Текст книги "В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919"

Мысли о животных

1. Каждая скотина была когда-то зверем и может вновь им сделаться.

2. Зверь, поставленный в культурную обстановку, получающий пищу и позволяющий извлекать из себя пользу, называется скотиной.

3. Скотина, выведенная из культурных условий и лишенная пищевого довольствия, дичает и делается зверем.

О дрессированных животных

1. Никогда не считайте дрессированное животное учёным и понимающим.

Очень приятно видеть, как в цирке обезьяна сама управляет автомобилем. Но это не значит, что вы можете пригласить её к себе в шофёры и доверить ей свою жизнь. Уверяю вас, что она никогда не привезёт вас туда, куда следует, и на первом же повороте разобьёт голову и себе, и вам.

2. Точно так же не доверяйте лошадям, отбивающим в цирке копытом «раз – два – три» и не приглашайте их на кафедру математики.

Толку будет мало.

3. Вы слышали собаку, воющую гамму под рояль?

Вы говорили: «Как хорошо!» Но вы, вероятно, забыли добавить: «Хорошо для собаки». Потому что с точки зрения чистого искусства это скверно, и если вы действительно глубоко наслаждались этим собачьим пением, то никому в этом не признавайтесь.

Несправедливости

За многими животными у нас установлена определенная, часто совершенно незаслуженная и несправедливая, репутация.

1. Мы говорим, что осёл упрям. В чём выражается упрямство осла?

– А вот колотишь его, колотишь, а он упрётся и ни с места.

Вот как? По-моему, пример этот указывает не на упрямство осла, а именно на упрямство его хозяина, который упёрся и во что бы то ни стало заставляет осла идти туда, куда ему вовсе не хочется.

Что ж, глухой ведь всегда убеждён, что все вокруг него нарочно говорят шёпотом.

2. Несправедливая репутация установлена и за свиньёй. Свинья считается определенно неблагодарным животным. В чем её неблагодарность, не вижу. Ест свинья чёрт знает что, вообще неприхотлива, и ухода за собой не требует, а когда её зарежут, то вся она с головы до хвоста идёт на пользу и потребность. Даже пятачок её рыла с восторгом разменивается на керенки.

В чем же её неблагодарность?

Вы ей даёте корм, а она вам не отплачивает тем же?

Но ведь вы её откармливаете для себя же, а она, если бы стала вас кормить, так уж совсем впустую.

Почему вы не считаете неблагодарной, например, индюшку? Слышал ли кто-нибудь из вас когда-нибудь от неё спасибо?

Почему же мы так требовательны к свинье, а другим прощаем?

Отношение к свинье несправедливое и неблагодарное. Получаем от неё всяческую пользу и её же ругаем.

Это уже свинство.

3. Отношение наше к лошади, наоборот, глупо-восторженное.

– Верный конь! Умное животное! Благородное животное!

Кто выдумал, что конь «верный»? Нужно быть самому лошадью, чтобы распустить такой слух!

Не знаю, я, по крайней мере, никогда не видала и не слыхала, и не читала, чтобы лошадь от преданности к обедневшему хозяину отказалась от порции овса или умерла бы от горя на его могиле.

Лошадиная преданность выражается в том, что лошадь иногда на поле сражения ржет над трупом своего хозяина. Ржать над трупом вовсе ещё не свидетельство горя.

Попадая к новому хозяину, лошадь иногда брыкается, потому что её раздражает непривычная рука. Старые хозяева склонны брыканье это отнести за счёт лошадиной любви к их персоне.

Благородство лошади… Абсолютно не понимаю, что под этим подразумевается.

Лошадь не берёт взяток, это верно. Не сплетничает.

А корова? Возвеличивая лошадь, вы как бы этим самым унижаете корову.

Об лошадином уме даже говорить совестно. Такой души, как лошадь, не встретишь даже в человеческой среде.

Почти ни одна лошадь не знает своего имени. Проявление её ума видят в том, что она соглашается слопать сахар или хлеб, который ей предлагают:

– Ах, какая умная лошадка! Из рук ест!

Найдите мне такого идиота, который откажется от вкусных вещей!

Примером феноменальной лошадиной глупости служит то, что ни один зверь на человека не налетает, не валит и не давит его без толку.

