Текст книги "В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919"

Немножко о Ленине

Большевики растерялись.

Они никак не ожидали того, что случилось.

Не ожидали наступления.

Но это не беда, и отчаиваться им нечего. Ведь это вполне соответствует психологии большевизма: большевики никогда не чувствовали и не предчувствовали поворотов истории и были лишены всякой политической интуиции до степени редкой и поразительной.

Почти ни одно крупное рабочее движение не было уловлено ими своевременно. Лучшее, что они могли делать, – это примазываться к делу post factum, что ими же самими было определено в 1905 году талантливым термином «хвостизм».

Им было очень досадно и совестно, когда они проморгали гапоновское движение. Но тогда весь их политический темперамент уходил на борьбу с меньшевиками. И радость их по поводу состоявшегося провала и ареста меньшевистской группы была чиста и искренна.

– Ничего, пусть посидят в тюрьме, книжки почитают, поучатся.

О Гапоне узнали только 9-го января, когда расстреливали рабочих у Зимнего дворца.

– Гапон? Кто такой Гапон? Почему рабочие пошли за ним? Энгельс сказал, что вооружённая борьба на улицах современного города невозможна.

Однако решили послать кое-каких агитаторов.

– Хвостизм!

Послали двух мальчиков, а сами принялись за дело: ругать меньшевиков.

Настали красные дни первой русской революции. Перекинулось кровавое пламя по городам и сёлам, загудели набаты, загрохотали ружья.

По принципам хвостизма стали выписывать Ленина.

Волновалась молодёжь. Ожидала тревожно.

– Сам Ленин! Сам приедет! Ах, дожить бы только! Ах, взглянуть бы только!

– Приехал.

Поднял воротник, спрятал нос, пришёл на собрание.

Вот он какой!

Рост средний, цвет серый, весь обыкновенный. Только лоб нехороший: очень выпуклый, упрямый, тяжёлый, не вдохновенный, не ищущий, не творческий – «набитый» лоб.

Стали ждать, что скажет. Ну, и сказал.

Сказал:

– Энгельс говорит, что вооружённая борьба на улицах современного города невозможна.

Сказал. Сказал в то время, когда по всей России нёсся огненный смерч революции!

Ничего не чувствовал, ничего не предчувствовал. Знал только то, чем был набит, – историю социализма.

Так и пошло.

Искренний и честный проповедник великой религии социализма. Но – увы! – на этого апостола не сошёл огненный язык Духа Святого, нет у него вдохновения, нет взлёта, и нет огня.

Набит туго весь, как кожаный мяч для футбола, скрипит и трещит по швам, но взлететь может только от удара ногой.

Этим отсутствием чуткости можно объяснить благоденствие и мирное житие провокаторов рука об руку с честнейшими работниками – большевиками.

Этим можно объяснить и бестактность «запломбированного вагона».

Энгельс не мог предвидеть этой пломбы и не мог дать своей директивы.

Что касается провокаторов, то ведь мало слышать их, потому что слова и дела их всегда соответствуют и даже превосходят самые яркие лозунги «обрабатываемой» ими партии, – надо чувствовать, как они говорят и делают. Для людей, лишённых этой чуткости, всегда будут происходить события, которых они никак не ожидали.

Разве не дискредетировано теперь слово «большевик» навсегда и бесповоротно?

Каждый карманник, вытянувший кошелёк у зазевавшегося прохожего, скажет, что он ленинец!

Что ж тут? Ленин завладел чужим домом, карманник – чужим кошельком. Размеры захватов разные – лишь в этом и разница. Ну да ведь большому кораблю большое и плавание.

Ленинцы: большевики, анархисты-коммунисты, громилы, зарегистрированные взломщики – что за сумбур! Что за сатанинский винегрет!

Какая огромная работа – снова поднять и очистить от всего этого мусора великую идею социализма!

Большевики хотели сделать смотр своим приверженцам en grand.[21]21
  По полной программе (фр.).


