Текст книги "В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919"

Гости

– Гость прибор съел!

Гость сидит с искусственно беспечным видом, но нос у него сконфуженно поворачивается в профиль.

Он, действительно, съел прибор. Нож и вилка, положим, целы, но прибором на лакейском языке называется и причитающийся к обеду хлеб. А вместо двух увесистых ломтей перед гостем стоит пустая тарелка с двумя грустными осиротелыми крошками.

– Подай второй прибор и поторопись с борщом, а то он снова… того…

Но как с борщом не торопи, гость успеет управиться и со вторым прибором.

Вид у гостя питеро-московский: лицо худое, серое, усталое, кожа, плотно обтягивающая его когда-то, теперь висит под подбородком запасным мешком. Мешок этот хотя и смущает владельца (куда его упрячешь?), но не отрезается, в надежде на лучшее будущее.

Костюм у гостя тоже весь держится на одной светлой надежде. Он, если можно так выразиться, весь ополз, как оползает размытый дождём глиняный пласт – геологи меня понимают.

Сверху – декольте. Воротник лежит на груди свободным ожерельем. Жилет живописными складками, опадающими до колен, драпирует стан, свободно развевающиеся шальвары довершают туалет.

Первые киевские дни гость посвящает еде. Ходит по Киеву и съедает всё, что попадается на пути. Мимоходом шлёт с оказией открытки – в Большевизию. Всегда одинаковые.

Лирические:

«Дорогая, любимая. Люблю, тоскую. Ограблен дочиста. Ем пирожные, внутри крем с сахаром. Жалею, что без тебя».

Дружеские:

«Перевалив (станция по выбору), шлю привет. Ограблен дочиста. Ем пирожные, внутри крем».

И сухо-деловые:

«Ограблен дочиста, внутри крем».

Где живёт гость? Об этом он молчит.

Все видят, что он ходит и ест, но где он живёт, никто не знает.

Гость «жительства не имеет».

Гость – редкая разновидность. Человек без адреса.

Я слышала, как один гость с горечью говорил:

– У Иова многострадального и то было своё гноище, а у меня нет. У пса – и у того есть адрес на ошейнике, а у меня нет.

Гость похитрее устраивается так: с вокзала, конечно, гордо едет в отель, потом, смирив гордость, в меблированные комнаты, потом, окончательно утратив её, звонит в первую попавшуюся квартиру и говорит:

– Можно видеть Марью Андреевну?

– Да у нас таких и нет, – отвечает прислуга.

– Как так нету? А как же вашу барыню зовут?

– Анна Петровна.

– Ну так я же так и говорю. Попроси, голубчик, скажи, что Николай Иванович по спешному делу.

Выйдет удивлённая хозяйка с кошкой в руках.

– Чем могу…

– Анна Петровна! Голубушка! Неужели не узнаёте? Беляков Николай Иванович. Жена с вами в прошлом году в Пятиводске… то есть в Кислогорске. Прямо обожает. Только и разговоров, что про Анну Петровну: «Ах, ангел! Ах прелесть!» Ей богу, хоть из дому беги.

– Позвольте… да я никогда ни в каком Кисловодске…

– Ну полноте, полноте! Это уж вы скромничаете. Господи, какая у вас дочурка прелестная. Обожаю детей. И до чего похожа!

– Да что вы говорите! Какая дочурка? Это кот!

– Кот? Неужели? А я думал мопс. Вот что, дорогая моя, уж вы мне по старой дружбе разрешите поставить здесь в уголочек мой чемоданчик. Небольшой, знаете, такой, вроде ручного. Ненадолго, ненадолго. Разве я посмею вас обеспокоить? Мне и жена говорит: «Обеспокаивай несколько минут». Вот уйдут большевики, и я – марш домой. Так значит, до приятнейшего. Чемоданчик здесь в углу.

Вечером он придёт и тихо сядет на свой чемоданчик. Ночью прикорнёт и уснёт.

Утром извиняться:

– Обещали комнату обязательно через два дня. Уж вы на меня не сердитесь. Я и жене телеграфировал, что вы ангел.

Улыбается кротко. Коту колбасу принёс (кожу от неё сам съел).

Мало-помалу к гостю привыкают.

– Что ж, он ничего, – говорит хозяйка. – Днём его нет, всё где-то обедает, целые вечера ужинает. Только ночью дома. Вреда от него никакого нет. Сидит на чемоданчике и булку жуёт.

