Текст книги "В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919"

В рынке

Есть у нас в Петрограде знаменитый Александровский рынок. В этом рынке можно найти всё, что вам нужно и что владельцу было ненужно, начиная со старых калош и кончая совершенно новыми, только что смастерёнными Рембрандтами.

Любители старины и редкостей пропадали здесь целыми днями, отыскивая ценные старинные картины, редкие книги, драгоценные кружева, фарфор и ювелирные изделия.

Иногда под грошовой картинкой, отмыв её, удавалось найти и восстановить произведение великого мастера, а в ларьке татарина рядом с дутыми бусами и кавказским чубуком – старинную табакерку высокой художественной ценности.

И теперь толпится народ в Александровском рынке.

Бродят растерянные покупатели, присматриваются, вздыхают, ищут. Ищут не старины и роскоши, не редкостей и древностей, а как ни странно, своих собственных вещей.

Покупатели – люди свежеограбленные и обокраденные, ещё не потерявшие надежды найти свои вещи.

Иногда находят. Момент этот, конечно, радостен, в радости этой много горечи. Украденную вещь найти ещё можно, но вернуть почти никогда нельзя.

Продают на рынке теперь тоже не редкости и древности, а штуки самые необычайные. И люди, продающие их, тоже имеют вид довольно диковинный.

Вот стоит мальчишка, а на голове у него надета штора прямо с палкой, с крючьями и шнурками. На крючьях следы извёстки – видно, что штора была наспех выдрана с мясом. Тут же и покупатели. Прицениваются, щупают товар.

– А брюки из ей сшить можно?

– Всё можно, – гудит из-под носа мальчишка. – Из ей всё можно. Чего нельзя?

Стоит баба. Разложила на перевёрнутой корзиночке свой товар: две розетки от подсвечников и четыре круглые дверные ручки. Ручки, точёные, деревянные, с медными шишечками, выкрадены, по-видимому, из какого-нибудь дворца.

Сейчас же находятся и покупатели.

– Что продаёшь? – спрашивает баба с солёным судаком в руках. У судака с хвоста капает.

– Чать, сами видите, что продаём, – уклончиво отвечает торговка. Очевидно, ей самой нелегко определить свой товар.

– Почём пуговица-то? – спрашивает покупательница, пощупывая пальцем дверные ручки.

Торговка оживилась. Она рада, что её товар оказался пуговицами. Теперь будет легче. А то, действительно, торгует, а чёрт знает чем.

– Пуговки-то? По шесть рублей за штуку.

– Больно дорого.

– Дорого? Да ты посмотри на товар-то! Ведь это настоящее дерево.

– Уж и настоящее! У вас всё настоящее! Её и не пришьёшь – дырок нету.

– А уж каждый на свой вкус пробивает, как кому удобно.

Покупательница примеряет дверные ручки к груди, к бокам, к животу. Везде они одинаково эффектны.

– Вам к пальту?

– К пальту.

– Так вам одну на кушак надо да три на застёжку.

Примеряют, любуются. Забытый на время судак игриво капает хвостом на обеих.

В торговке просыпается женщина и эстет, подавленные до сих пор коммерческими, сухими расчётами.

– Эх, не хватает! Ещё б таких две штуковины на карманы! Да сзади две на хлапан!

Примеряют ручки на бока, на поясницу. Что и говорить – везде хорошо. Такую вещь, куда не посади, она себя оправдает. И к тому же настоящее дерево. Дуб. Этому дубу сносу не будет. Пальто развалится, а дуб выдержит.

Молоденькая девчонка с юркими шмыгающими глазами продаёт три чёрных шёлковых чулка по пятнадцать рублей за штуку.

– Почему три? Разве трехногие люди бывают?

– Так купила, так и продаю. Все три вместе, а порознь нельзя.

– Четвёртый-то чулок, видно, еще не докрала, – мрачно решает желчная дама.

Пожилая женщина с подручным мальчишкой продают голубую штофную обивку, ободранную с мебели. Старинный, местами выгоревший штоф кое-где разрезан, кое-где содран с гвоздями. Видно, драли наспех.

Для наглядного показания пользы и применения своего товара на торговке надета кофта, сшитая из кресла. Скроена на диво и очень вместе с тем просто. Ручки кресла – на руки, спинка – на спину, перёд – на грудь, сиденье – на живот. Баба, по счастью, оказалась сложенной почти как кресло – сама плоская, руки короткие.