[Закрыть] Порадовать своё сердце.

Мне приходилось часто слышать ленинцев на маленьких уличных митингах. Их антураж всегда был трогательно хорош.

Один раз, в знаменитую ночь после милюковской декларации, какой-то большевик на углу Садовой требовал отказа от аннексий и контрибуций. Стоявший рядом со мной молодой солдат особенно яро поддерживал оратора – ревел, тряс кулаком и вращал глазами.

Я прислушалась к возгласам солдата:

– Не надо аннексий! Долой! Ну её к чёрту. Опять бабу садить! Долой её, к чёрту!

Вот кто поддерживал ленинцев.

– Опять бабу садить!

Солдат искренно думал, что аннексия – это баба, которую собираются куда-то садить. Да ещё «опять». Значит, она и раньше сиживала, эта самая аннексия.

В другой кучке центром был высокий солдат-хохол, старательно уверявший, что министров надо выгнать, иначе «хидра реакции поднимет свою голову».

А рядом стояла старуха, утирала слёзы и умиленно приговаривала:

– Дай ей Бог, сердешной, пошли ей Господи! Уж намучавши, намучавши…

Всё это похоже на выдуманную фельетонную юмореску, но даю вам честное слово, что это слишком глупо, чтобы быть выдуманным.

Это было частичное выступление великой армии Ленина. Выступление идейное.

Но ведь Ленин своей армией доволен. Старухой, молившейся за гидру реакции. Доволен солдатом, не желающим «садить бабу». Доволен даже Малиновским. Даже теми несколькими десятками зарегистрированных громил-специалистов. Он от них не отречётся.

Великое триумфальное шествие безграмотных дураков и сознательных преступников.

Каждый, кто желает поменьше работать и побольше жрать, смело называет себя ленинцем.

– Жраньё явное и равное.

Любая лошадь подпишется под таким лозунгом и пойдёт за хозяином, провозгласившим его.

А Ленин, рассказывая о заседании, на котором были он, Зиновьев, Каменев и пять лошадей, будет говорить:

– Было нас восьмеро.

Как выйдут они из этого тупика?

Неужели Ленин опять поднимет воротник, спрячет нос и поедет в Швейцарию?

А ведь выходить как-нибудь нужно. Потому что те сознательные работники, которые до сих пор шли за ним, увидя себя в лошадиной компании, вряд ли пожелают остаться в ней.

Сколько веков издевается человечество над неудачной выходкой Калигулы, посадившего лошадь в сенат.

А ведь одна лошадь, да ещё в сенате, гораздо меньше компрометирует дело, чем целый табун как опора великого дела социализма!

Дождались

Это был первый период нашей революции.

Период праздничный.

Развевающиеся над городом красные флаги были ярки, свежи и новы.

Расклеенные по стенам плакаты, призывающие к объединению, к образованию профессиональных и политических союзов, были тоже и новы, и свежи, и ярки.

И среди них – маленькое воззвание, скромное на вид и удивительное по содержанию:

«Осудари новгородские! – гласило оно, – пора нам объединиться под нашим вечевым колоколом. Довольно Москва держала нас в своих цепких лапах и пила нашу кровь. Господин наш Великий Новгород…» и т. д.

Заканчивалось воззвание приглашением на заседание и подписью какого-то мирового судьи, осударя новгородского.

Мне это воззвание очень понравилось. В первую минуту показалось даже, что я сплю и снится мне, что я живу много столетий назад.

Но листок был такой аккуратненький, так чисто отпечатан и пах свежей типографской краской, что я очнулась. Это был не сон, а анекдот.

Хотела взять листок на память, но неудобно было срывать его. «Осудари» могли счесть меня за приспешницу Ивана Калиты и прочих собирателей государства Московского.

Все, кому я об этом призыве рассказывала, приходили в хорошее настроение, и я водила их на угол Садовой и Невского почитать и удостовериться лично.

Листок вдохновлял.

