчас ничего этого нет.

Прозвучало как бы упреком, и он, верно, это почувствовал, как и я, с запозданием. Порыв искренний – поддержку выразить, солидарность, вдруг во мне же наткнулся на преграду, сопротивление. В таком смутном ощущении наш разговор и закончился.

Мой собеседник старше меня лет на пятнадцать, при достижении определенного возраста разница небольшая, но принадлежим мы к разным поколениям. Что тут решает: события, взгляды, вкусы? Но, кроме того, вероятно, и от нас вроде бы не зависящее, подсознательное, что, помимо личного опыта, управляет нами – пережитое другими, до нас.

Некогда, в разгар гласности, я написала и опубликовала статью «Старые псы и молодые волки» в защиту «шестидесятников» с экскурсом в историю, параллелями и простеньким выводом, что винить предшественников во всех бедах – одна из немногих традиций, в отечестве соблюдаемых, характерная для нашего менталитета. Выросшим в унижении милосердие не свойственно. Когда старшие в семье ли, в обществе ли давят на молодых, те месть вынашивают и, своего часа дождавшись, плюют в лицо уже дряхлым, беспомощным, даже покойникам, совсем уже безответным.

По причине, допустим, дурного характера или же шаткости идейных позиций, у меня, когда начинаю «за здравие», сбой нередко случается непреднамеренный, и заканчиваю «за упокой». И тогда, в той, статье, обронила, что «шестидесятников» судят нынче по той же схеме, как они судили поколения тридцатых, сороковых. Огульно, исключение делая лишь для тех, в чьем мученическом венце нельзя усомниться. Всех прочих обвиняя – за то, что выжили, уцелели?

Между тем они сами в жертвенном образе себя заявлять явно не собирались. Совершенно по типу не подходили. И слава Богу! Это как раз их заслуга: в затравленном, парализованном страхом обществе кометой, фейерверком вдруг взорвалась, возникла группа, пусть малочисленная, отчаянно смелых, горластых, неуемных, любые препоны преодолевающих. Высказываемые подозрения, что-де их риск был не столь безогляден, пустячны, мелкотравчаты. А если да – и что? В ЦК КПСС сидели в ту пору не только держиморды, но и светлые головы, классные, выражаясь по-современному, имиджмейкеры. Чтобы страна очнулась, необходим был десант, своей яркостью пропоровший застылую серость казармы. Тут уже не до сдержанности по канонам строгого вкуса, как в поведении, так и в обличии. Кого-то они раздражали, и не только чиновную рать. Но задача ведь ставилась не в расчете на узкий, взыскательный круг, а на охват именно массовый. В толпе, заполнявшей площади, и пестрый до ряби в глазах свитер, и рыжие волосы, и рост высокий сценичностью, броскостью замечательно дополняли друг друга, составляли ансамбль, западающий в сознание миллионов.

Молодцы! Людям, истосковавшимся в тюремном режиме, требовались герои, и они появились, соответствуя в точности ожидаемому.

Завистники, помолчите: роль на подмостках истории по блату не достается. Конкурс огромный, а кроме того, постоянно на публике находиться, под прожекторами, высвечивающими все закоулки души, не каждый не только способен, но и охоч. Тех героев сплетни преследовали всегда. Собственно, они добровольно себя отдали на пожирание молвы. Но и это являлось условием возложенной на них миссии или, скажем, роли. Критиковать оперу по законам жанра трагедии и глупо, и невежественно. А уж просто гнусно обнародовать подноготное, выдавая осведомленность за приобщенность к неким «тайнам», тогда как разоблачаемый никогда ничего о себе не скрывал.

Их общее кредо – всё навынос, печали, радости, восторги влюбленности, жалость к брошенным женам. С некоторым перебором? Но по сравнению с недавним мертвящим ханжеством – свежий ветер. Как и пиджак цвета «сливочного мороженого», торпедой врезавшийся в сомкнутый строй одинаково мрачных, как склепы, пальто. Моя старшая сестра, их сверстница, как-то, ликуя, сообщила, встретив Евтушенко: «Ну, весь клетчатый, кепка, костюм, носки, галстук! Такой заграничный!»

И тут они были первыми, их клоунские – оттуда – наряды казались праздником. И если бы не ЦК, мы бы сами, советские граждане, их туда бы послали от нас представительствовать. Они очень выгодно отличались от заторможенных, зачем-то оживших манекенов, составляющих официальные делегации.

Разумеется, и «шестидесятники», и выделившаяся из их недр группа, отнюдь не были однородны. Но я говорю не о лицах – явлении. И в годы наибольшего успеха публика, общество воспринимали их как целостность. Ропот недоброжелателей, что-де слава превзошла по масштабам их природные дарования, несправедлив. Нужен был мостик через бездну беспамятства. Если так долго цепенела душа, если ее оглушали бравурными маршами, мотив простенький, под пастушью свирель, снимал злые чары. Да, не Моцарт. Но тогда незрелое общество, в подростковой стадии, хотело общаться на равных со сверстниками, пусть инфантильными, а все ж лучше, чем ворчливые наставления слышать от потрепанных жизнью взрослых.

