Текст книги "В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919"

Коммуна и конина

Ну, не чудеса ли это? Не сказка ли?

Мы живём в коммуне.

Думал ли кто когда, что Петроград сделается петроградской коммуной.

Я думаю, что всем, кто в коммуне не живал и не живёт, очень интересно было бы узнать, что у нас делается и чем, собственно, наша жизнь отличается от прочих, не коммунистических.

Вы, конечно, думаете, что каждый, кто случайно прорвётся в наш город, будет потрясён и удивлён.

Вот не ожидаете!

Удивляться ровно ничему не придётся. Всё осталось как было.

Вы спросите:

– Почему же тогда коммуна?

А я вам отвечу:

– Отвяжитесь, я-то почём знаю?

Теперь всё псевдонимы. И фамилий, и имён каждый может иметь, сколько того потребует свобода его времени и его фантазии.

Так почему же не применить к Питеру названия «коммуна»?

Питерский народ ко всему привычный и привыкающий. Ничем не удивишь.

Объявите завтра в «Известиях», что Питер уже не коммуна, а республика аристократическая, как в древней Спарте, или, что правит нами совет девяти, как в Венеции в XII веке.

Прочтут, скажут друг другу по телефону и успокоятся.

Ведь продовольственные карточки останутся такими же: коммуна или тиран сиракузский – одинаково.

На каждого едока по 1/8 мякины.

Нечто, однако, бросается в глаза.

Явление удивительное, прежде не бывавшее, очевидно, знаменующее собой водворение коммуны.

Ничем иным объяснить не могу и никуда отнести не могу.

Это появление в неистовом количестве вечерних газет.

Начальство хлопает их, как мух на стене. Одну убили, двадцать улетели и пересели на другую стенку и уже чешут лапку об лапку под другими псевдонимом.

Некоторые из прежних газет отпочковались и размножились.

Так, «Вечерние биржевые» появились в двух видах, «Вечернее время» – тоже в двух.

Выходят вечерние газеты с каждым днём всё раньше и раньше. Почти все успевают появиться на улице в три часа дня, а некоторым удаётся и раньше. Недалеко, вероятно, то время, когда вечерние газеты будут выходить часов в восемь утра, чтобы окончательно убить утренние, которые раньше девяти не появляются.

Для названия этих газет, кажется, использованы уже все явления природы: лучи, звёзды, молнии, эхо, зори.

Была даже «Кузькина мать» – газета, благодаря своему крепкому стилю некоторыми считавшаяся за официоз батрацких депутатов.

Но «Кузькина мать» умерла под цензорской хлопушкой. «Время не провела», как поётся в русской песенке, а действительно умерла.

Все вечерние газеты всегда в высшей степени сенсационны. Самый простой факт они изложат так, что читатель только ахнет.

Всё ярко. Всё выпукло. Каждая фраза под отдельным заглавием.

Например, в таком роде:

Заглавие: «Дыбенко и призрак голодной смерти».

Текст: «Арестованный Дыбенко в продолжение двух суток не получал пищи».

Или так:

«Потрясающие вести с Юга».

Текст: «Как выяснилось, на Юге не произошло особых перемен».

Иногда заглавия бывают длиннее и страшнее изложения.

«Ужасы Варфоломеевской ночи в селе Сухове. Жертвы кровавой бани ещё не приведены в известность».

Текст: «В селе Сухове прохожими громилами зарезана семья мясника».

Ужасы печатаются и составляются отменно ярко, чтобы поразить воображение «едока».

Чтобы мысль его хотя бы на минуту оторвалась от продовольственных карточек и от конины, о которой так много говорят и пишут, что славе её мог бы позавидовать Шаляпин.

Её разбирают со всех сторон. Её интервьюируют, и так как она молчит, то приписывают ей самые глубокие афоризмы, которые могут только придумать.

Конина – самая модная тема нашей жизни. Прежде, осенью, мы её ели робко, стыдливо и никогда о ней не говорили. Мало ли что – съел и съел. Никому в этом отчёта давать не намерен.

