Текст книги "В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919"

Хлеб

Передо мной лежит осьмушка ржаного хлеба. Дневная порция.

Почему эта осьмушка называется ржаной – непонятно. Может быть, оттого, что ни одна лошадь при взгляде на этот хлеб не удержалась бы от весёлого ржания, – так много в нём овсяной соломы. Есть в нём ещё какая-то горькая глина. Но ржи нет.

Вчерашний хлеб был другого сорта. Он состоял из чудесных древесных опилок с гуммиарабиком. Конечно, жалко, что так непроизводительно истребляют леса, когда у нас и без того недохват в топливе, но хлеб из опилок, во всяком случае, как бутафория был очень красив и похож на настоящий, как хорошо выполненный портрет добросовестного художника старой школы – Константина Маковского, Новоскольцева или Штемберга.

Словом, иллюзия полная, и эстетическое удовольствие огромное.

Вы смотрели, улыбаясь.

– Как похож! Ах, до чего похож!

– Как живой!

– Только что не говорит! – воскликнул какой-то чересчур восторженный едок.

Это было чересчур, – и мы сконфузились.

Полюбовавшись, положили хлеб в гостиной на резную этажерочку, как «обжэ де люкс».[26]26
  Objet de luxe – предмет роскоши (фр.).


[Закрыть]

Это было вчера.

А сегодня горькая осьмушка из зелёной глины совсем ни на что не похожа. Ни вкусом, ни цветом. Это скорее старый шерстяной чулок. Или кусок войлочного коврика, о который вытерли двенадцать пар мокрых калош.

– Что это вы мне принесли, голубчик? – с любопытством спросила я, когда лакей подал мне утром на тарелке это странное вещество.

Он усмехнулся и ничего не ответил. Только, уже уходя, около дверей обернулся и признался: это хлеб.

Кто кормится этим хлебом, – я долго не могла понять. Теперь я поняла.

Кормится этим хлебом (верите, около этого хлеба) три с половиною тысячи человек служащих продовольственных комитетов.

Три с половиною тысячи! Это только пока. Вскоре, говорят, это количество намерены значительно увеличить.

Три с половиною тысячи – это почти население среднего уездного города.

Население это живёт своей жизнью, устраивает свои столовки, для них реквизируются квартиры.

Весь Тверской бульвар испещрён по обе стороны вывесками: «Продовольственный комитет», «Продовольственный комитет».

«Как, должно быть, идеально поставлено продовольственное дело в этом городе», – подумает попавший на Тверской бульвар заезжий оптимист.

Но – увы! – гора родила мышь.

Горы продовольственных комитетов рожают с муками и болями осьмушку горькой глины с соломой и опилками.

Верно, трудно наладить это опилково-соломенное дело, если хотят увеличить ещё количество служащих.

Говорят, оклад этих служащих не менее шестисот рублей каждому. Во сколько же обходится государству обслуживание каждой осьмушки «ржаного» хлеба?

Мы теперь привыкли к астрономическим нормам, и если государственный бюджет допрыгает до каких-нибудь четырнадцати квадрильонов, это нас так же мало удивит и взволнует, как опубликованные недавно миллиарды. От квадрильонов могут ахнуть только разве где-нибудь на Пулковской обсерватории. Для простого же обывательского рассуждения цифры эти так мало достижимы, что никакой первой реакции вызвать не могут.

Вспомнился мне один маленький провинциальный чиновник, который в клубе проиграл в один вечер две тысячи, а сам в год зарабатывал шестьсот рублей. Все ахали и были в ужасе. Чиновник сел отыгрываться и проиграл тридцать тысяч. И все успокоились. Потому что две тысячи, влезши в долги, набравши сверхсильной работы и загубив свою жизнь, чиновник мог ещё выплатить, а для тридцати тысяч ему пришлось бы на хороший конец прожить двадцать тысяч лет.

Посмеялись и разошлись. Итак, одним квадрильоном больше, одним квадрильоном меньше поглотят продовольственные комитеты – не всё ли равно?