Так же несправедливо их обвинять, что дерзости, недопустимые для других, им с рук сходили. И в столах рукописи многолетиями не оседали, даже в «застойные» времена. Нашлись влиятельные защитники, не давшие смельчаков растерзать – и их, и наше везение. Хотя и сами кумиры ошибку делают, сейчас вспоминая свои беды, невзгоды. Бед, невзгод хватало у всех. Их же имидж – победное сияние. У большинства робость, опаска застряли в генах, и, чтобы их одолеть, необходим был наглядный пример озорства, как раз остающегося безнаказанными.

Мы им попустительствовали, они так себя и вели, шумно отвечая нашим чаяниями, наши комплексами. Все их огрехи, как и достижения, превращались мгновенно во всеобщее достояние. Правда, нюанс: они, поэты, очень талантливые, существовали как актеры, любимцы зрителей. Что ж, выходит, они взвалили на себя двойную нагрузку. Следует посочувствовать. Теперь, тем более: актеры, к тому же в амплуа молодых, скорее сходят со сцены, чем писатели.

А они задержались и сейчас еще там. Марафонцы. Впрочем, люди знающие говорят: эстрада, аплодисменты, запах кулис – яд, наркотик своего рода. Опять же злорадствовать нехорошо: тут действительно драма. Неумение вовремя уйти, скрыться от «шума городского», неготовность к старению. Но только ли их личная это слабость? А если они – заложники требований, предъявленных в свое время обществом?

Их страх перед старостью – не от того ли, что пришлось громить, клеймить стариков, как считалось, реакционеров, освобождая дорогу светлому будущему? Азартная велась игра – опрокидывать все, прежде чтимое, с обратным, уничижительным, знаком. Вспоминаю популярный, «перестроечный» «Огонек» под редакцией Коротича, где наряду с отличными материалами, разрывающими пелену лжи, выстрелами в упор укладывались те, кто и без того еле держался, чья вина в основном определялась датой рождения, кто впитал атмосферу эпохи, конечно, зловещей, но чью драму, чью душу, не взглянув, не полюбопытствовав, поспешили растоптать.

А потом оказалось, что если стальной стержень извне в соотечественников не вбит, они распадаются на куски. Даже лучшие среди них мельчают, утрачивают ориентиры, их споры похожи на склоку, каждый тянет одеяло на себя, и никто никого не уважает.

Людям творческим всегда тяжелее всех достается. Они – лакмусовая бумажка: при неблагополучии, духовном, социальном, черты уродства проступают с особой наглядностью именно в них. Так было, так есть и сейчас. Условия, обстоятельства, атмосфера коренным образом изменились, а сущность в людях все та же, весьма неприглядная, и полностью уже обнажившаяся, когда рухнул фасад.

Я не сказала своему собеседнику, почему, мне кажется, не стоит ему отвечать на провокацию: это вчерашний день, и никого уже не волнует. Было – не было? Куда важнее то, что происходит сейчас.

В своих мемуарах наши кумиры, подытоживая пройденное, свидетельствуют, что всю жизнь боролись с большевистским режимом, себя не щадя. Режим уничтожен, они победили, и, надо думать, теперь пришли к власти их соратники, единомышленники?

Нет? Опять – нет? Оттеснили, держат как скоморохов? В глотке, когда-то луженой, осели связки, и силы остались только пантомиму изображать?

Если и вас обманули, расскажите, как, почему это случилось? На баррикады лезть никто не призывает, тем более возраст у вас очень даже почтенный. (Сама поразилась, сверив их даты рождений по энциклопедическому словарю.) Достаточно горестного вздоха, мол, намерения бывают одни, а результаты иные. И если подобная ситуация вновь повторилась в отчизне – это серьезнее личных обид.

Но наши кумиры предпочитают украшать своим присутствием престижные сборища, телеэкраны, радуя поклонников моложавостью, пиджаками цвета «сливочного мороженого». А так же грезам предаются, как тесно они общались с представителями западного олимпа. Их общая, самая близкая подруга – Жаклин Кеннеди, которая, так это выглядит в их мемуарах, дарила им весь свой досуг.

Не понимают, что такого рода активность губит их собственную репутацию? Да и мы, их современники, предстаем глупцами, принявшими гипс за мрамор. Хотя наша тут, считай, историческая ошибка – ерунда по сравнению с настоящей бедой. Нация россиян с каждым годом тает, как запаленная с двух концов свеча – старики погибают от нищеты, молодые от наркотиков, СПИДа, криминала – и в этой агонии кумиры вообще уже не нужны.