Теперь не то. Теперь прислуга, приглашая обедать, вместо стереотипного «кушать подано» говорит честно и просто:

– Барыня, лошади поданы.

Я и хотела поговорить о коммуне, а между прочим говорила о конине. Но слова эти так похожи, что по звуковой ассоциации очень легко перескочить с одного на другое, и если я скажу, что тухлая коммуна никуда не годится, то вы, конечно, сразу поймёте, о чём я говорила. Не правда ли?

Будущий день

Если брошенный камень не встретит на пути своём препятствия, он опишет предназначенную физическими законами дугу и упадёт.

Не правда ли?

* * *

Туманное утреннее небо неожиданно разрезал бледно-золотой лучик. Он точно брызнул, точно прорвал упругую серую ткань и, вырвавшись на волю, сам растерялся, затрепетал, скользнул по бурному снегу, по каменной ограде, поднялся выше и ударил в большое венецианское окно графского особняка. Ударил и, испугавшись, спрятался. Но этого маленького удара было достаточно, чтоб разбудить спавшего в опочивальне широкоплечего, густо-бородатого человека, – Терентия Гурцова, ломового извозчика, бляха № 4511.

Терентий потянулся, крякнул и позвонил прислуге.

Вошедшая на его звонок женщина остановилась у дверей и, поправив на носу пенсне, почтительно спросила.

– Что прикажете?

Терентий её недолюбливал.

– Не проворна!

Но ценил за аккуратность и чистоту, к которой она, как бывшая женщина-врач, относилась очень серьёзно.

– К вам, Терентий Сидорыч, какой-то вице-адмирал пришёл, повестку принёс.

– Ась? Повестку? Ну, зови его сюда.

Вошел ещё не старый человек в поношенном морском мундирчике, без погон, без нашивок и без пуговиц.

– Рассыльный. Повестку вам принёс.

– Кака така повестка?

– А вот, читайте. И расписывайтесь в получении.

Он подал листок и разносную книгу.

Терентий повертел бумажку и вдруг рассердился.

– Ты мне что бумагу-то тычешь! Ты должен её прочесть, а не мне совать. Раз пришёл, так сам и читай.

Вице-адмирал смутился и, взглянув в повестку, сказал:

– Это вам предписание читать сегодня лекцию в университете.

– Каку таку лекцию?

– Сказано, на филологическом факультете.

– Како-ом?

– Филологическом.

– Фалала, фалала, – сам-то ты фалала. И чего они ко мне лезут? Я же больше извозом не занимаюсь, а живу на покое. Мало на свете извозчиков, что ли.

– Очевидно, пришёл вам черёд занять кафедру.

– Чиво занять?

– Кафедру.

– Ничего я таково ни у кого не занимал. Давай книгу, где расписаться-то?

– Вот тут.

Терентий пососал карандаш и начертал крест.

– Ладно и так. Мне сегодня некогда в подробностях свою хвамелию писать.

Вице-адмирал ушёл, и Терентий, одевшись, вышел из дому.

Швейцар, бывший артист императорского театра, распахнул перед ним дверь величественно-грациозным жестом Дон-Карлоса испанского.

Извозчик попался хороший, хотя и бывший профессор ботаники. Может быть, именно по этой причине с большим интересом поддерживал разговор об овсе.

Оказались даже общие знакомые, брат профессора, известный в своё время хирург служил у Терентия младшим дворником.

За разговором не заметили, как и приехали.

По дороге для шику Терентий купил газету у бывшего генерал-лейтенанта и, грациозно обмахиваясь ею, будто жарко, поднялся по лестнице.

В одной из аудиторий только что закончилась лекция по истории философии, читал её бывший городовой Семен Лаздрыга. Лекция, очевидно, понравилась: восторженная молодёжь качала лектора.

– А ты чего пришёл? – приветливо обратился к Терентию один из качающих.

