Текст книги "В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919"

Дыбокрылонтай

«Дыбокрылонтай» – так на сокращённом коммунистическом языке называется инцидент Дыбенко, Крыленко и Коллонтай.

Этот скандал в высокопоставленном семействе ужасно всех веселит.

Подумайте только: комиссары удирают переодетыми! Стерегущий их день и ночь автокрыл (автомобиль Крыленко) околпачен, как последний идиот.

Но ведь это же сенсационная картина для кинематографа, боевик в 2000 метров (только у нас), с цыганским пением Юрия Морфесси.

Коллонтай, переодетая крестьянкой, выходит из отеля. Она опровергла это, и совершенно напрасно. И так ведь скучно жить на свете, а тут лишают последнего рокамбольства. Ну к чему опровергает? Дайте нам думать, что она ушла в платочке.

Скандалу все рады.

Даже очень не склонные веселиться тяжелодумы – и те находят хорошую сторону в том, что правительство, не следуя буржуазному правилу il faut laver son linge sale en famile,[31]31
  Не выносить сор из избы (дословно: стирать бельё в кругу семьи) (фр.).


[Закрыть] т. е. нужно грязное белье мыть не всенародно, откровенно выволакивает на суд общества различные faux pas[32]32
  Ошибки, проступки (фр.).


[Закрыть] своих сотрудников.

Это хорошо. Это значит, что они не боятся поколебать престиж советской власти.

Сейчас Крыленко терзает Дыбенко. Дыбенко инкриминируется бегство из Нарвы. Но ведь мы же читали (или это была шутка?) инструкцию не то наштаверха, не то штановерха о том, что «нужно избегать в немцев стрелять». И это было как раз, когда немцы наступали. А так как, наступая, немцы, наверно, стреляли, то и было вполне целесообразно уйти из Нарвы пораньше, подальше от греха. Дыбенко так и сделал. А что он удрал раньше всех, то ведь, поскольку я понимаю, комиссару и надлежит шествовать всегда во главе отряда. Такое отступление – вообще дело сложное, и разобраться очень трудно.

Советы настроены как будто пораженчески (настроение это пока что фигурирует под псевдонимом «передышки»), но при этом советы хотят, чтобы Дыбенко дрался как лев с немцами. Дыбенко же – оборонец, но при этом сдаёт Нарву без боя. Ничего не понять! Это просто какая-то ссора двух влюблённых, когда каждый делает то, что хочет другой, и притворяется, что сердится. Но за Дыбенко ещё вина – вина от вина (извиняюсь за скверный каламбур!): Крыленко говорит, что Дыбенко в салон-вагоне дул водку из бочонка, и ещё не один, а со всем своим штабом.

Подумайте, в такое голодное время и вдруг такое благодушие!

Морской министр со всем своим штабом в салон-вагоне водку дует.

Тяжело и неприятно.

Остальные преступления морского министра, ещё нам не известные, наполняют два объёмных тома. Вот так комиссар! За такое короткое время заполнил своими преступлениями два тома.

Для такой огромной литературы не давали материала даже самые ярые из царских министров. Два объёмистых тома. С нами крестная сила! Или воскрес Арсен Люпен? Но Крыленко знает и ещё многое о непристойности Дыбенко. Только сейчас говорить не хочет. Потом скажет.

Уж поскорей бы, не томили бы.

Когда съезд собрался в Москве, Дыбенко так поспешил туда, что чуть не расстрелял начальника станции, и если бы не «Викжедор» с «Викжелем», то неизвестно, чем бы дело кончилось.

Но, как говорит пословица: «Слепая торопится, а баня не топится», – не к чему было ему торопиться.

Встречали его с кислой миной и выразили недовольство его моветонству.

А там и пошло.

Арестовали, и – что обиднее всего для Дыбенко – арестовали не по всем правилам дела, а кое-как.

Душа тонкого законоведа возмутилась. Дыбенко сказал:

– Коли вам закон не писан, так мне и подавно.

И удрал.

Напрасно взывает Крыленко:

– Дыбенка-а! Дыбенка-а! Иди, тебя тятя сечь хочет.

Дыбенко и в ус не дует.

Он занимается свои делом и просит ему не мешать.

– Пожалуйте в тюрьму.

– А ну вас, некогда мне. Понимаешь, недосуг.