А гость в это время гордо говорит встречным соплеменникам:

– Я, знаете, устроился на Фундуклеевской. Это, знаете, очень центральная улица. Чрезвычайно центральная.

– И большая квартира? – с нездоровым любопытством расспрашивает соплеменник.

– Комнат пять, шесть. Гм… и кухня. Но я, конечно, пользуюсь не всей квартирой, а отделил себе только часть. Не хочется теснить хозяев – милейшие люди, трогательные.

Каждый день новый поезд вливает в киевскую гущу новых гостей. И природные киевляне с гордостью говорят:

– Никогда не думали мы, что наш Киев резиновый!

– Удивительно, что я сегодня видел, – рассказывает киевский адвокат М. – Около моего дома яма была, в неё осенью арбузы сваливали. Вчера вечером иду – что такое? Отдушина в яме застеклянена, и огонёк светится. Заглянул. Вижу стол, лампа горит, сидят двое. Один солидный, с бородкой, в визитке. Другой помоложе, в пиджачке. Расстелили на земле пледики, разложили несессеры. Живут! И так, знаете, степенно, деловито! Устроились и живут.

Смеётся!

– Хорошо вам, киевлянам, смеяться. А каково нам, бедным честным журналистам, которых язык до Киева довёл!

– Посмотрите – кто это идёт?

– Это наша гордость, талантливейший русский фельетонист.

– Ах, как интересно!

– Здравствуйте, коллега. Где вы живёте?

– Да вот здесь, квартира №, во втором коридоре на третьем сундуке. Но это пока. А вот скоро приедет хозяйская тётка – тогда… тогда буду в Купеческом саду, под тополем или на нём. Милости просим, милости просим!

– Будем соседями. Я под клёном. Я люблю клён – в нём есть настроение.

Таланты

 
Горе пляшет, горе скачет.
Спекулянт песенки поет.
 

Я, грешным делом – шовинистка и всегда хвастала, что русские – народ талантливейший в мире.

Но что он талантлив в такой степени, в какой это сейчас оказалось, это даже я не могла себе представить.

Вы знаете, что из всего количества выбывших на Украину ровно три четверти оказались артистами!

Три четверти!

А вы жили и ничего этого не знали.

Увидя эту колоссальную талантливость, ахнула Украина и вывесила на своём консульстве плакат:

«Артистам пропуска не выдаются».

Струсила Украина. Или жалко ей стало бесталанную Совдепию.

Мера подействовала, и нововспыхнувшие таланты стали гаснуть.

Но еще месяц тому назад этот расцвет являл зрелище поистине потрясающее.

Помню, встретила я давно знакомую, старую генеральшу. Она шла бодро и весело, помахивая в воздухе квитанциями.

– Что это у вас, Марья Петровна?

– Охрана моего театрального гардероба, необходимого мне для выступлений на сцене и на эстраде. Видите? – тут всё это прописано.

– Голубчик, да какой же у вас гардероб?

– Как какой? Теплое пальто, калоши, два платья, шесть рубах. Ведь без всего этого на эстраду не вылезешь.

– Голубчик, да зачем же вам на эстраду лезть? Что же вы там делать будете?

– Как что? Я пою, танцую. У меня вообще кабаретный талант.

Она улыбалась, но голова ее на длинной, тощей шее, словно не веря её словам, качалась отрицательно, и уныло трепетало воронье перо на порыжевшей шляпке.

– Ну, дай вам Бог успеха.

* * *

– Едем, милая, едем! У нас целая труппа! Я балерина, бабушка кассирша, дядя суфлер, мамочка драматическая, папа комик, профессор Иванов куплетист, целая труппа. Мы и название придумали: труппа балалаечников, братьев Сивохиных. Правда, удачно?

– А балалайки где же?

– Балалайки? Ну, это не обязательно. Нужно только, чтобы были «братья». А охрану багажа и инструментов мы уже получили. Бабушка хочет под видом балалайки умывальник провезти. На Украине, говорят, умывальников совсем нет. И знаете, нам уже по протекции обещали места в теплушке. Словом, все так удачно, так удачно.

– А если вас заставят на границе в концерте выступить, тогда что?

– Неужели? Что же тогда делать? Положим, бабушке-то не опасно. Она, пожалуй, сумеет билеты продавать…

– Ну, дай вам Бог.