Ну, припомните: давила ли вас когда-нибудь курица, заяц, баран, черепаха, пудель? Нет на свете животного (кроме определенного нападающего), которое из страха или из уважения не остановилось бы перед человеком, уступая ему дорогу. Только дура лошадь прёт напролом.

Поверьте, я лично против неё ничего не имею, но надо же быть справедливым.

Собака

Собака умна, верна, преданна. За эти нечеловеческие качества мы презираем её и самоё её имя считаем ругательным.

Убить собаку считается поступком правильным, общеизвестно сравнение:

– Убью, как с-с-собаку!

Собака, вообще, помогает человеку, ненаходчивому в сравнениях:

– Голоден, как собака. Устал, как собака (когда собака работает?). Зол, как собака, верен, как собака, предан, как собака.

Говорят также:

– Выдаёт себя за молодого, а сам – старая собака.

Старая собака? А знаете, сколько старой собаке бывает лет? Максимум двадцать. А если человека называют старой собакой, то ему минимум пятьдесят.

Справедливо ли это?

Дети о зверях и царях

Когда моей племяннице Нине Пановой было пять лет, она, к явному ужасу и тайному восхищению родственников, рассуждала:

– Вот орёл – царь-птица. А по-настоящему должен быть царём павлин, потому что он самый красивый. Ну нельзя. (Она тогда говорила «ну» вместо «но».)

И дальше:

– Вот лев – царь животных. А по-настоящему должен быть слон, потому что он самый большой. Ну нельзя. А почему нельзя?

И потом заключение:

– А потому что царь должен терзать своих подданных.

Их красота

1. Бабочка! Мотылёк!

Неправда ли, красота?

Неправда. Посмотрите под микроскопом на бабочкину голову. Более зловещей хари вы никогда не встретите.

Их польза

2. Чем хорош вол? Тем, что силён и глуп. Оттого, что силён, работает. Оттого, что глуп, – работает даром. Глупость вредна личности, но полезна обществу.

Об Иване Поликарповиче и рубле копеечном
(из забытых сказок)

Жил-был на свете русский человек Иван Поликарпович. Жил как все, и был как все.

Любил сладко поесть, мягко поспать, поменьше работать, побольше погулять.

А чтобы можно было поспать да погулять, приходилось ему, как и всякому другому, работать. Служил Иван Поликарпович в конторе, получал сорок рублей и кое-как справлялся.

Так дожил он до великой войны, а там и до революции.

Закружила революция, завертела, не успели люди очнуться, оглянуться, ан они уже и не люди, а граждане, и каждый гражданин старается, как бы ему поскорее себя определить, чтобы поменьше дела делать и побольше жалованья получать.

Стал и Иван Поликарпович самоопределяться, – чем он хуже других!

Потребовал жалованья пятьсот рублей в месяц, а то, говорит, забастую. Узнало об этом низшее начальство, удовлетворило, а для себя потребовало пять тысяч в месяц, не то, говорит, забастую. Узнало об этом высшее начальство, удовлетворило, а для себя потребовало пятьдесят тысяч, не то, говорит, забастую.

А самый главный начальник потребовал миллион, и как это слово выговорил, так сразу тут и забастовал.

Испугалось государство, начало деньги печатать. Не ест, не спит, не торгует, не воюет, дни и ночи печатной машинкой стучит, русским людям деньги готовит, чтобы все довольны и богаты были.

А русские люди денежки получат, побастуют и прибавки попросят.

А государство никому не перечит, знай только, деньги печатает. Всю бумагу, которая только в русской земле нашлась, всю на деньги перепечатало. Стали казначеи по улицам ходить, обёртки от леденцов подбирать и тут же печать пришлёпывали: «Государственный кредитный пять миллионов».

Разбогател народ.

Деньги не копит, а за всё платит, не торгуючись. Разбогател и Иван Поликарпович не хуже других.

Одно только неприятно было: стал он замечать, что денег у него много, а живёт беднее прежнего. Хлеба нет, мяса нет, без сапог сидит. А хлопот больше, чем прежде: за каждым пустяком по трое суток в хвосте стой и деньги за собой мешком волоки.