Действительно, человек занят, а они только мешают. И чего лезут! Арестовать даже как следует не умеют, а туда же лезут. Крыленко сердится. Крыленко велел ударить обвиняемого Дыбенко и поручительницу Коллонтай по самому дорогому с коммунистической точки зрения – по карману: приказал наложить арест на имущество!

– Ой, как это всё конфузно!

Арест на имущество своих же товарищей, своих же комиссаров. Ведь этого-то прошлого уже ничем не выжечь. Был Дыбенко комиссаром. Если он так уж возмутительно плох, то почему же он был комиссаром? Не знали, что он таков, а потому и назначили? Да разве можно назначать на такие должности человека, о котором мы не знаем, каков он?

Но Коллонтай все давно знают. Зачем же арестовывать её имущество? Это неприлично.

– Вот, мол, как мы её вещи арестуем, так она живо голос подаст.

От того ли, или от другого, но она голос действительно подала.

«Товарищи комиссары пользуются формальным предлогом, чтобы пресечь деятельность, открыто осуждающую сдачу завоеваний октябрьских дней…»

Вот какой голос…

Надоело

Теперь новое слово слышим и повторяем мы чаще всего:

– Надоело!

До этого говорили и слушали:

– Какой ужас!

Теперь мы не ужасаемся. Мы привыкли.

Выстрелы не пугают, крики не волнуют, мерзости не возмущают. И главное – ничто не удивляет.

Мы словно расшифровали иероглиф нашего времени, уследили длинную, запутанную, пугавшую неожиданными цифрами периодическую дробь. Теперь, когда период этот повторился несколько раз, мы знаем и узнаём эту фигуру:

– После единицы, гордой и прямой завьётся замкнутая в себе восьмёрка, а за ней встает семёрка – топор и смерть. За семёркой, конечно, опять нуль.

И чего удивительного, что перед демонстрацией в пользу Учредительного собрания люди, совсем не одарённые пророческим даром, спрашивали:

– А на какое число назначены похороны?

… Один, восемь, семь, ноль…

– Надоело.

Человек – животное приспосабливающееся.

Вот мы и приспособились к каждой цифре нашего смутного периода.

– Скверно, говорим, только бы нового чего ещё похуже не случилось.

Приспособились. Если б нам показали нас, каковы мы теперь, лет пять назад!

То-то бы удивились:

– Какие странные люди!

Да, очень странные.

Выходя на улицу, долго обдумываем, взять ли кошелёк с собой, или безопаснее дома оставить; надеть ли шубу или лучше померзнуть, да шубу сохранить.

– А, впрочем, какой в ней толк, если она дома будет. Лучше надену да умру с ней вместе.

Выйдем на улицу, прислушаемся, в какой стороне стреляют. Идём, крадучись, вдоль стенки.

В магазин входим робко. Если приказчик не облает нас, а ответит вежливо, наше запуганное сердце оживает, как бабочка, пригретая солнцем. Мы начинаем улыбаться от счастья, мы покупаем ненужные нам вещи, только бы подольше не уходить из этого чудесного уголка земли, где нас почему-то не выругали.

Вернувшись домой, и узнав, что дома всё благополучно, и рассказав, что и наша прогулка сошла нам с рук, делимся впечатлениями. А иногда бывают такие милые рассказы, что даже не верится.

– Сегодня в трамвае солдат уступил место старичку-генералу. «Садитесь, – говорит, – мне всё равно выходить».

Да, мы стали странные люди.

Мы – преступники, которым обвинения не предъявили, а просто объявили нас вне закона.

Сидим тихо, стараемся на глаза не показываться. Может быть, и забудут, что нас можно убить…

Мы уже не протестуем. Липкая уличная мгла тихо вползает в наши жилища.

Вот захворал ребенок. Не мог вынести соломенного хлеба, даже в восьмушковом размере.

А с чёрного хода стучится солдат. Глаза у него бегают, он торопится.

У него в грязном, вонючем мешке два фунта крупы.

– По пять рублей дадите?

Ну, как не дать? Ведь ребёнок болен.

– Спасибо, голубчик. Если ещё что будет, принеси.

Уходит.

– Это вчера, ночью. На углу лавку разгромили, – говорит кухарка.

Идём скорее прочь. Нечего её слушать. Ведь, очень даже может быть, что это солдат продаёт свою порцию.

Конечно, всё это может быть. Но оттого что это только может быть, а не наверное, такая мутная скука вползает в дом!

Сегодня краденое купишь, завтра сам воровать пойдёшь.