* * *

– Да как же, завтра уезжаем. Целая труппа. Братьев Разбойниковых хор. Я пою, только у меня временно сильная хрипота. Сыночка пляшет, а все остальные по очереди суфлируют. Сонечка очень страдает через свои бриллианты, как их провезти. Фанничка-то, извините меня, в носе кольцо провезла. Ну, ей хорошо, когда у неё нос на пятьдесят карат. Ведь это, как говорится, кому какое счастье. А Эммочка с границы назад вернулась. Она бриллианты из кольца вынула и в булку сунула. А солдат схватил булку, да и съел. И как он не подавился? Так, верите ли, Эммочка от этого солдата три дня ни на шаг не отходила. Как за родным ребёнком за ним смотрела.

– Ну и что же?

– Так и ничего не вышло. Вернулась домой. А наш Володя – ой, это такой талант. Сшил себе боярский костюм Людовика пятнадцатого и поёт «Спите, орлы боевые». Два раза на границе для пролеткульта концерт давал.

– Почему же Людовик пятнадцатый?

– Когда человеку, извините меня, нужно через границу вещи провезти, так что ему Людовик?

– И хорошо поёт?

– Ой, как поёт! Без слёз слушать нельзя – так он за свои нитки боится. Вчера репетировал. Только я ему говорю: «Володя, ну какой орёл тебе заснет, когда ты так кричишь?» А он говорит: «И чего ты от меня хочешь? Когда человека за горло берут, так он ещё не так закричит». А песня, по-моему, таки довольно глупая – ну, скажите сами, кому в голову придёт покойникам спокойной ночи желать? Драбкины тоже проехали. Сам банкир, тётка, тёща, дядушка – все балетная труппа. Дядюшка два миллиона провёз. Зицы тоже проехали – одиннадцать человек – духовный квартет с мануфактурой…

* * *

Нехорошо быть шовинисткой. Но если родина моя так талантлива – кто осудит меня?

Деньги

– Барин, а барин! Воротись! Смотри – пять копеек денег обронил!

– О, господи! Что же это я? Спасибо, голубчик! Хорош бы я был!

Простите, это так… Из воспоминаний прошлого.

Деньги суть меновые знаки, изобретённые финикиянами для облегчения торговых сношений.

Так.

Теперь подзовите-ка сюда финикиянина, да ткните его носом в наш кошелёк – что он запоёт? Не кошелёк, конечно, а финикиянин. Что финикиянин запоёт?

Запоёт он старинный финикиянский романс:

 
«Когда б я знал, напрасно б жизни силу,
Напрасно бы я юность не терял!»
 

Ну, чёрт с ним, с финикиянином.

Был молодцу не убор.

Раскройте сами ваш кошелёк и, отбросив ложный стыд, загляните в него.

Такой музей ерунды трудно, неправда ли, найти где-нибудь ещё?

Когда вы открываете кошелёк на улице, из него стаей весёлых бабочек вылетают «шаги».

Догонять их не принято, и к их полёту давно уже установлено, чисто метеорологическое отношение. Определяют направление ветра.

Ишь, говорят, сегодня норд-вест дует. Чьи-то деньги вдоль по Фундуклевской летят. Вчера несло поперёк.

Итак, раскрыв кошелёк и определив вылетевшими «шагами» направление ветра (если вы по природе морской волк, так это вам даже приятно), вы осматриваете его содержимое. Когда мелочь отвеялась, задача ваша сама собой облегчена. Перед вами меновые знаки четырёх сортов:

Фальшивые карбованцы.

Драные карбованцы.

Драные австрийские бумажки.

Весёлые купончики не того года, которого следует.

Изучим толковую природу каждого из этих явлений и установим способ борьбы с ними.

Начнём с фальшивых карбованцев потому, что на них нет никаких невидимых оком вопросительных знаков. Кроме того, изображённая на фальшивых карбованцах физиономия имеет вид привлекательный.

Этот последний признак я лично считаю несущественным и отношу к разряду так называемых курьёзов, потому что человеку, который обнаружил, что ему подсунули фальшивые деньги, некоторое время все физиономии кажутся непривлекательными.

Драный карбованец раздирается обыкновенно по сгибу, тоже как печатается нарочно на такой бумаге, которую нельзя гнуть. Разорванный же карбованец казначейство обратно не принимает. Это новая отрасль, ответвление политической экономии молодой державы.

Драные карбованцы бывают иногда подклеенными, но это не уменьшает их драность, как таковую, и отвергается она с равным презрением, как и откровенно драные.