Товар покупается хорошо.

Несколько смущает диван.

Как его раскроить?

– Диван-то? А на юбку. В три полотнища выйдет: одно с сиденья, одно со спинки, одно сзади.

– Да ведь юбка-то выйдет поперечная. Не знаю, носят ли теперь поперечные-то?

– Да что вы, помилуйте, очень даже модно. Многие брали, и никто не обижался, поносите – спасибо скажете.

У выхода целый ряд баб продаёт старые корсеты. Корсеты свернуты в трубочку. И бабы тычут ими, как пулемётами.

Чья-то горничная в наколке и переднике предлагает два кружевных платка, расшитый воротник, блузку и нарядную шляпу со страусовым пером.

– Я «с руки» продаю. Меня барыня послала.

Мужик продаёт индейскую шаль, солдат – севрское блюдечко без чашки, рыжий парень – кружевную рубашку и перламутровый веер, старушка – шёлковое кимоно и колоду карт.

А худенькая дама с влажным землистым лицом человека, очнувшегося от обморока, молча предлагает обтрёпанного плюшевого медведя и офицерские пуговицы с орлами.

Теперь в Александровском рынке продают то, что нужно владельцу и не нужно вам.

Рассудок на верёвочке

И вот выясняется мало-помалу, что, кроме двух категорий общественных деятелей, так талантливо определённых Троцким: «Примазавшиеся прохвосты и неучи со светлой душой», – кроме этих двух категорий для управления всё-таки (вопреки всему) громадной Россией, нужны ещё и люди, вкусившие от яда презренной науки и сохранившие душевную порядочность.

О Троцком говорят, что он болезненно любит «исторические» фразы. На этот раз его можно поздравить. Фраза о прохвостах и неучах войдёт в историю Государства Российского как золотой ключ при разгадке тёмного и сокровенного.

Троцкого поздравляю.

Спрос рождает предложение. Об этом предложении уже говорят в правительственных сферах. Специалисты различных отраслей науки предлагают им свои силы и знания.

Это факт настолько достоверный, что обсуждался даже способ пользования этими силами и знаниями.

Поставить около генерала по два штыка.

Генерал – это значит вообще человек учёный, специалист по какой-нибудь отрасли знания – будет работать, созидать, творить, а два солдата по бокам со штыком в руках будут за ним зорко присматривать. И если одному из них покажется, что генерал недостаточно рачительно ведёт своё дело по стрелке правительственного компаса, сторожа перемигнутся и, приставив к генеральской груди штык, поднатужатся и вдавят его в тело.

Солдат, конечно, будет солдатом обыкновенным, т. е. или светлым неучем, или в худшем случае из примазавшихся прохвостов.

Чтобы двигать Россией, как и всем земным шаром, нужен разум. Ничего с этим не поделаешь. Ну вот и нашли выход. Привязали разум, как собачку, на верёвочку, а конец верёвочки дали неучу и прохвосту. В лучшем случае только неучу. Обращение к разуму даже в такой презрительной к нему форме всё-таки, по-видимому, очень неудобно и неприятно.

Ведь так открыто и радостно рассчитывали обойтись совсем без него.

Кто-то (как будто Володарский) восторженно сообщил о том, как простые солдаты, назначенные на ответственные должности, сначала стеснялись и конфузились, но, очень быстро освоившись, начали держать себя как истые сановники.

Когда попугай в цирке гасит из ведёрка игрушечный пожар, это очень занятно и весело, но на настоящий пожар всё-таки никто попугая не пригласит.

Приходится искать пожарных.

Хаос последнего времени принял совершенно анекдотический характер. В безумной неразберихе мечутся, разиня рот, выпучив глаза, и светлые неучи, и примазавшиеся прохвосты. В первую минуту, по первому впечатлению даже не разберёшь, кто именно перед вами – просто ли болван или гнёт свою линию.

Планы! Проекты! Сметы! Ассигновки, подписанные за неграмотностью крестом! Восторженные жесты! Мечтательные глаза!

Ах, будущее человечество! Мы должны построить новые дворцы для детей. Дети должны жить в садах. Один огромный цветущий сад, где деревья цветут под музыку. У нас выработана смета на сорок миллионов…

– Послушайте, гражданин начальник. Ради Бога, добудьте для детей хоть по одному носовому платку. Они сморкаются в платье.