– Лекцию читать должон. По фалале. Мало, мол, извозчиков, ко мне лезут.

– Ну что ж, читать так читай.

– Да очень-то не тяни, – поощрял другой. – Нам тоже ведь не сладко.

Терентий откашлялся, погладил бороду и начал:

– Товарищи университеты! Я вот был ломовиком, а таперича я по этой… по фалале. Потому что вот вам нужно высшее образование. А буржуя к вам подпустить нельзя. Он вас такому научит, что и не произнесть. Заставит вас букву «ять» писать. Правильно я говорю?

– Правильно! – ответили слушатели.

– И вообще всё это долой! Правильно я говорю?

– Правильно! Гайда ребята, качать его.

Терентия долго качали. Собрались даже послать телеграмму министру просвещения, да никого грамотного не оказалось. А тут, кстати, припомнили, что и министр тоже неграмотен, так уж решили, что лучше его и не беспокоить.

Вместо телеграммы покачали Терентия еще немножко да и отпустили с миром.

На обратном пути он обогнал длинный обоз с дровами. Ломовики, сопровождавшие обоз, были самого смешанного происхождения: один тенор Мариинской оперы, другой академик, третий штабс-капитан, пятый гинеколог. Терентий долго смотрел на них, обернувшись, и покачал головой.

– Нет, ефто ломовое дело труднее фалалы.

Дома его ждал неприятный сюрприз: в столовой сидел его десятилетний сын и внимательно рассматривал азбуку.

Терентий вырвал у мальчишки книгу и разорвал её на мелкие кусочки.

– Щенок паршивый! – кричал он. – Книжки читать задумал? Наукам учиться? Пастухом хочешь быть?

Сердито хлопнув дверью, он пошёл к себе в кабинет хлебать щи.

Мальчишка долго всхлипывал и собирал рваные листки. Женщина-врач убрала посуду, подошла на цыпочках к плачущему мальчику и, робко погладив его по голове, прошептала:

– Не плачь! Не плачь! Мы ещё увидим небо в алмазах!

Свои люди

В театре было пустовато и холодно.

Многие, чтобы отогреться, а может быть, просто из боязни опоздать к трамваю, надевали шубы в последнем антракте и так в шубах и досиживали целое действие.

Генеральше Кудакиной все эти порядки очень не нравились. Всё казалось ей и грубым, и неприличным.

Она давно не была в опере и теперь чувствовала себя как в лесу.

– Где Арданова? Где княгиня? Где Левам-Тамураева? Никого!

«Les notres»[27]27
  Наши (фр.).


[Закрыть] отсутствовали. Вместо них пришли «les autres»,[28]28
  Чужие (фр.).


[Закрыть] пришли в блузах, в смазных сапогах, в шерстяных кофтах, расселись на барьерах лож, громко хохотали, с треском откусывали яблоко, аплодировали там, где не надо, и громко вызывали кого не следовало.

Всё это было ужасно.

В фойе, куда генеральша по привычке вышла попудрить нос и посмотреть туалеты, «les autres» ходили густой тусклой толпой, стучали сапогами и «напирали», как в трамвае.

Генеральша Кудакина очень расстроилась.

Вдобавок предстояло идти домой одной по тёмным и страшным улицам, где грабят, как на большой дороге. Нет, положительно игра не стоила свеч.

И чем ближе к концу, тем страшнее представлялась ей тёмная улица с поджидавшими на ней тёмными личностями.

Из «les notres» не было буквально никого. Ясно, что придётся идти одной.

Спектакль кончился. Она торопливо оделась и бросилась на улицу, застегивая на ходу пальто. Нужно держаться с толпой. Не так страшно.

На площади перед самым театром груда сваленного слежавшегося снега. Торопясь скорее перейти улицу, генеральша влезла на одну такую гору и остановилась, не зная, как быть. Ноги скользили, – ни за что не удержаться.

– Господи! Прямо хоть ползком!