Самые безотрадные деньги – драные австрийские. Если к подержанному карбованцу относятся сурово, то нет слов описать негодования и презрения, которые вызывает вид обтрёпанной кроны.

– Друг мой, – убеждала я кассиршу. – Почему вы против обтрёпанных денег? О чём свидетельствует сия обтрепанность? Она свидетельствует о том, что бумажка эта перебывала в очень большом количестве рук, много раз была в обороте, ни в чём худом никем не замечена, – следовательно она есть заслуженная и честная деньга, а не какая-нибудь свеженькая фальшивка, которая, как говорится, «вляпывается в историю» на втором же повороте. Вы должны за такую бумажку обеими руками хвататься.

Но кассирша отвечала коротко и мутно.

– Нельзя. Мы брезгуем.

Весёлые купончики – совсем живой народ! У них наверху крупно проставлен 1917 год. А потом пониже какая-то ерунда и среди неё 1921.

Легкомысленный верхогляд увидит этот 1917, считает себя обеспеченным человеком и съест шесть пирожных. Но кассир тыкает пальцем в 1921 и все шесть пирожных, так сказать, во гробе своём перевернуться.

– Друг мой! Отчего бы вам не взять этот купончик? Ведь и ждать-то вам пока они в силу войдут, всего три года осталось. Время идёт скоро – то да сё, ан смотришь и купон поспел. А с другой стороны и полезно. Он у вас как неприкосновенный фонд будет. Почём знать? Может, вы за эти три года сопьётесь, с пути собьётесь, совсем бы вам под забором умереть – ан, а купончики вас выручат. Ей богу, я бы на вашем месте специально их собирала. Конечно, достать их трудно, но если постараться…

Ведь правда убедительно? Но разве можно чем-нибудь пронять человека, заражённого предрассудками.

И вот лежат весёлые купончики вместе с драными карбованцами и заклеенными кронами в скорбном отделении кошелька. Теперь у них есть эти скорбные отделения. Называются они «кладбища надежд».

Так обстоит дело у нас в Киеве.

В Одессе говорят, оно обстоит ещё хуже.

Там на базаре перед каждой торговкой висит длинный плакат с образцами фальшивых и настоящих бумажек. Возьмёт от вас деньги и начнёт их прикладывать. Сначала оглядит просто, потом положит на тыльную поверхность руки и осмотрит бумажку, так сказать в профиль, потом подымет её и осмотрит снизу на солнце, потом пощупает, какова она на осязание. Потом проверит номера, буквы, водяные знаки. Потом вернёт её вам и скажет:

– Она, может, и настоящая, да чего-то очень бледная. Бог с ней. Мы бледняков боимся.

Беда, если день пасмурный и солнца нет. Тогда все идут с базара с пустыми корзинами. Без солнца никаких знаков не видно, и бабы никаких денег не желают принимать.

Как бороться со всеми этими бедами?

Борьба может выразиться в частных наступлениях и в организованных.

Частные выступления должны производиться в сумерки, когда уже темно, но городская власть ещё в этом не убедилась и фонарей не зажгла. Тогда суйте извозчику заклеенную крону и говорите ласково:

– Вот тебе, голубчик, вместо восьми целых десять. Уж я такой. Хе-хе…

Только не рекомендуется производить эту операцию у подъезда собственного дома. Я знаю случай, когда извозчик на другое утро позвонил и попросил переменить бумажку.

Организованная борьба – я её только что придумала – должна заключаться в следующем: группа биржевиков должна скупать рваные и клееные бумажки. Спрос на них неистово подымится. Потом я объявлю печатно, в чём дело. Мы все поправим свои делишки, а биржевики сядут в лужу.

Если это плохо – пусть другие придумывают что-нибудь получше.

Подавшему наилучший проект назначим премию: четыре драных карбованца по 50 рублей каждый, подклеенную десятку крону, три весёлых купончика, радость 21-го года и фальшивую керенку чистой воды.

Это всё из кладбища надежд скорбного отделения моего кошелька.

В стране воспоминаний

– Он много работал для русской революции, сильно пострадал в своё время, был в ссылке.

– Я и теперь работаю и теперь всё ещё верю. Вот целые дни верчусь, кружусь. Бежать не хочу, но и жить нельзя.

Да, жить нельзя. Нельзя оттого, что утрачен быт, форма, материя, самая плоть жизни и только дух её «витал над бездною» в благом намеренье что-то сотворить.