Приезжие бабы – швейцарихи, дворничихи, прачки, – побывавшие на родине, рассказывают невесёлое:

– Свои своих грабят. Как стемнеет, так и начинается пальба.

Помещики почти все уже разграблены. Теперь примечают, кто из своих побольше прихватит, того и «приграбливают».

Солдаты домой идут с ружьями, патронами, ручными гранатами. Припрятывают.

– Весна скоро. Пригодится, как землю делить начнём.

Пойдёт зверь на зверя, или, – как почему-то принято говорить, – брат на брата.

Всё это мы знаем: …один, восемь, семь, ноль…

Мы приспособимся.

«Изменяются времена, и мы с ними изменяемся».

Соответственно.

И те, которых судьба заставляла есть человечье мясо, говорили, что противно и трудно только в первый раз.

А потом и… один, восемь, семь, ноль…

Встанет новая цифра и замелькает, правильно чередуясь с прежними.

– Надоело!

Наша весна

«…Где, шествуя, сыплет цветами весна!»

Весна идёт! Весна идёт! Спешите насладиться первым её дыханием. Доставайте ордер на калоши!

Вы видите – на улицах ещё лежит снег. Ещё громко ругая свою лошадь, ломовик везёт клад на дровнях. Ещё ни одна «первая рама» не выставилась, ещё вы мерзнете и дрогнете в зимнем пальто на трамвайной стоянке. Но это ничего не значит. Всё-таки вы знаете, что весна идёт.

Как вы это узнали? Я вам скажу как.

Вы, конечно, думаете:

– Эка штука! По календарю каждый видит.

Нет, не по календарю.

А если вы в один прекрасный день, выйдя на улицу, увидите, что ваше пальто, которое вы считали образцом порядочности, покрыто множеством пятен, самых различных оттенков, что калоши у вас не чёрные, а бурые и перчатки не того цвета, к какому вы уже привыкли – это значит, что на небо вылезла круглая красная рожа весеннего солнца и всё нам показала.

Вот вы встречаете очаровательную женщину, которая так же хорошо, как и вы, знает, что она очаровательна.

Она улыбается, как всегда, и ничего не знает – не знает, почему вы на неё смотрите с тоской и страданием: у неё рыжие кудрявые усы!

Она не знает о них и ведёт себя так, как будто их нет. Она лукаво смеётся, грозит вам пальчиком, зовёт вас к себе. Вы бормочете что-то, опустив глаза, чтобы не видеть, чтобы она не догадалась о том, что вы увидели. Она уходит и, обернувшись ещё раз, кивает вам. Му́ка какая!

– Иди в монастырь, Офелия, или побрейся. Что-нибудь из двух!

Ну, бог с ней. Забудьте. Идите и смотрите, какие у всех сделались воротники. То, что зимой было бобром, котиком, скунсом, теперь стало мокрой собакой, ошпаренной кошкой, зайцем, затравленным сворой борзых.

Мокрые грязные звери, зверьки и просто домашние животные с общипленными боками и обтёртой шерстью разгуливают по улицам. Самцы выступают важно и деловито. Самки грациозно извиваются.

А весенняя небесная рожа насмешливо переворачивает их с боку на бок и всё показывает с безжалостным цинизмом.

Вот идёт мёртвый нос в голубой пудре. Над носом шапочка из дохлой крысы, освежённая цветущими фиалками.

Вот зелёная борода с трясущимся на ней куском яичницы.

Это всё весна идет! Весна! Ещё недели две, и красная небесная рожа обнаглеет, осмелеет и пойдёт расписывать веснушками каждую подвернувшуюся ей физиономию.

 
И соловей в тени ветвей
И для меня весной зальётся.
 

Покраснеют носы, запятнаются коричневыми лепёшками.

Оттает затвердевшая земля. Коричневая жижа потечёт, прыгая и булькая, вдоль тротуаров.

– Усилился тиф и горловые заболевания, – скажут доктора.

С шести часов вечера до девяти утра по улицам можно будет проходить только очень быстро, не смотря по сторонам и не прислушиваясь. Потому что

 
Весна идёт и сердце бьётся,
И песня просится звончей.
 

На всех углах под всеми воротами «любовь вступает в свои права».

То облезлый кот требует чувств от ошпаренной кошки. То издохшая мышь выражает самое яркое негодование по поводу того, что её красивая страсть отвергнута лошадиной кожей.