Пошёл как-то булку купить, взял чемоданчик с деньгами – ровно на пять миллионов, стоял в очереди четыре дня, а как пришёл срок получать, объявили ему, что булка на два миллиона дороже стала.

Обиделся Иван Поликарпович и пошёл домой бастовать, чтобы ему на дороговизну прибавили.

Два дня бастовал, на третий есть захотел.

Кликнул слугу своего.

– Поди ты, слуга мой неверный, купи мне хоть селёдку, коли хлеба нет.

А слуга и отвечает:

– Не могу. Я бастую.

– Ну, ладно, – говорит Иван Поликарпович. – Предъявляй требования.

– А требования мои – шесть дней выходных, пятьсот тысяч жалования и почёт от хозяев, как родному папеньке.

Подумал Иван Поликарпович недолго, да и согласился. Чего тут, денег и так прятать некуда, хоть отдельный амбар для них нанимай.

Пошёл слуга неверный за селёдкой. Три дня пропадал, без селёдки вернулся.

– Мне, – говорит, – ещё в хвосте десять дней достоять осталось. А селёдка, сказывали, восьмизначное число стоит, я столько и считать не умею. Я лучше бастовать буду.

Подтянул брюхо кушаком и лёг бастовать.

Потужил Иван Поликарпович, потужил да вспомнил, что до последней прибавки не добастовал, и так же завалился.

Не успел он глаза закрыть, глядь, перед ним – сон, не сон – девица! Круглая, красная, взор проворный, нос задорный!

– Здравствуйте-с.

– Кто такая?

– Россия.

Иван Поликарпович глаза выпучил.

– Извините-с, никогда я к вам никакого отношения не имел…

– То-то вот и оно, что не имел.

– Извините-с, только раз мне вас и показывали, да и то давно, да и то в участке. И были вы как будто не такая: ростом велики и называли вас Федора.

Покраснела девица ещё больше.

– Мало ли что. Было тако, а стало инако. Я к вам по делу пришла, – давай мне денег взаймы.

Возмутился Иван Поликарпович:

– Да что ты, мать, аль спятила, такое ли теперь время! Самому еле хватает; вон, сижу, бастую, прибавки жду.

– Ну, дай мне взаймы хоть пятьдесят рублей!

– Эка хватила! Да я, если три недели в хвосте простою, за пятьдесят рублей могу, – знаешь что? – четверть ложки сахарного песку купить.

Девица усмехнулась:

– Нет, миленький мой, через три недели и за полтораста не купишь! А скажи ты мне, Иван Поликарпович, знаешь ли ты, что такое патриотизм?

Иван Поликарпович рассердился.

– Нет уж, ты меня этими шутками не донимай.

– Ну, так знаешь ты, Иван Поликарпович, что такое выгода?

– Выгода? М…да…м… Это рассчитать легко.

– Так вот скажи, сколько нонешний рубль целковый по чести стоит?

– Да всё-таки, пожалуй, гривенник стоит.

– Так вот дай ты мне, Иван Поликарпович, этих нынешних рублей, а я тебе потом настоящими верну и проценты заплачу, как за настоящие. Ладно?

Усмехнулся Иван Поликарпович, усмехнулся, проснулся.

– Эй, вставай, слуга мой неверный! Веди в банк патриота твоего хозяина. Поклонимся матушке России рублями нашими копеечными. Возвращать-то ведь она нам будет настоящими!

О мужичках

Начинаются, как и следовало ожидать, трогательные рассказы о добрых мужичках.

Говорят, будто мужички, разгромившие имение графини Паниной, послали к ней ходоков с заявленияем, что ей разрешают пользоваться по-прежнему её домом.

Рассказывают ещё о помещике Ѣ, у которого великолепная библиотека пострадала во время погрома. Ему тоже добрые мужички послали сказать, что он может получить свои книги.

Все умиляются: и рассказчик, и слушатели. Многие инстинктивно вытягивают губы, – так их тянет по старой памяти похристосоваться.

– Народ воскрес!

– Воистину воскрес!

Но, к сожалению, анекдоты о добрых мужичках, как и все вообще анекдоты, останавливаются всегда на самом остром месте. А вот что будет потом, когда умилённые помещики вернутся в свой потерянный и возвращённый рай, – вот этого никто не знает.