Дела, очевидно, много.

Мне представляется, что заседают в этих комитетах, во-первых, особые политико-психологи, в компетенцию которых входит выбор хлебного состава на каждый день.

Так, например, при брожениях и вспышках контрреволюции полезно подмешивать глину: от глины человек тяжелеет и оседает.

Солома хороша после каких-нибудь скандалов в высших сферах, чтобы поменьше об этих скандалах болтали.

От соломы пухнут языки, и человеку самому злоязыкому не до болтовни.

Опилки рекомендуются для отвлечения внимания от дел политических. Они так бесят потребляющего их едока, что он весь окунается в различные семейные свары и из гражданской жизни часов на двенадцать вычёркивается.

Кроме политико-психологов сидят там, вероятно, ещё и астрономы (так как они умеют обращаться с крупными цифрами), только астрономы навыворот, которые обращаются с бесконечно малыми величинами. На обязанности их лежит разделить полученный из дружественной нам рыбинской коммуны фунт муки на три миллиона частей, чтобы каждому гражданину досталось по равной части.

Есть ещё, вероятно, специальные химики, изобретающие суррогаты хлеба. К этому изобретению давно уже призывают власти, справедливо считая, что выдаваемый ими хлеб не суррогат, так как он хлеба не заменяет.

Передо мной моя осьмушка ржаного хлеба.

Из её зеленоватого нутра сквозят какие-то сиреневые крапинки. Не понимаю, что это такое.

«Как мой хлебец свеж и зелен. Распустилась в нём сирень».

Три тысячи пятьсот человек продовольственных чиновников, что это такое?

Я не упрекаю вас, – мне просто любопытно узнать: что это такое?

Как началось

Было время, когда в России, как и во всякой другой культурной стране, для исполнения смертной казни приходилось долго искать палача. И находили палача с трудом, и платили ему большие деньги.

Для страшной, проклятой работы палач надевал маску, наклеивал нос, закрывал своё лицо. Он и стыдился, и боялся быть опознанным. Убивать и истязать (как это делается на каторге) даже самого отъявленного злодея по приговору самого совершенного по своей справедливости суда считалось делом позорным и страшным. К палачу, если ему не удавалось скрыть своего ремесла, относились с гадливостью и ужасом.

Теперь, когда так обычны и так бесчисленны стали самосуды, расстрелы и убийства, когда один из сотни (и уже, наверное, один из тысячи), встреченных вами на улице людей был или будет завтра убийцей, – задаёшь себе вопрос: «Как и когда это случилось?» Факты ежедневного быта так удивительны и страшны, что года два назад над ними призадумались бы психиатры.

На днях в одной из газет рассказывалась следующая история, – напечатана она была, между прочим, петитом, потому что таких историй бесчисленное множество, и если их крупно печатать, то в газете ни на что другое и места не хватит:

Какой-то мужик застрелил нечаянно своего племянника. Судить мужика собралось несколько деревень. Мужик просил прощения и предложил обеспечить семью убитого, давал 40 000 руб. Судьи не согласились и порешили мужика сжечь живьём. Сожгли. Потом кое-кто из присутствующих стал требовать, чтобы эти 40 000 р. были между ними разделены, другие не согласились. Тогда раздались голоса, требующие расстрела судей.

И не помню, чем это кончилось, да и можно ли все эти истории упомнить. Их так много. Жгли конокрадов, плясали вокруг костра.

Кого-то четвертовали, кого-то медленно пытали.

Осенью с волжского парохода сбросили в воду учителя, потому что старуха решила, что он украл у неё двести рублей. Через полчаса старуха нашла эти деньги в своем собственном чулке. Тогда утопили и старуху.

Пристреливают на улице походя, без смысла, без толку, таким же ленивым самопроизвольным жестом, каким каждый проходящий солдат должен толкнуть каблуком сидящую у ворот собачонку.