А вот и счастье: мокрая обезьяна и истасканный собаками заяц оценили достоинства друг друга и громко рассказывают о своих тут же делаемых открытиях. Я говорю вам: идите скорей, не оборачиваясь и не прислушиваясь.

Но…

 
И соловей в тени ветвей
И для меня весной зальётся.
 

Остановится травленый пудель, щёлкнет зубами, заглянет под шляпу и, дохнув в лицо только что выпитым одеколоном «Персидская сирень», заикаясь пробормочет:

– Разрешите вам сопутствовать…

Это значит, что идёт и, «шествуя, сыплет цветами весна»!

Наш быт

1. Буржуйничают

– Пропустите немножко… Чего тут народ столпился? Мне тоже купить нужно…

– Прошу не толкаться. К прилавку всё равно не доберётесь.

– Да что у них там такое? Смотрите – дамы в лорнетку глядят… Что они там в лорнетку-то глядят?

– Гусь там на прилавке выставлен, на гуся глядят.

– И мужчины рты разинули? И весь народ, и все на гуся?

– На гуся. Гусю цена помечена – семьсот рублей.

– Господи Иисусе! Дайте хоть взглянуть-то!

– Пропустите ме-еня! Где он? Я хочу на него посмотреть! Ме-е-еня! Ме-е-еня!

– Да уж пропустите вы его. Видите – старенький какой генерал. Вон через весь лоб шрам – навидался многого на войне.

– И погон нет. Навидался, видно, многого и в тылу.

– Ме-е-еня! Посмотреть!

– Идите, идите, ваше превосходительство.

– Ишь, как уставился… и не шелохнётся.

– Да что с ним? Чего он приседает-то?

– Господи! Держи!

– Что? Что?

– Известно – сердце старое, ну и не вынес…

2. Учат

– Проходите вперед, господа! Ваши билетики!

– Не давите вы так, Господи ты Боже мой!

– А я такого мнения, что ежели меня какой человек толкнул, так я имею право задушить его, подлеца, как собаку. И раз я, значит, сильнее его, так пусть он и не лезет, и никакой ему управы на меня быть не может. Задушил, и баста!

– Послушайте, гражданин, да у вас прямо какая-то бушменовская мораль!

– Виноват, сударыня, хоть вы и не со мною говорите, но я попросил бы вас про Бушмена так не отзываться. Бушмен был великий человек. Бушмен «Капитал» написал. И довольно стыдно так отзываться.

– Куда это она? Смотри-ка, барыня на ходу с трамвая выскочила!..

– Напугал её товарищ чем-то. Даже с лица побелела и глаза выпучила.

– Так им и надо!

3. Судят

– …В пролуби, в пролуби!.. А он-то у пролуби-то на колешки встал, ручки сложил, просит народ христианский: «Не губите вы мою душеньку, не дайте умереть без покаяния, не виноват я перед вами ни в чём, можете, мол, сами проверить. Я честный рабочий человек». А кровь-то с него так и льёт, так и льёт. Глаз ему выбили, лоб рассекли…

– Ну и что же?

– Ручки-то сложил, в землю кланяется… Господи, думаю, может, и правда не виноват. Может, где по ошибке схватили. А кровь-то с него так и льёт, так и льёт! Без слёз смотреть невозможно…

– Ну и что же? Отпустили?

– Какое там! Камень на шею навязали, да в пролубь. Сразу под лёд ушёл.

– О-о-ох! А кто же его топил-то?

– Да… мы же… вопще мы же и топили.

4. Работают

– Чего же он спит-то? Уж, чай, обедать пора.

– Измучамшись, милая, оттого и спит. Экой узлище на себе домой приворотил. Лошади впору! Я, говорит, Матрёна, все печёнки себе надорвал.

– Господи помилуй! И как это можно так человека мучить. Креста на шее нет. Кто же это его заставил-то?

– Никто не заставлял, милая. Которые там для порядку поставлены были, так даже запрещали. Никто не заставлял.

– От себя, значит, старался?

– От себя.

– Работал, значит?

– Гм… и…

– А где же это он работал-то?

– Да на Казанской… Почитай всю ночь не отдыхамши – обмундировочный магазин громили. Оттуда и тащил. Пусть отоспится – я уж не бужу.

5. Жалеют

– А ригу-то мы им спьяну подпалили. Как разгромили склад, да так напились спирту, так уж тут такое пошло. А старуха мне и говорит: «Хлеб вы наш вот пожгли, нам теперь с голоду помирать, а голодная смерть тяжелая». Смотрю, а старуха-то совсем старая, и верно, что ей без хлеба не прожить, ну и, значит… пристрелил.