Вместо быта события.

Приходилось наблюдать людей, обладающих приспособляемостью почти гениальною.

Но и они не живут, а только приспособляются, поворачиваясь к событиям наименее уязвимой стороной своего существа: записываются в профессиональные союзы, чтобы их не выселили из города. Записываются в конторщики, в грузчики и в беременные женщины, чтоб им увеличить паёк. Записываются в актёры, чтоб охранить платье, и в иностранные подданные, чтоб удешевлять мебель.

На случай обыска, в передней, как раз напротив входной двери, вешается портрет Ленина с собственноручной (пишет сам хозяин картины) надписью:

«Милой моей цыпочке в знак приятнейших воспоминаний».

Некоторые для прочности приписывают ещё в уголочке, но уже непременно другим почерком:

«Присоединяюсь. Люблю и тоскую, с уважением, Троцкий».

Квартиранты по очереди избираются на ночные дежурства, чтобы на случай обыска встретить прилично.

– Когда все в квартире раздеты, вид получается какой-то уж очень опереточный, а быстро одеться, когда у тебя под носом ружейное дуло, а под боком штык, может только человек совершенно не развращенный комфортом.

Вот так они приспособляются, но жить не могут.

– Разве я живу! – кричал иступленный хозяин аптекарского магазина. – Сегодня забрали мыло, завтра забрали соду, послезавтра забрали сына. Разве я живу? Я мру, как муха, а не живу.

– Если бы хоть работать было можно, – стонут замученные.

– Я бы писал диссертацию.

– Я бы напечатал книгу.

– Я бы закончил пьесу.

– А я бы свою лабораторную работу.

Но, согласитесь сами, как было бы дико услышать, что кто-нибудь теперь написал большой учебный труд или поставил новую пьесу!

Если среди наших событий найдётся случайный момент, когда мы можем остановиться в нашем вихревом полёте в бездну, то только на воспоминании.

Представляете вы себе толпу людей, выбежавших из горящего здания. Пламя гонится по пятам. Каждый схватил, что успел. Остановиться нельзя. Бегут.

Разговор отрывистый:

– Забыл калоши!

– Эх, гостиную жалко!

– А лампу! Надо было хоть лампу прихватить. Ведь такой уже не будет.

И вдруг один из таких бегущих, не прекращая своей резвой рыси, заявляет:

– А я, знаете ли, господа, хочу сейчас на ходу написать труд о влиянии икс-лучей на функцию щитовидной железы!

Не знаю, что бы вы на это ответили, но я – я бы, наверное, заплакала от сознания, что не могу на ходу выстроить сумасшедший дом, где бы этого несчастного могли лечить и окружить необходимым для него вниманием.

Сейчас можно жить только воспоминаниями.

Украина – это наша остановка перед провалом в бездну (для оптимистов, чтобы не сердить их, скажу иначе: перед взлётом на седьмое небо). Во всяком случае, – остановка.

Скверная остановка. В чужом углу на тычке.

– Это жизнь! Это анабиоз на чужом сундуке.

А всё-таки остановка, которая дала нам возможность обернуться и вспомнить.

И началась странная, призрачная жизнь.

Тоже без быта, но и без событий. Точно поднял кто-то над нами тяжёлый молот.

– А ну-ка помолись и прощайся.

Вспыхнула свеча жизни, выхватила из мрака белые образы.

Вот вспомнился Евреинов – «гениальный шалун». Его «Театр для себя». Это самое характерное для него этот «театр для себя». И вот Евреинов здесь, именно с «театром для себя». Вспомнился Аверченко. У него была когда-то прелестная пьеска, и смешная, и нежная – «Старики». Вот она здесь.

У нас в Петербурге он дебютировал, кажется, в понедельничной суете «Свободных мыслей».

…Он здесь.

Я тоже первый свой фельетон напечатала в этой суете. «Homo novus» пригласил меня в «Театр и искусство». «Homo novus» тоже здесь.

Как очаровательно играл когда-то Вронский наши миниатюры… Вронский здесь. Он выработался, талант его окреп и вырос, и он играет в драме, но здесь, в стране воспоминаний, я увидела его снова в миниатюре.

Миниатюры устарели, сметены жизнью, как все мы. Но здесь в стране воспоминаний, они – я чувствую это, они живут.