Везут арестованных. Вдруг остановятся:

– А ну-ка, бегите-ка.

Арестованные кинутся бежать, а им вслед загремят выстрелы.

Потом подойдут конвойные и, взяв в обе руки штык, методично вдавят его в тёплое, дергающееся и хрипящее тело.

Зачем это? Кому это нужно?

А затем о них, быть может, напишут, что они опозорили святое дело революции.

Ничего они не позорили, и в отношении революции они святы и честны, потому что ровно ничего не понимают.

Когда же это началось?

Когда заболела Россия этой страшной и отвратительной болезнью?

В средние века болезнь эта называлась вампиризмом и считалась заразительной. Укусит вампир человека и через кровь передаст ему свою болезнь, и укушенный затоскует о крови и пойдёт её искать.

«Попили кровушки, будет. Теперь мы попьём».

Лжёт тот, кто выдумал, что кровью, проливаемой теперь, смываются столетние, вековые и многовековые классовые обиды.

Какая может быть классовая обида у мужика против своего соседа, нечаянно убившего племянника? Или у толпы солдат против воришки, укравшего в трамвае кошелёк? Или у красноармейцев, отводивших в тюрьму рабочих?

И, конечно, ошибаются те, которые думают, что самосуд проделывает только чернь, только подонки, полубезумные от голода, злобы и горя.

Нет, я видела недавно такую толпу, ожидавшую, жаждавшую самосуда.

На улице, недалеко от дома, где я живу, красная армия сделала осаду, ожидая выхода громил, ограбивших кассу водопровода. У ворот и на улице собралась толпа. Ждали, волновались.

Молоденькая барышня, типа маникюрши, прибежавшая, очевидно, из какого-то магазина, так, как была без шляпы и верхнего платья, улыбалась в радостном возбуждении.

– Сейчас их поймают. Ох, поскорей бы. Нужно их непременно на месте расстрелять.

При этих словах те, кто расслышал их, оживились, засуетились.

Маленькая чистенькая старушка-чиновница – она тут же всем рассказала, что приехала из Финляндии получить жалованье за сына, – и вот, теперь старушка деловито кивнула головой и сказала:

– Непременно тут же и расстрелять. Почему в Финляндии совсем нет воров? Потому что их прежде всегда на месте расстреливали. Конечно, тут же сейчас и покончат с ними.

– Чего тут ещё канителиться?

– Своим судом, и готово.

Толпа оживилась, заговорили громче. Порозовели бледные усталые лица, заалели голодные вялые губы, задёргались плечи. Кто-то рассмеялся странным коротким смешком.

А маленький мальчик, подбрасывая ранец с книжками, запрыгал, подгибая одно колено, и поманил товарища, такого же маленького с такими же книжками.

– Иди скорей, – сейчас начнут расстрел. Иди, что ли.

Когда же это началось? Ведь этой толпой не были «они», неведомые, страшные, темные, как теперь принято говорить, «Скифы».

Нет, это были не они, это были мы – женщины, дети, старые люди.

Когда же это всё с нами сделалось?

Я не знаю.

Но вспоминается мне сценка из уличного быта 1914 года.

На площади около храма стояло соломенное чучело. Кучка молодых солдат, испуганно и неумело вертя штыками, шагала вокруг.

Один солдат постарше громко кричал и командовал. На этом чучеле учили молодых, как надо убивать людей.

Толпа богомольцев, вышедшая из церкви, крестясь и домаливаясь, остановилась полюбоваться на ученье.

Старший солдат долго бился с маленьким вольноопределяющимся, который долго не мог ударить чучело штыком: подбежит, размахнётся, да вдруг и оробеет.

– А ты, барин, выругайся, – вдруг уже не начальнически, а дружески, «по-человечески», посоветовал старший, – выругайся покрепче, раскали себя. Тогда и ткнёшь. Понимаешь, раскалиться надо.

Молоденький вольноопределяющийся вдруг побледнел, стиснул зубы и, выкрикнув что-то, кинулся вперёд. Штык воткнулся в чучело.