Мне рассказывали также очень трогательный анекдот про добрых мужичков, который не остановился на самом остром месте, высказан был до конца, и мне он очень понравился…

– Одного проживавшего в Москве курского помещика дотла разгромили крестьяне, увели лошадей, вырубили фруктовый сад, перерезали племенной скот, взяли хлеб, разгромили мебель, – словом, всё как полагается.

Перед Рождеством неожиданно приезжают мужички к помещику в Москву с тюками, мешками, ввалились прямо в квартиру.

– Мы, мол, уж извини, по соседству.

Развязывают мешки.

– Вот муки привезли вам к празднику, же, значит, гостинцы, – слыхали, голодаете вы тут. Ну, вот и привезли. Мука-то хорошая. Ваша. Из вашей, значит, экономии, кушайте на здоровье!

У помещика слёзы на глаза. Бог с ней с мукой, не в муке дело, а в том, что не умер, видно, еще Бог в народе.

А мужички ещё подбавляют:

– Нам на вокзале по девяносто рублей давали, да мы не отдали, – тебе везли, ты и получи.

Ну что после этого делать? Одно остаётся – христосоваться.

– Воскрес народ!

– Воистину воскрес!

Восторг, самый «достоевский» восторг, доходящий до боли.

Тут бы анекдоту и кончиться, но он не кончился.

– Так вот, – продолжали мужички, – мы, значит, на вокзале за девяносто рублей не отдали, мы знаем, что ты уж нас не обидишь, по полтораста рубликов заплатишь.

А когда помещик выгнал их к чёрту, они очень удивились его странному характеру.

– Мука-то ведь хорошая, твоя же мука, из твоих же амбаров, а ты не хочешь, мы же знаем, что вы тут голодаете. Экий какой, право.

Вот остановись этот анекдот на какие-нибудь пять-десять минут раньше, – сколько умиления было бы, сколько разговоров, надежд и восторгов.

А другой анекдот, несколько в другом роде, но тоже умилительный.

Дело идёт о богатом казанском помещике, известном общественном деятеле, депутате Второй Государственной Думы.

Помещик этот, окончивший два факультета и парижскую консерваторию, почти не жил в своём имении, потому что, как человек очень опасный, едва успевал вернуться из ссылки, как уже был высылаем снова.

Но дом в своём имении он выстроил и обставил как европеец и эстет, чтобы, приезжая между двумя ссылками, хоть несколько дней отдохнуть и порадоваться.

Крестьяне его любили, как постоянного своего печальника и заступника. Когда начались погромы, его усадьбу долго не трогали. Но что поделаешь? Что надо, то надо. Подумали и принялись за дело. Вырубили лес… вырезали скот… ограбили обстановку… Дом пока что оставили, потому что сразу не могли решить, сжечь его или под больницу оборудовать. Но так как наспех решать не захотели, то пока так и оставили.

Помещику позволили жить в его голом доме. Отпускали немножко хлебушка.

– Мы ведь что? Мы ведь ничего. Мы тобою всегда довольны были.

И вот в один прекрасный день пришли мужички и говорят ласково:

– Мы тобою очень довольны. И мы тебя не тронем. Как жил, так и живи.

Помещик, умилившись, уж собрался мысленно по-интеллигентски похристосоваться, как мужички, откашлявшись, заговорили дальше.

Пришли, мол, они не просто так. А так как очень помещиком довольны, то и порешили его женить.

– Есть тут у нас на селе солдатка вдовая. Шесть человек детей у неё. Ты всё равно человек холостой, а ей нужно, чтобы о ней кто-нибудь позаботился. Вот мы и решили тебя женить. Ты не того… потому что мы решили строго…

Эстет. Лауреат парижской консерватории! Он ничего не ответил. Но в ту же ночь пешком без шубы сбежал в соседний город.

– Что же, – говорит он потом, – ведь они, в сущности, по-своему позаботились обо мне. Пожалуй, это даже трогательно? А?

Через несколько месяцев он, наверное, сумеет убедить и себя, и других, что это именно трогательно.

Мы так привыкли любить «мужичков», что без этого чувства и неловко, и пусто. Ходим, точно совесть потеряли.

Ведь не виноваты, что потеряли, может быть, даже украл кто-нибудь. А неловко.