6. Молятся

– Господи ты Боже мой!

И когда-то Господь на этих подлецов оглянется! Да чтоб они бы… Да чтоб им бы… Да чтоб с ними б… Да чтобы им лопнуть всем, прости Господи!

Гильотина

Мемуары эти с чувством живейшей признательности посвящаю Троцкому.

Так как после гильотинирования я бы уже не смогла написать эти воспоминания, то приходится написать их сейчас.

Но это ровно ничего не значит, я давно заметила, что будущее моё почти не расходится с моим мечтанием о нём.

Поэтому пишу эти мемуары будущего смело и знаю, что не ошибусь.

* * *

Вечером, только что собралась ужинать, зашла Вера Валерьяновна.

– Я на минуточку! Страшно тороплюсь.

– Да куда ты? Посиди.

– Не могу, тороплюсь. Забежала только попрощаться: мне на завтра назначено гильотинироваться.

– Милая! – обрадовались мы. – Как всё хорошо устроилось! Ведь нам всем тоже на завтра.

– Ночуй у меня, – сказала я. – Вместе и пойдём. Ну, где тебе с Галерной тащиться на Дворцовую площадь. От меня все-таки ближе. А сегодня будем доедать земляничное варенье.

Уговорились с трудом.

– Знаешь, в последнюю минуту всегда столько дела.

Я ужасно была рада – вместе будет весело, а то стой там в хвосте часа три, пока до тебя дойдёт очередь.

Вчера, говорят, рубильщики забастовали на экономической почве и проморозили публику до пяти часов.

Делегация от рубильщиков обратилась к осужденным с просьбой поддержать их требования. Ну, отнеслись с чувством и обещали в крайнем случае объявить забастовку и до тех пор не казниться, пока правительство не пойдёт на уступки. И к пяти часам инцидент был ликвидирован.

Но эти хвосты прямо возмутительны! С одной стороны тянутся чуть не до Невского, с другой – к Дворцовому мосту, с третьей заворачивают далеко за Эрмитаж. Гильотина, несмотря на новейшую технику и электрический провод, работает медленно. Что толку, что оттяпывают сразу по пятьсот голов, надо же сначала уложить этих пятьсот человек. Толкотня, беспорядок. Ждать на морозе приходится по два часа. В публике ропот и возмущение.

– Налоги дерут, а ничего толком устроить не могут. Туда же, подумаешь, – сильная власть. Дураку сила – самому на погибель.

Отчасти они правы. Неужели нельзя придумать какую-нибудь карточную систему. Или поставить районные гильотины.

Заболтались часов до двенадцати. Много забавного. Говорят, наши модницы придумали для гильотины специальный парик a la Marie Antoinette.[33]33
  А-ля Мария-Антуанетта (фр.).


[Закрыть] Платят за него бешеные деньги. Ну, стоит ли того? От сырости все эти парики моментально развиваются, да и вообще дурацкий вид, когда такая Мария Антуанетта стоит в хвосте. Другое дело – во времена Французской революции. Там женщина всходила на эшафот, словно на сцену. Публика на неё смотрела, и она всем была видна.

В народе гильотиной интересовались, она и пугала, и привлекала.

К изобретателю её относились, как к существу загадочному и замечательному.

Мальчишки на улицах распевали песенку:

 
Guillotin
Medecin
Politik[34]34
  Гильотина, медицина, политика (фр.).


[Закрыть]
 

Палач тоже был лицом, привлекавшим к себе общее внимание.

– Monsieur de Paris.[35]35
  Господин из Парижа (фр.).


[Закрыть]

Теперь не то. Теперь гильотина поставлена как фабричное дело. Работают на ней рабочие, и всё ясно и просто.

А все эти буржуазные претензии придать делу торжественность и красивость – смешны и глупы.

Ах, когда же мы, наконец, дорастём до правильного отношения к повседневным мелочам современной жизни.

Русский народ так быстро свыкся и сроднился с гильотиной, что даже странно думать, что её когда-то не было.

Относится к ней с добродушием, только ему одному свойственным, и называет «Галотина Ивановна».

 
Коль не станешь к именинам
Пироги мне стряпать,
Я пойду на галотину
Голову оттяпать, —
 

поётся в народных частушках.

Утром поднялись рано.