Проектировались новые воззвания. Кто-то предлагал требовать от имени израильтян свержения ига филистимлян.

Но вдохновляющий нас листок скоро оказался заклеенным другим, менее экзальтированным воззванием:

«Товарищи громилы и домушники! Пора объединиться…» и т. д.

«Товарищи уголовные! Выберем представителей, чтобы правильно поставить уголовное дело в России…» и т. д.

И вот в этот-то праздничный и сказочный период в сказочном запломбированном вагоне прибыл в Россию Ленин, так называемый «тёща русской революции».

– Отчего его не арестуют? – спрашивали друг друга бестолковые граждане.

– Помилуйте! За что же? – отвечали толковые. – Наши министры предоставляют свободу пропаганды всяких идей.

Ленин занял особняк Кшесинской.

– Отчего же его не арестуют? – снова спрашивали бестолковые. – Разве можно захватывать чужую собственность?

– Захват дворцов входит в программу каждой революционной партии, – отвечали толковые. – Наши министры уважают программу каждой революционной партии.

Началось.

Ежедневно на балконе дома Кшесинской появлялась фигура, махала руками, кричала хриплым голосом. Покричав часа два, уходила внутрь погреться. Её сменяла другая.

Все фигуры носили общее название «Ленин».

Под балконом собиралась кучка солдат из соседней Петропавловской крепости. Сначала человек десять, двадцать. Грызли семечки, плевали, гоготали.

Останавливались случайные прохожие.

Кучки росли.

Наконец, кто-то кого-то вздул, – интерес к «Ленину» увеличился.

Ленина стали ругать на летучих уличных митингах. Называли немецким шпионом и «запломбированной змеёй».

Кучка любопытных около дома Кшесинской обратилась уже в толпу.

Толпа разносила по городу свежие новости.

– Плеханов-то низкая душа, за деньги продался.

– Кому?

– Да уж известно кому!

– Притворялся революционером, а оказался буржуем. Переодетый ходил!

– А в какое же он платье одевался?

– Да в обыкновенное, как и мы с вами. А как раздели его, подлеца, – а он буржуй оказался.

– Милюков – провокатор. Дарданеллы нам навязать хочет. Кому они нужны? Лёд да снег, а подати плати.

– У него там имение, вот ему и хочется.

Опять кого-то вздули.

Потом арестовали кое-кого из публики, возражавшей балконному оратору.

– Отчего же не арестуют Ленина? – опять подняли голос бестолковые граждане. – Смотрите, ведь он уже посягает на свободу граждан.

– Нельзя его арестовывать, – отвечали толковые. – Ещё рано, нужно немножко подождать.

Подождали.

В крепости распропагандированные Лениным солдаты заколотили каблуками присланного к ним солдата-меньшевика.

В ночь перед уходом Милюкова кучка баб и подростков волокла по улицам плакат: «Через Циммервальд к интернационалу».

– Это кто же такой Циммервальд-то? Еврей, что ли? Али из немцев? – любопытствовала публика.

– Да уж кто бы там ни был, почище вашего Милюкова будет, – огрызались подростки.

На углу Невского и Садовой стреляли.

– Ведь вот они уже стреляют! – вопили бестолковые граждане. – Чего же ещё ждать?

– Надо ещё немножко подождать, – отвечали толковые.

Вспоминался знакомый гимназист-первоклассник, который уверяет, что читал в какой-то «естественной истории», что если найдут человека умирающего с голоду, то нельзя его сразу накормить, а нужно ещё немножко подождать.

– Чего же ждать-то, Вася, милый! Ты, верно, что-нибудь перепутал! – удивлялись слушатели.

Но Вася стоял на своём и даже плакал от несправедливого к нему недоверия.

Сорвалось затеянное большевиками выступление 18-го июня.

– Отчего же их не арестуют?

– Надо же ещё немножко подождать.

– Вася, милый! Чего же ждать-то? Ты, верно, что-нибудь перепутал!