– Сударыня, разрешите вам помочь! – раздался за ней мягкий басок.

Она обернулась.

Перед ней стоял среднего роста пожилой господин, типа бюрократа былых времен. Маленькие седоватые бачки, бритый рот, почтительные манеры.

«Он из «les notres»!» – подумала генеральша и не без грации протянула ему руку.

– Мерси! Вы очень любезны!

– Тут такие горы, что нетрудно и ноги переломать, – говорил бюрократ, поддерживая её под руку. – Перейдёмте на ту сторону, там не так скользко.

Генеральша подбодрилась. Ему, очевидно, в ту же сторону. Слава Богу, теперь не страшно.

– Н-да-м, вообще новые порядки! – неодобрительно покачал головою бюрократ. – Вы изволили быть в театре?

– Да, я была в опере.

– А кто сегодня пел? – поинтересовался он.

Она назвала.

– Ужас! Ужас! – возмутился старичок. – Разве можно им давать эти партии! Разве при прежних порядках это было возможно!

– А вы, как я вижу, часто бываете в театре?

– При новых порядках – ни ногой. Зачем? Только себе кровь портить. Видели, кто теперь в театр пошёл?

– Ах, да! Ах, да! – встрепенулась генеральша. – Это что-то ужасное! Сегодня буквально никого не было из «les notres».

– Вот то-то и оно! Сидят, глазами хлопают, ничего не понимают. А в балете – я как-то зашёл, кое-кого из своих повидать по старой памяти, так, верите ли, чуть со злости не заплакал. Танцует Маклецова, а они кричат: «Красавина, браво», потому что в программе по ошибке Красавину поставили. Нет, вы подумайте только: смотрят и не видят, кто танцует. Тут как-то «Севильский цирюльник» шёл, так они автора вызывали. Как вам это нравится!

– C’est affreux![29]29
  Это ужасно! (фр.)


[Закрыть] C’est affreux! – совсем расчувствовалась генеральша.

– Бывало, парадные спектакли! так ведь что это было! Блеск, золото, генералитет! Дамы, бриллианты, перья! Накидки какие! Соболя! Возьмешь в руки такую шубку, рука тонет. Душистые, мягкие.

– Ого! – игриво засмеялась генеральша. – А вы, я вижу, понимаете кое-что в дамских туалетах.

– Еще бы! Эдакая красота! Графиня Вестен, левый бенуар, какие ножки! И всегда белые атласные туфельки. И всегда ей нужно было ножки папиросной бумагой обвернуть, иначе она и ботинки не наденет.

– Зизи? Вы знаете Зизи?

– Очень красиво одевалась. Первый абонемент.

– Скажите, вы у них бывали, у Вестенов?

– Нет, только в театре видал.

– А её сестру вы тоже знаете?

– Да у той как-то раз был. Она просила зайти. Билет ей завёз.

Генеральша была довольна. Идти было не страшно и даже весело. В сущности, просто приятно было, что она сразу угадала в милом спутнике одного из «les notres». Она уже предвкушала, как расскажет об этом мужу.

Она смело взяла своего спутника под руку и кокетливо прощебетала:

– Вы простите, что я так sans facon![30]30
  Запросто (фр.).


[Закрыть] Но здесь до того скользко!

– Пожалуйста, я очень рад.

«Как жаль, – думала генеральша, – что неловко спросить у него, кто он такой. Может быть, бывший министр. Вот забавно было бы! Такое романтическое знакомство! Как бы навести разговор так, чтобы выведать…»

– Да, скучные пошли времена! – вздохнул бюрократ и замолк.

– А скажите: вам, наверное, очень скучно теперь… теперь ведь вообще все деятели старого режима сидят без дела.

– Н-да-с. Конечно, скучно для человека, привыкшего работать. Ну, что ж, подождём. Живу пока у дочки. Подождём! Ещё вспомнят о нас! Вспомнят! Позовут! Не очень долго без нас просуществуют. Позовут!