– Эка! – крикнул старший.

Он был доволен.

А маленький вольноопределяющийся вернулся в свою шеренгу и долго смотрел вперёд остановившимися потемневшими глазами, и нижняя челюсть у него мелко дрожала.

Может быть, это так началось?

Мемуары

Ну-с, дорогие мои, я счастлива, что могу провести с вами этот рождественский вечер. Сядем, как полагается, в кружок у камина… Камин? Вы спрашиваете, что такое камин? Ну да, вот эта самая дыра и называется камином… Ну, конечно, дует… Как зачем делают! Прежде туда клали эти, как бишь они называются… гм… ах, да, угли. Угли клали, ну и было тепло.

Так вот, сядем по обычаю в кружок, и я расскажу вам что-нибудь из сказочного прошлого.

Теперь у людей память стала короткая. Получит раз прикладом по шее, всё у него из головы и выскакивает. А я не таков, я хитрый. Я всё в книжечку записывал и буду потом мемуары составлять. Записывал я так, как бы в форме исторического романа. А? Что? Ну ладно, начну прямо читать. Если будет что-нибудь непонятное, можете прервать и спросить разъяснений. Итак.

«Барин проснулся в половине седьмого и позвонил.

На звонок его тотчас же прибежала горничная. (Почему нелепость? Горничная ещё не самоопределилась и поэтому спешила на звонок. У вас нет исторической перспективы.)

– Чего прикажете, барин? – приветливо спросила она.

– Как чего? – рявкнул барин. – Кофе и газеты. Завтра же получите расчёт. Я вам плачу шесть рублей жалованья, и вы такая бестолковая.

Через пять минут барину подали кофе, густых сливок, булок и газет.

– Сливки недурны, – проворчал барин, – но всё-таки далеко им до деревенских, а ведь дерут за них по тридцать копеек за бутылочку. Булочка? Марфуша, сколько раз я вам говорил, что мне надоели слойки. Берите лучше с вареньем или творогом. И опять вы так накалили печь в спальной, что я от жары уснуть не мог. Дрова беречь нужно, дрова до́роги, – шесть рублей сажень берёзовых.

Видя, что барин не в духе, горничная почтительно удалилась.

Барин развернул газету.

– Что это? Кража? Вор вытащил в трамвае кошёлек у пассажира. Куда мы идём?! Средь бела дня вор почти на глазах у всех обкрадывает пассажира. И чего смотрит полиция! Это возмутительно.

Барин долго возмущался, потом оделся и пошёл на службу.

У подъезда стояло четыре извозчика, которые кинулись наперебой предлагать барину свои услуги.

– На Морскую, четвертак, – сказал барин (жил он на Кирочной).

– Положьте тридцать пять, – закричали извозчики.

– За тридцать довезу, – подкатил с противоположной стороны новый извозчик. – У меня лошадка хорошая.

– Четвертак и ни копейки больше, – упрямился барин.

– Пожалуйте, ваша честь.

– Пожалуйте, – заревели хором все остальные.

– Со мной! Со мной! Я вчера вас возил.

Барин поехал.

На службе пробыл он недолго и отправился в ресторан завтракать, завернув по дороге к портному. Портной спросил сорок рублей за пиджачную пару. Барин рассердился и ушёл, не заказав ничего, хотя материал был английский и понравился ему.

Придя в ресторан, он направился прежде всего к закуске. Чего-чего только не было: и горячая, и холодная, и салаты, и грибки, и рыбки. Выбрав любимый сорт водки, он выпил две рюмки, закусил бутербродом из рябчика со свежей икрой и, заплатив рубль, сел завтракать.

– Завтрак из двух блюд, семьдесят пять копеек. Гм… Деньги-то брать они умеют, а масло, пожалуй, и не совсем свежее.

Плотно позавтракав, он вернулся на службу.

По дороге завернул в гастрономический магазин купить чего-нибудь к обеду.