– Что платки – это всё мелочь. Это всё детали. Разве можно теперь заниматься мелочами, когда перед нами такая грандиозная работа? Дети должны приобщаться искусству с самой колыбели. Они будут засыпать и просыпаться под музыку.

– Ради Бога, господин начальник, – плачет заведующая приютом, – хотя одну смену белья. Ведь они носят рубашки по три недели, у них на платье вши ползают.

– Вши! Что?

Глаза мечтательно устремлены вдаль.

– Искусство! Искусство! Мы реквизируем две тысячи роялей. Детям нужна прежде всего музыка. Пролетарская музыка и пролетарские танцы. Нам обещана ассигновка в сорок миллионов.

– Да ведь носовые платки – это же пустяки, несколько сот рублей, и все носы будут чисты и сухи.

– Что? Несколько сот? Ну время ли заниматься такими мелочами? У нас смета на полтораста миллиардов.

Кто этот мечтатель – прохвост или неуч? Во всяком случае, не какой-нибудь третьей категории.

– У нас не будет никаких уроков, дети будут схватывать всё на лету, под музыку. Когда я был маленьким мальчиком, я не любил уроков и всегда мечтал схватывать всё на лету, под музыку.

Глаза мечтательные, добрые. Нет, он, пожалуй, не прохвост.

Милый маленький мальчик. Когда я была маленькой девочкой, я мечтала, чтобы вместо пяти часов занятий выдавали каждый день по пяти коробок тянучек, по коробке в час, но всё-таки я не смею предложить комиссариату народного просвещения эту систему образования.

Музыка! Сады! Смета! Ассигновки! Наброски широких планов мировых переворотов.

Ничего реального, жизненного и ясного. Против реального обе категории – и прохвосты, и неучи. Неучи оттого, что они мечтательны, и мечты их, красивые и нежные по существу, бессодержательны и нежизненны. Прохвосты оттого, что это удобно. Планы, проекты, горизонты.

В результате хороший оклад. Под себя мотор, под жену мотор. (У жён обыкновенно открывается талант в общей сфере деятельности с мужьями – так заразителен дар государственного строительства.)

Сметы, ассигновки.

Иногда благословленный конец – суд, во время которого «товарищи трибуналы» с ужасом, почти парализующим их деятельность, исследуют удивительную карьеру былого сподвижника.

Крякают и чешут затылок.

Но как же быть дальше? Нужно знание, нужен разум и нужна совесть.

Наскоро открываются сотни фабрик «собственной интеллигенции»: курсы, где за два месяца вы получаете образование среднего учебного заведения с аттестатом, курсы, где за три недели вы сделаетесь инженером с аттестатом, где за три недели вы пройдёте весь университет с аттестатом. На что угодно, хоть на митрополита, и грамотность при этом необязательна. И пока пролетариат сопит и мусолит карандашом на этих курсах, можно воспользоваться услугами генералов, торгующих шоколадом собственной варки.

Посадить разум и совесть на верёвочку и истыкивать их штыками, чтобы не дремали.

Уличная эстетика

Мы стояли толпой на Советской площади и смотрели, как валят Скобелева.

Непривычное зрелище интересовало и удивляло.

Какая-то женщина вслух выразила недовольство.

– Зачем ломают? Стоял, никого не трогал.

Женщину арестовали и увели.

Это жестоко. У всякого свой вкус. Наверное, ещё многим дамам нравится генерал на лошади. Неужели эстетические несогласия будут и впредь так строго преследоваться?

Тогда следовало бы выработать уложение о наказании за контрэстетические выступления. Чтобы знать, чем именно рискуешь, протестуя против правительственной эстетики: строгим общественным порицанием или семнадцатью годами принудительных работ.

Мне, например, многие из декоративных прелестей, предпринимаемых в больших городах для ознаменования торжественных дней, определенно не нравятся и никогда не нравились.

Почему нужно радоваться, когда на колонны подъезда накручивают лохмотья кумача или когда через перила балкона перебрасывают старые ковры, плохие, потёртые и вылинялые, что, глядя на них, и не сразу поймёшь, для красы их развесили или чтобы выветрить? Ещё меньше мне нравится, когда на протянутую поперёк улицы верёвку вешают длинные полотнища материи. Их почему-то всегда вешают по две штуки рядом, и когда их колышет ветер, кажется, что над вашими головами движутся чьи-то гигантские штаны.