Генеральше вспомнился знакомый сановник, который буквально этими словами говорил о своих надеждах. Буквально.

– Скажите, – спросила она, – вы не знавали Острятинова?

– Нет, не доводилось.

– Он придерживался совершенно вашего образа мыслей. И знаете, мой муж – я вас непременно с ним познакомлю – он вполне бы с вами согласился… Хотя он сейчас избегает всякой политики. Его нервы так потрясены упразднением департамента. Вы ведь, наверное, тоже избегаете политики? Или вы не бросили надежды? Мне вы можете всё сказать. Мы свои люди. Вы сами видите, что мы свои люди.

– Нет, я политикой не занимаюсь. Политикой пусть мальчишки занимаются.

– Вот следующий подъезд уже мой, – сказала, вздохнув, генеральша, и подумала, что, прощаясь, он, конечно, представится ей.

– Чагиных дом. Знаю, – сказал бюрократ. – Я тут все дома знаю! Ещё бы! Двадцать шесть лет по этой дороге в театр бегал.

– Так часто бегали в театр?

– Да почти каждый день.

– Да что вы! Неужели вы такой театрал? – удивилась генеральша, и сразу догадалась: у него была балетная интрижка или что-нибудь в этом роде.

– Н-да-с! Двадцать шесть лет, это не шутка.

– Ну как это можно до такой степени увлекаться театром! Верно, тут какие-нибудь тайные причины – хе-хе?

Она игриво погрозила ему пальчиком в вязаной перчатке.

Но он не улыбнулся. Он приподнял шапку, вытер свой большой лысый лоб и, вздохнув, ответил.

– Нет-с, я не увлекался. Я работал. Я, сударыня, двадцать шесть лет прослужил капельдинером в этом самом театре. Да-с!

Генеральша Кудакина ничего не рассказала мужу о своём чутье относительно «les notres».

Она была сильно не в духе и сейчас же легла спать, даже без чая.

Маникюрша

Софья Петровна. А, мадам Парасковья! Наконец-то. А я тут сама начала.

Маникюрша. Напрасно. Только напортили. А я уж даже не знала, идти или не идти. Такие везде ужасы! Такие ужасы! У меня буквально каждый нерв расстроен! Мой жилец, господин Гаврилин говорит: «Мадам Парасковья, на вас лица нет! Ну куда вы пойдёте, когда на вас совершенно нет никакого лица!»

Софья Петровна. А что же случилось?

Маникюрша. Как – что случилось?! Ужас! Страшный ужас. Вы слышали, что в Самаре-то делается? Социализировали женщин!

Софья Петровна. Да что вы? Это как же так?

Маникюрша. Вы подумайте только – какая низость! От шестнадцати до тридцати двух лет. Ведь это же возмутительно! Это так меня взбесило!

Софья Петровна. Да вы успокойтесь, вот вы мне палец разрезали.

Маникюрша. Нет, я не могу успокоиться! До тридцати двух лет! А? Каково? Точно женщина в сорок лет уже не может оказать пользу своему отечеству. Ведь это же низость, подобное отношение! Вот вам хвалёное равноправие! Вот вам…

Софья Петровна. Ай! Опять!

Маникюрша. Ничего пустяки. Даже незаметно. Ах, я так расстроена всеми этими ужасами! Сегодня делаю одной артистке маникюр, задумалась о политике, а она кричит: «Мадам Парасковья! Мадам Парасковья! Вы мне полисуаром по щеке мажете!» Представьте себе – ведь и правда! Задумалась да по щеке и кручу. А она ещё сердится! Ну, сами посудите, до того ли мне? А знаете, что я вам скажу. У нас тоже социализация началась. Насчёт женщин. Корни ещё не пустила, но уже началась. Вчера я обедала в одном аристократическом доме, у них, знаете, в Вильне была своя аптека. Ну-с, так вот, за обедом сидел со мной один брюнет, и, знаете ли, довольно жгучий. Он тоже такой аристократ, манеры и всё прочее. «У меня, – говорит, – мадам Парасковья, была чудесная квартира, только её уже давно под каких-то анархистов ассенизировали». Ну-с, так вот, обедаем мы, то да сё, только чувствую я, что он мне коленку обнимает. Ну я, конечно, сочла неловким делать ему за обедом замечание, а уж потом, когда из-за стола встали, отозвала его в сторону и говорю: «Зачем вы за обедом позволили себе, и так далее» А он говорит: «А когда же тогда, если не за обедом?»