Приказчики бодро и весело отвешивали товар, рекомендуя и хваля его.

– Сырку не прикажете ли, новой получки, – шесть гривен. Балычок есть отменный, по рубль семьдесят. Сёмга шесть гривен, зато хороша-с. Селёдка в разную цену. Есть даже по двадцать копеек, зато очень хороша-с.

– Нет, – капризничал барин. – Не хочу ни балыка, ни селёдки. Мне бы чего-нибудь особенного.

– Омары хорошие есть, по два рубля, ветчина по полтинничку, сливочное масло.

– Масло я ем только «звёздочку» по шесть гривен за фунт, – капризничал барин.

– Наше не уступит-с, извольте попробовать. Икорка зернистая, по три рубля, очень не дурна-с.

Барин выбрал кое-чего и приказал прислать на дом.

На службе, вспомнив, что обещал завезти билет в театр знакомой даме, он вызвал мотор.

– 54–58! – крикнул он в телефон.

Барышня мгновенно соединила.

– Мотор! – ответили.

– Пришлите скорее на Морскую.

– Через шесть минут будет у вас.

Барин поехал на Васильевский. Счётчик показал восемьдесят копеек. Барин покачал головой, однако заплатил и дал на чай двугривенный.

Шофёр поблагодарил и предложил подождать.

– Не надо, – отвечал барин. – Больно накладно будет, счётчик твой за час не меньше полтинника насчитает.

Он поднялся наверх, вспоминая расход минувшего дня и вздыхая, что жизнь стала так невыносимо дорога́…»

Что вы смеётесь, дорогие мои? Я вам рассказываю о страданиях и заботах барина, а вы смеётесь. То есть, как так враньё? Почему враньё? Всё на основании записей и документов. Что, психологически невозможно? А кто же его должен был вздуть? Шофёр? Да почему же?.. Извозчик?.. А приказчик за что? То есть как так за всё? У вас нет исторической перспективы, поэтому вы и не понимаете. И вовсе это не фантастический рассказ, а старая быль, на основании исторических документов, собранных лет шесть тому назад. А вы всё кроите на современный лад, почему, мол, за целый день никто его не обокрал, да почему никто не вздул. И ничего в моём рассказе нет смешного. Просто маленький исторический очерк. Почему же вы не верите? Хеопс, может быть, за свою пирамиду не дороже платил, чем мой барин за мотор, а вы, небось, верите? Вы всякому Геродоту готовы больше верить, чем своему современнику и соотечественнику. Оттого, что у вас нет исторической перспективы.

У меня ещё много есть интересного, как он пошёл в баню за сорок копеек, как ужинал с шампанским за тридцать рублей и как купил калоши за три рубля. Просто так пошёл и купил. Впрочем… позвольте… боюсь, что тут что-то перепутано… Гм… за три рубля, просто так. Это место придётся переработать. Здесь явная ошибка. Если даже и не ошибка, то уж как-то очень не правдоподобно и даже не художественно. Прямо как-то глупо. Просто, пошёл, купил, и три рубля.

Ну-с, дорогие мои, сделаем перерыв, я, очевидно, устал. Вы прихватили с собой сахар? Если у кого-нибудь найдётся немножко чаю, то мы можем прямо в столовую.

Торговая Русь

Судьба, урезав нас в одном, щедро наградила в другом: у нас совершенно нет промышленности, но зато невероятно развилась торговля.

– Кто торгует? Чем торгует?

– Все торгуют, всем.

Главный предмет торговли, конечно мука.

На железнодорожных станциях хлебородных губерний вы можете увидеть целые таборы – вернее, военные лагери – солдат с мешками.

Около самых рельсов разводятся костры, кипят котелки и чайники, греется торговый народ. Греется и ждёт…

Вот подходит поезд: поднимается весь лагерь разом, громкий бранный клич (не в военном смысле) оглашает воздух. Звенят стёкла вагонов, трещат двери. В ужасе разбегается в разные стороны поездная прислуга, и с плачем кричит начальник станции, что у него пятеро малолетних детей.