Правду говорила Вера Валерьяновна, что в последнюю минуту всегда набирается масса дела.

К девяти часам пришёл Мишель, друг нашего семейства. Ему удалось обменяться очередью с одним из своих сослуживцев, и он будет гильотинироваться вместе с нами.

Пока пили чай да закусывали, пробило десять, и пора было собираться.

Мишель – незаменимый человек! – сделал на дорогу бутерброды.

– Может быть, часа три в хвосте стоять придётся, проголодаемся.

Наконец собрались. Выходим. Извозчика, конечно, ни одного. В трамвай не влезть. Пошли пешком по Садовой.

– Какая досада! – ворчала Вера Валерьяновна. – Сразу неудача. Это не предвещает ничего хорошего.

Она вообще суеверна.

Наконец около Сенной набрели на извозчика.

– Три красненьких?

– Да ты с ума сошёл! Мы ведь не веселиться едем, а по делу. Гильотинироваться.

– А по мне всё равно, – гнусит в ответ борода из-под нахлобученной шапки. – Всё едино, куда вас несёт. Другие б, наоборот, прибавили, коли последний раз на извозчике едут.

– За что прибавлять-то?

– Вам хорошо, – бубнила борода, – вам голову срежут, да и никаких хлопот. А тут работай да лошадь корми, а овёс-то нонче…

– Бери два красненьких, – торговался Мишель. – Хорошо поедешь, прибавим.

– Знаю я вас, – совсем уж озлился извозчик. – Не очень нам тоже выгодно вас, смертников возить. Вон намедни вёз одного, тоже всё форсил – прибавлю да прибавлю, – подвёз его к галотине, а он говорит: «Обожди минутку, я только деньги разменяю, а то у меня миллион в одной бумажке». Да и сиг в толпу. Ну, я ждал, ждал, слез с козел, пошёл его искать. «Не видали ли, – говорю, – товарищи, чернявого, в бурой кепке?» А они хохочут, говорят: «Уж не тот ли?» Смотрю, – а он, подлец уже казнился, и голова на снегу валяется!

Весёлый рассказ извозчика привёл нас в благодушное настроение. Кстати подвернулся и другой, и мы поехали.

На Дворцовой площади масса народу. Экипажи, моторы, пешеходы. Но особой толкотни нет, вероятно, потому, что на домах и заборах расклеены воззвания Троцкого о том, что наблюдение за порядком поручается самим гильотинирующимся.

Мы расплатились с извозчиком и дали ему на чай, за что он пожелал нам «лёгкого пара».

Знакомых масса! В одном из хвостов видела Ольгу Николаевну и Наталью Михайловну. Обе в париках a la Marie Antoinette, но почему-то не пудренных, а рыжих. От мороза лица у них посинели, и, право, ничего во всём этом не было красивого.

Очень потешал публику какой-то бритый молодой человек. Говорят, что это конферансье какого-то маленького театрика.

Мимо хвостов шныряли мальчишки-газетчики и продавцы сбитня и жареных пирожков. Мишель хотел попробовать, но я его отговорила – такая грязь, и пахнет сальной свечкой.

В одном из хвостов вышел скандал. Какой-то юркий молодой брюнет пролез не в очередь, и не успели соседи оглянуться, как он уже казнился.

Поднялся скандал. Стали кричать, что кто-то кому-то дал взятку, что евреи всегда умеют первые пролезть.

Холодно, скучно.

Мишель попросил постеречь его очередь и прошёл посмотреть поближе на гильотину. Его очень беспокоил вопрос, что отверстия для голов там слишком маленькие.

– А я голован и человек полный! – говорил он. – Я себе все уши обдеру.

Около меня ссорились две дамы:

– Как можно так душиться перед гильотиной! Это совершенно неприменимо. С вами стоять рядом нельзя – мигрень разыгрывается.

– Скажите, какие нежности, – фыркала другая, – Успокойтесь, не успеет ваша мигрень разыграться.

Она была права.

Дверца решетки, окружающей гильотину, распахнулась, и наш хвост быстро стал продвигаться вперёд.

– Не напирайте, не напирайте!

– Нельзя ли поделикатнее…

– Ну и публика!

– Совершенно несознательные элементы. Следовало бы всем нам, смертникам, самоопределиться, составить союз и вообще взять гильотинное довольствие в свои руки.

– Теперь уже не поспеть.

– И о чём раньше думали!

– Проходи, проходи, не задерживай!

– И то идём.