Лошади пугаются, извозчики ругаются, мальчишки хихикают.

Но допустим, что у меня извращённый вкус и я настоящей красоты не понимаю. Допустим, что балкон в тряпках действительно очень красив. Так почему же тогда богатые люди, которые не жалеют ни времени, ни денег для украшения своих жилищ, – почему они не держат всегда своих балконов в ситцевых лохмотьях? Ведь это не так дорого, а если и дорого, так ведь раз красиво, так неужто жалеть?

Почему же душа может вынести эту красоту только в официально торжественные моменты?

Удивительно всё это!

Или, может быть, наматывание тряпок на заборы и постройки есть только символ и означает девиз:

– Радуюсь по предписанию начальства.

Нет, право, я ничего не хочу сказать этим антиправительственного или контрреволюционного. Потому что такие же чувства и мысли волновали меня и в годы самодержавия, когда по случаю приезда какого-нибудь шаха или эмира или по поводу различных тезоименитств выволакивали из кабинета старый ковёр и, прикрепив гвоздиками, перекладывали через перила балкона, к великому удовольствию прислуги.

– Ладно, хоть выветрится немножко.

Может быть, неприхотливое самолюбие эмира и было приятно удовлетворено видом старого ковра, болтающегося совсем не там, где ему быть надлежит, но, повторяю, меня это зрелище никогда не захватывало.

Я совсем не протестую и теперь против старания властей украсить город. И никакого наказания не заслуживаю. По-моему, кумачовое тряпьё столь же безобразно и столь же портит улицы, как и свергнутый генерал Скобелев. Так что – плюс и минус вычеркнуть – я чиста как стёклышко.

Мне кажется, что вчера в толпе у меня были единомышленники. Никто не ахал и не смотрел восторженно на убранство и декорирование улиц. Только когда разнёсся слух, что на какие-то драпировки пустили запасы не то бумазеи, не то фланели, многие практичные головы оживленно закивали:

– Видно, потом по дешёвке распродавать будут.

Я очень тревожно себя чувствую… Участь дамы, выступившей в защиту генерала, смущает меня.

Если бы у нас был писаный закон, я бы справилась. А то как быть? Как хочется писаного закона, самого свирепого, самого жестокого, даже просто дурацкого, но определённо дурацкого!

Пусть, например, установят, что по понедельникам можно безнаказанно бить всех брюнетов или что до двенадцати часов утра никто не имеет права смотреть на курицу. Вот всё и спокойно. Брюнет, не желающий страдать, сидит по понедельникам дома. А по утрам натуры не преступные не соблазнятся поднять (или опустить) глаза на курицу.

Не выдержал – сам виноват. На себя и пеняй. И иди на каторгу хоть на семнадцать лет. Никто и не пожалеет.

А так, живя по закону неписаному, очень себя тревожно чувствуешь.

Вот дама на Советской площади говорила искренно, что понимала и чувствовала. Ну нравится ей генерал с саблей на лихом коне. А оказывается – нельзя. Помню, когда открыли в Петербурге памятник Александру III, что это был за гогот! Весь день кругом ходили, головами крутили, пальцами тыкали:

– Ну и царь!

– Вот так царь! Гы-ы!

А ночью какой-то смельчак привязал к царской ноге бутылочку казёнки.

Та же была критика, но никто не пострадал.

И если бы теперь в законе была написана статья, в силу которой кумач на улице должен почитаться явлением, вполне удовлетворяющим эстетические потребности нашей республики, я бы никогда не посмела сказать, что он мне не нравится. Что я, каторжник, что ли? Подавила бы в себе преступные сомнения и исправилась бы прежде чем кто-нибудь догадался об их существовании.

– Тряпочка! – говорила бы я. – Это такая прелесть! Это возвышает душу, это объединяет, это красота, перед этим Венера Милосская – девчонка и щениха.

А теперь не знаю…

Петроградские дни

У каждого дня своя физиономия.

Физиономия сего дня – выпученные глаза, удивлённо поднятые брови и раскрытый рот.

Это всё от напутственных слов Ленина, отправляемым по провинции агитаторам.

Очевидно, оратор увлёкся собственным кличем, потому что получилось нечто очень странное.