Так происходит нагрузка транспорта.

Выгружается он в Москве, преимущественно на Рязанском вокзале.

Поезд приходит большей частью к вечеру, когда трамваи уже не идут, а пешеходов режут, поэтому торговцы заваливаются спать, «покеда не ободняет».

Ложатся вповалку на заплёванный пол, густо забивая вокзал серыми буграми своих скорченных мешков, так что на первый взгляд и не разберёшь, где солдат, где мешок.

По уголкам, прячась и перешёптываясь, шныряют бабы с щучьими мордами и сложенными торбочками.

– На полпудика, батюшка, ровно на полпудика.

Крестятся, торгуются, скупают муку, пока «не ободняет».

Ободняет – дороже берут.

Мешок муки, купленный за четыре рубля, продаётся за девяносто, да ещё щучья баба рублей тридцать-сорок наживает при перепродаже.

Но ни хлебом единым жив будет человек, а потому торгуют и сапогами, и платьем, и часами.

Эта последняя отрасль отечественной торговли особенно интересна. Во-первых, она абсолютно и исключительно внутренняя. Товар не ввозится и не вывозится, а пускается в оборот тут же, где добывается. Во-вторых, она поражает разнообразием предлагаемых предметов.

Недавно какой-то простодушный мужик торговал ни более ни менее как двадцатипятирублёвками. Пришёл со своим ларьком на рынок у Лиговской улицы, разложил свои фальшивые бумажки и продавал по десяти рублей за штуку.

Публика сначала удивилась, но скоро удивляться перестала, и мужичок расторговался. Только часа через три кто-то спохватился и пригласил комиссара.

Торгуют вином, табаком, маслом, печёным хлебом. На всё своя сноровка: вино предлагают всегда с чёрного хода, всегда со смущённой лукавой улыбочкой; хлеб продают тайно, мрачно, под воротами или где-нибудь за дровами. Хлеб завернут всегда в бурую тряпку. Глаза у торговцев, как и у покупателей, бегают испуганно и злобно.

– Не накрыли бы.

– Не отняли бы.

В Москве недавно процветала еще ситцевая торговля. Живописные ситцевые хвосты пёстро раскладываются вдоль тротуара. Бабы с детьми, солдаты. Постилаются тряпки, кульки, подушки. Утром прибегают мальчишки с кипятком. Бабы закусывают, кормят грудью ребят, а тут же бродят скупщики, а за углом ждут перекупщики.

Города обратились в сплошной рынок.

Пройдите по улицам – вам предложат портрет генерала в черепаховой рамке, сапоги, дверную ручку, самовар, старые штаны и золотые часы, а может быть, и вашу собственную шапку, если вы человек рассеянный.

– Купите курицу. У меня товар свежий. Ночью зарежу, а днём продаю.

– Купите сапоги, господин! У меня тоже товар свежий, я тоже… га-га-га!.. ночью зарежу, а днём и продаю.

– Купите пиджачок, товарищ, дёшево продам.

– Да он у тебя весь кровью залит, пиджак-то.

– Чего там рассматривать, товар хороший.

– Есть что похвалить, нечего сказать! Да в твоём товаре больше крови, чем пиджака. Туда же! Торгует!

По ночам выстрелы и крики о помощи.

Ничего, это какой-нибудь торговец пошёл на промысел.

Скрипят и валятся расшатанные больные вагоны. Перевёртываются вверх колесами мёртвые локомотивы. Стонут задушенные пассажиры. Кричат расстреливаемые железнодорожники и клянутся, что у них шесть малолетних детей.

Мешки, мешки!

Серые, бурые, новые, латаные. Безжалостные, грозные, стихийные мешки.

Плывут, ползут, давят, душат.

Это идёт великая свободная торговая Русь.

Вперёд!

В борьбе обрела ты право своё.

Не мы ли сами помогали тебе, любимая, благословенная?