Софья Петровна. Какой ужас! Какой ужас!

Маникюрша. Ну я, натурально, приняла на себя бонтон и говорю: «На всё своё время, а оскорблять женщину за обедом не принято». А он говорит: «А я ждать не могу, я, – говорит, – немедленный социалист!»

Софья Петровна. Ах, какой ужас! Какой ужас!

Маникюрша. Что это вы, милая моя. Зарядили – всё ужас да ужас! Какой такой особенный ужас? Если передовой человек развивает перед вами свою программу, так у вас сейчас ужас! Всполосните руку.

Софья Петровна. Но всё-таки, знаете, как-то так…

Маникюрша. Да ровно никак. Всё у нас ужасы. Вот когда стали уплотнение вводить, так тоже все закудахтали: «Ах, ужас! Ох, ужас!» А теперь как пошли уплотняться, так даже там, где не надо. Нечего! Нечего! И сами радёхоньки. Я, конечно, не сплетница и никогда ничего себе сказать не позволю. Но посудите сами – разве при старом режиме позволил бы Трубкин, чтобы у них в квартире два бывших прапорщика жили? А теперь живут. Я сама видела. Сидят и свои бывшие шпоры чистят. А мадам Трубкина кофеем их поит, и розовый бант в голове. А муж и пикнуть не смеет. Я не сплетница, но разве мадам Галкина не радёхонька, что у них Мишель приплотнился. «Лучше, – говорит, – своего знакомого, чем неизвестно кого». Ещё бы не лучше!

Софья Петровна. Неужели Мишель у них? Ах, голубчик, как это интересно! Расскажите ещё!

Маникюрша. Предупреждаю вас, я не сплетница и ничего лишнего вы от меня не услышите. Но вы знаете, этот Мишель уплотнился до такого нахальства, что даже самому Галкину еле руку подаёт. И как вечер, так он с Галкиной в кабаре. То в «Тройку муз», то в «Десятую пику». А сам Галкин дома сидит и продуктовые карточки сторожит.

Софья Петровна. Какой ужас! Какой ужас!

Маникюрша. То есть позвольте – в чём ужас-то? Что же, по-вашему, – дом пустой оставлять? По нынешним временам это очень опасно.

Софья Петровна. Положим, и на улицах грабят.

Маникюрша. Теперь, знаете, когда вечером возвращаешься, нужно всё в рот брать.

Софья Петровна. Что же брать-то?

Маникюрша. Да всё. Всё с себя снять да в рот. Часы, значит, кольца, серьги. Недавно муж мадам Булкиной возвращался из театра, темно, страшно, он и положил часы в рот. И как раз: «Стой! Руки вверх!» Грабители! Он руки поднял, а часы во рту: тик-так, тик-так, тик-так. Ну, воры обшарили его, да и кричат своим: «Ничего при нём не нашли, кроме сильного сердцебиения». Так и спасся. Только, говорит, от страха чуть часы не заглотил. Другой раз, говорит, нужно будет цепочку через нос выпустить и на конец гирьку привязать, чтоб оттягивала. Ну-с, готовы ваши ногти.

Софья Петровна. Мерси, мадам Парасковья.

Маникюрша. Я, конечно, не из тех, которые больше трещат, чем работают. Я молчу, но зато дело у меня горит. До свиданья.

Софья Петровна. Чёрт! Вот обкарнала. Господа! Да что это? Как будто одного пальца досчитаться не могу?