Ну, подождём. Судьба еще порадует нас милыми и великодушными мужичками.

А если нет, так мы и сами выдумаем.

Сумеем.

Ея житие

Слово «буржуазия» в народе в настоящее время представляет особое понятие, вполне прочное и определённое.

– Попила кровушки!

Теперь поставленное рядом с этим словом «интеллигенция» мало-помалу опытной рукой подвигается всё ближе и ближе и скоро займёт его место.

Уже в одном из последних номеров «Правды» пишется прямо, что «образованные и аристократы духа всегда почивают на денежном мешке и проявляют черты необузданного и развратного клеветничества, ругани, лжи и обмана».

Слово «буржуазия», о которой до сих пор говорились вышеприведенные комплименты, выдернуто совершенно. Ловкость и проворство рук изумительные.

Итак, на лобное место выводят русскую интеллигенцию. Выводят со связанными руками для оплевания и бичевания.

С нею справиться будет нетрудно. Она так численно мала и существует так недавно – лет двести, а может быть, и того меньше…

О русской интеллигенции следовало бы много, много сказать.

Но теперь никто не говорит много.

Наши речи стали короткие, отрывистые, как маленькие некрологи или как последние слова умирающего.

Некогда. Не успеть.

Так бы хотелось, чтобы написал кто-нибудь историю русской интеллигенции, житие её, святой и равноапостольной, её жертву, её самоотречение и мученическую кончину.

Как ходила она в народ проповедовать Евангелие свободы.

Ходила как истинный миссионер к истинному людоеду, когда, прежде чем обратиться или не обратиться, горел вопрос:

– Съест или не съест?

И если не съедал, то сколько умиленной благодарности и сколько благословений расточал ему восторженный миссионер:

– Я пришёл, чтобы отдать за него всю мою жизнь, а он даже не убил меня за это!

Русский народ никогда не относился сентиментально к своим пророкам.

Не любил русский народ своих пророков.

Осмеивал и предавал.

Гибли бесславно и безыменно былые нигилисты, длинноволосые студенты, стриженые курсистки, «ходившие в народ» для подвига и жертвы. А как много их…

И впереди этой армии смертников – соль интеллигенции, русский писатель.

Русский писатель всегда был революционером…

И помнил твёрдо, что «Не быть гражданином нельзя».

Свершилась великая русская революция.

Интеллигенция только плакала от радости и христосовалась:

– Народ воскрес!

– Воистину воскрес!

Но о своей заслуге в деле освобождения не упоминала. Мало того – совсем её вычеркивала.

Керенский поехал в Финляндию и заявил, что революцию сделали русские мужики и солдаты.

Мужики были этим приятно удивлены, а солдаты чесали затылки и крякали:

– Э-эх! Наварили каши, а что-то нам теперь будет!

– Ну, ребята, погуляли, да пора и царя сажать. А то кто ж нам награды давать будет? И перед кем мы парад делать будем? Перед Родзянкиной женой, что ли?

Интеллигенция стояла тихо в стороне. Кто-то робко заметил:

– Всё-таки нужно было бы им напомнить о декабристах… Всё-таки…

– Не надо, неловко. Пусть сами вспомнят.

Но они не вспомнили.

Миновало лучшее время, восторженное и романтическое. Носили в кресле Брешко-Брешковскую, чествовали Веру Фигнер.

Народ спрашивал про первую:

– Чья она, собственно родственница?

И про вторую:

– Это та, которая поёт?

И вот настали тревожные дни, когда из-под красного знамени вместо гневного и прекрасного лика Девы революции в первый раз выглянуло Нечистое Рыло.

Нет, никто ему не поверил. Это только так показалось.

– Товарищи! Верите ли вы нам, отстрадавшим свою долгую жизнь за вашу свободу?

– Ваша бабушка, которая… Вера Засулич… и Вера Фигнер… и многие другие…

Привезли Кропоткина – мечту и легенду русской революционной молодёжи. Привели, как старого Вия, подняли веки:

– Смотри, вот то, за что ты так страдал в изгнании.

– Товарищи! Это Кропоткин, тот самый, который… Верите ли вы ему?

– Н-н-н… да… мм…

Стало жутко.

– Нужно чудо! Чудо исцелит и спасёт!