Пусть там «в лесу стоит и свист, и гам», – как пел когда-то Борисов в моей «Птичьей свадьбе». Он пел в «Летучей мыши». «Летучая мышь» тоже здесь… Такая, какой её вспоминают москвичи, такая, как вообще снится, яркая, сверкающая, красивая, и… уходящая.

Встречи, разговоры – милые, прежние…

Точно перелистываю старую записную книжку.

Скоро-скоро судьба сожжёт эту книжку, как ненужный хлам.

Петроградский монолог

– Нет, кончено! Я дала себе клятву, что ни слова не скажу больше о продовольственном вопросе. Довольно! Ведь это стало прямо невыносимо! О чём ни заговори, непременно съедешь на продовольствие. Точно нет больше на свете других интересов.

Где красоты? Где искусство? Где, наконец, любовь?

Встретила недавно Мишеля. Всегда кричали, что он эстет, что у него душа – засахаренная фиалка. Хороша фиалка! Я ему про Парсифаля, а он мне про конину! Так ни до чего не договорились. Ужас! А я обожаю Парсифаля! Вы видели в Музыкальной драме? Чудесно! Вот забыла сейчас фамилию едока, который самого Парсифаля пел. Но чудесно пел. Ах, я так люблю искусство. Была я недавно на выставке «Мира искусства». Видели вы Бориса Григорьева? Ах, что это за художник! Тонкий, острый, пряный. Эстетическая эротика и эротическая эстетика! Знаете, когда я смотрю на его картины, мне всегда кажется, что он кистью водит не по полотну, а прямо по мне. Ей-богу. Вот я тогда на выставке стою перед его картиной, глаза закрыла и любуюсь. Вдруг кто-то меня за руку хватает. Мадам Булкина! Идёмте, говорит, скорее, в другую комнату, там какой-то художник нарисовал вот этакие яблочища. Нужно узнать его адрес и выписать, в каком он кооперативе. Не мог же он из головы этакую прелесть выдумать.

И знаете? Действительно, яблоки замечательные. Я таких давно не видала. Крупные, красные, интересно, сколько они могут стоить. Я видела у Елисеева одно яблоко в этом роде, но куда там – гораздо мельче. И то с ним возятся точно с Кавальери, моют его, подкрашивают, и потом приказчики ему каждое утро маникюр делают. Но знаете, это яблоко, кажется, даже не продаётся, хозяева решили выждать, когда курс нашего рубля поднимется.

А у Болонкиных вчера в кооперативе выдавали рис… Ах, что это я опять сбилась на продовольствие. Ну, не буду, не буду. Я поклялась, что не буду. Надо отдохнуть душой на красоте, на искусстве.

Впрочем, насчет красоты теперь так трудно, ужас.

Представьте себе, даже хорошей пудры нигде не достанешь. Ужас! А мадам Болонкина уверяет, будто из пудры можно печь лепёшки на польде-креме или на губной помаде. И очень вкусно, только потом долго тошнит. Теперь, положим, из всего делают лепёшки. Брат мадам Булкиной говорит, что сам пёк из оконной замазки, и рецепт такой простой: выковырять из окошка и съесть… Ах, Боже мой, я опять о продовольствии!.. Простите, это у меня просто чисто нервное – сейчас пройдёт. Я ведь дала слово, что не буду, не буду. Нужно же отдохнуть душой. Время такое тяжёлое. Встретила вчера одного композитора – талант, красота! И представьте себе, тоже без денег. Я, говорит, распродаю теперь свою коллекцию персидских ковров – этим и кормлюсь. Питаюсь, как моль, коврами. Ну, что же, по-моему, лучше коврами, чем кониной. До того надоела эта конина, что прямо разговора о ней слышать не могу. А мадам Болонкина ест, хотя и скрывает, но ест. Недавно позвала нас всех на ростбиф. У меня, говорит, чудесный ростбиф. А горничная подает на стол, да вместо того, чтобы сказать: «Кушать подано», как ляпнет: «Лошади поданы!» Вот вам и ростбиф. Ох, что это я опять. Ради Бога, простите, я же дала слово. Будем говорить о любви, об искусстве.

Что это я хотела сказать? Ах, да: дантист Меркин печёт лепёшки из зубной пломбы с кардамоном. Очень хвалит. Говорит, что даже выгодно. Потому что если застрянет в зубах, так только полезно. Впрочем, что же это я! Опять! Ах, Боже мой! Ведь я так люблю искусство!