Смысл речи таков: буржуй, «хапала», запрятал имущество в сундуки. Народ должен непременно сам, собственноручно и по собственному почину («потому что полиции теперь нет и надеяться не на кого») вытащить «хапалу» и разграбить его сундуки.

Для людей малодушных, смущающихся грабежами, была приведена в назидание притча о старом большевике, который на вопрос ответил: «Правда, но грабят они награбленное».

Я боюсь, что газеты, цитировавшие эту речь, что-нибудь переврали.

Этого не может быть.

Если старый большевик, заявлявший, что большевики грабят, выжил из ума и поэтому заслуживает снисхождения, то здоровые большевики средних лет не должны повторять его слов умилённо и назидательно.

И это всё теперь, в тот самый момент, когда в Смольном происходят экстренные совещания и вырабатываются экстренные меры для борьбы с пьяными и трезвыми погромами.

К чему тогда меры и совещания, когда нужны только поощрение и умилённый восторг?

Или нехорошо, что Петроград грабят в полупьяном виде, а нужно непременно со свежей головой и в полном сознании приносимой человечеству пользы?

Какие изысканные претензии, к чему они в наши суровые времена?

Но всё-таки чувствуется, казалось бы, что именно нетрезвое состояние громил оскорбляет собственную смольнинскую эстетику. Это видно из удивительного умозаключения Ленина, что пьяные погромы организуются буржуями-капиталистами.

Совсем невменяемый народ эти буржуи-капиталисты. Они подкупают солдат, чтобы те, напившись краденой водки, грабили буржуазные магазины и квартиры. У пролетариата ценностей нет, так что ему эти погромы не вредят.

В своей самотерзательной, самоистребительной страсти буржуи не щадят ничего. Они тратят, очевидно, немало денег на подкуп солдат, да ещё вдобавок жертвуют собственными винными складами и имуществом.

Мало того: они при первой возможности расправляются со своими лучшими представителями. Такой слух был пущен относительно убийства Шингарёва и Кокошкина.

– Провокация, провокационные убийства! Убийцы подкуплены буржуазией.

И пьяные солдаты, громящие буржуазные квартиры, тоже подкуплены буржуазией.

Бедные, им так не хочется пить водку и грабить людей.

Но что поделаешь – подкуплены. Нанялись, продались.

Они – люди честные: раз взялись за дело, так уж выполнят, не щадя живота. Под пули лезут. Броневиков не боятся, в подвалах тонут, а от слова не отстанут.

Пришёл, значит, буржуй, деньги заплатил и сказал:

– Режь ты меня, братец, за эти деньги, пока не зарежешь. И разграбь ты меня, голубь мой, дочиста. Таково мне хочется разграбиться, что прямо силушки моей больше нету.

И вот из-за буржуйной прихоти страдает бедный рабочий, солдат лезет под пули, и когда этому будет конец?

Буржуйную страсть к самоуничтожению можно сравнить только с такой же страстью населения черты оседлости доброго старого времени, когда следствия об еврейских погромах ясно и бесповоротно доказывали, что погромы вызваны самими евреями, чёрт их знает для чего.

Сами себя колотят, а полиция из-за них страдай. Такой беспокойный народ. Прижать бы его хорошенько, – может быть, и успокоился бы.

Итак, обезумевший буржуй сам себя лупит.

Но это нехорошо. Это непорядок. Против этого обещано принять самые строгие меры.

Разве можно допускать в социалистическом государстве такие штуки? Да тут, как говорится, социализм и не ночевал.

Лупить буржуазию должна не она сама, а революционный народ на свои собственные средства.

У нас все заботятся только о своих правах. Никто не подумает об обязанностях. Вот Ленин и призывает к порядку.

Самодёрству буржуазии надо положить конец. Подготовленные к этому делу агитаторы разбредутся, расскачутся по всей Руси и научат пролетариат:

– Гра-а-абь!

– Господа агитаторы, – может быть, скажет утопическая личность, – может быть, всё-таки правительство благоволит взять в свои руки правильное распределение народного достояния?

– Ишь, какой буржуй выискался, – ответят агитаторы. – Привык на готовенькое. Сказано: грабь сам – ну и грабь.

Боюсь, что утопической личности не найдётся.

И выйдет, пожалуй, наоборот. Агитаторов вздуют, – зачем поздно приехали, когда уже всё дело сделано, о чём раньше думали… Интернациональный человек задним умом крепок.