Обрели кости декабристов. Где-то на Гутуевском острове. Решили перенести их торжественно и ждать чуда от мощей первомучеников.

Но оказалось поздно.

«Образованные и аристократы духа всегда почивают на денежном мешке и проявляют черты необузданного и развратного клеветничества, ругани, лжи и обмана».

Вот и пришли.

Кончен путь долгий и скорбный.

И круг замкнут.

«Блажени есте егда поносят вам и ижденут и рекут всяк глагол, на вы лжуще мене ради…»

Русская интеллигенция! Святая и блаженная!

С ней так легко будет покончить…

Сложит руки покорно и привычно…

– Приказано! – скажет солдат и будет целить в упор.

Первое впечатление

Только приехав в Москву, можно ясно увидеть, какой, собственно говоря, наш Петроград голый, жалкий, испуганный.

Точно ограбленный, избитый человек, с которого содрали рубашку, и, дав тумака в спину, прикрикнули:

– Вот подожди, будет тебе ужо!

Что «ужо» будет, – неизвестно, да и представить себе трудно, потому что, кажется, всё уже было.

И голый человек заковылял, улыбаясь от конфуза, что он голый.

Каждый человек, когда чувствует, что он не герой, начинает улыбаться этой улыбкой, смущённой и жалкой.

– Что же делать, я плоховат, но душа у меня тонкая и понимает весь комизм моей дурацкой фигуры. Вот видите, я улыбаюсь! Я и вас приглашаю улыбнуться вместе со мной над моей незадачливостью.

Петроград улыбается. Даже больше: оглянувшись по сторонам и убедившись, что его никто не подслушивает, он даже острит и шутит не без язвительности.

– Вы знаете? Вы слышали, какое немецкое последнее варварство?

– Хи-хи… Нет.

– А то, что немцы не желают придти в Петроград.

Когда я уезжала из Петрограда, кое-какие газеты меня просили:

– Пожалуйста, напишите нам, как там «наши». Как выглядит Троцкий на фоне Иверской.

Очень кажется диким «интернационал» в узорчато-кремлевом златозвонном сердце России.

– Как-то они там, хи-хи!

В Питере-то что! Питер ничем не удивишь, – всего видел.

Одно слово – жулик город.

Всякому потрафит, со всеми уживётся. Привык держать нос по ветру и гнуться на вершок ниже, чем следует: от поклона шея не ломится, брань на вороту не виснет, и стыд не дым, глаза не выест.

Ну а Москва – она коренная, исконная. В ней и честно́е русское купечество, и истовое мещанство, всё настоящее, крепкое, веками сложенное и скреплённое.

Как-то там наш интернационал прыткий, юркий, фалдами вертит.

Пока Москва надумает только в затылке поскрести, интернационал успеет пять раз вокруг экватора обскакать. Как он её на свой лад перекрутит? Тугая она, неспорая.

И вот первое впечатление от Москвы совсем не то, на которое можно было рассчитывать. О политике почти не говорят. Огромный город вздулся, разбух, впитал в себя всю перелитую в него питерскую белокровь и остался сам собой.

Чтобы человек не захворал оспой, в него впрыскивают оспенный яд. Чтобы не заболела Москва духом уныния, судьба впрыснула питерский яд. И вот она здорова. Бледнолицые, испуганные, голодные чиновники эвакуированных министерств отъелись, порозовели, напились (о легенда петроградских мучеников!) кофе со сливками и растворились, рассеялись в здоровенном московском организме. Где они? Их не отличишь и не заметишь. Они больше не мечутся, похихикивая, не пугаются, не озираются. Живут, работают, ходят в кафе, в бесчисленные кабаре, в новые театры. Смотрят на мир глазами, видевшими ветчину и булку не в сладострастном сне, а только что, наяву, в окне магазина.

Да, о политике говорят удивительно мало:

– Симферополь взят.

– Да что вы! А где вы купили огурцы? Я вчера видел в Охотном, но не такие крупные.

Жизнь кипит и смертью не интересуется.

Оставим мёртвым хоронить мёртвых.

Омертвелые, гангреной отваливаются куски. Каждый день новые.

Но сердце живёт, бьётся, – надежда есть, говорит врач.

Да, надежда есть.

А для верующих есть и вера.

Вера в чудо.