– Ей-богу… читал… в естественной истории!..

– Ну, что ж, подождём.

Дождались.

«Убитых и раненых несколько сот человек…»

«Некоторые полки, распропагандированные большевиками, отказались поддержать товарищей при наступлении…»

– Долой десять министров-капиталистов!

– Да что ты, товарищ, орёшь-то! Какие тебе десять министров? Давно их нет. У нас всех министров-то, почитай, – один Керенский остался.

– Я те поговорю! Долбани его прикладом, чего он тут разговаривает.

Идут осудари новгородские, бестолочь финляндская, казанская, астраханская. Великая и Малыя Руси.

– Куда прёте? На кого идёте?

– Потом разберут. Коли не то вышло – повинимся.

«Убитых и раненых несколько сот…»

Может быть, теперь пора арестовать?

– Нет, теперь уж поздно. Они, кажется, успели скрыться.

– Вася, милый! Ведь говорили мы тебе!

– Ей-богу же, я читал. В естественной истории…

Наполеон
(сценка)

Барон Шнуп.

Анна Николаевна.

Барон лежит, развалясь в кресле, задрав ноги кверху, курит, пускает дым колечками и старается воткнуть палец в колечко. Напевает на мотив матчиша:

 
Ouvrez votre dentelle
Mademoiselle…[22]22
  Распахните кружева, мадмазель… (фр.)


[Закрыть]
 

Анна Николаевна (вбегает, в шляпе). Cher baron![23]23
  Дорогой барон! (фр.)


[Закрыть]

Барон (вскакивает, перепуганный). Ай! Ай! Уф! до чего вы меня перепугали! Уф, как сердце…

Анна Ник. Да, что с вами, cher baron?

Барон. Я думал, что это, эти… коммунисты. Я тут сидел, работал, углубился и вдруг слышу, кто-то кричит: «Cher baron!» Я и решил, что это меня резать пришли. Ниниш, cherie![24]24
  Дорогая (фр.).


[Закрыть] Дайте вашу ручку (хочет поцеловать ей руку).

Анна Ник. (вырывая руку, пищит). Ай, ай! Нельзя, нельзя, нельзя! Что вы делаете! Мне нельзя руку целовать!

Барон. А? Что у вас с рукой?

Анна Ник. Я не дама. Я делегатка.

Барон. А? Что гадко?

Анна Ник. Я, я. Я делегатка от первого женского общества распространения просветительных идей космографии среди бездетных матерей.

Барон. Бездетных матерей?

Анна Ник. Ну да. Понимаете? Мать, и вдруг у неё совершенно нет никаких детей. Ведь это очень тяжело. Так вот, чтобы чем-нибудь утешить.

Барон. Ну, это чрезвычайно великодушно с вашей стороны!

Анна Ник. Так вот я делегатка от этого общества. Для сокращения я называю себя просто: д.о.п.ж.р.п.и.к.с.б.м.

Барон. Бе… ме… ке… да, это очень…

Анна Ник. Общество выбрало меня своей делегаткой и направило к вам.

Барон (испуганно). Ко мне? Но ведь я же не бездетная мать!

Анна Ник. Это уже по другому делу. И чего вы всё время пугаетесь? Меня просили просить вас, чтобы вы согласились быть Наполеоном. Да! Да! Голубчик! Миленький! Вы не должны отказываться! Теперь все кричат, что только Наполеон спасёт Россию. Так вот нам необходимо, чтобы именно наше общество первое отыскало Наполеона, нужно поторопиться. Я уверена, что через месяц у нас будет по два Наполеона на каждую улицу. А мы не хотим плестись в хвосте. Ну, милочка, не отказывайтесь.

Барон. Но почему же именно я? Я совсем не подготовлен.

Анна Ник. Ах, не спорьте! Именно вы! Из всех моих знакомых вы самый сильный и властный.

Барон (скромно). Да… положим, это верно. Говорят, что мой взгляд трудно выдержать, и потом я очень страшен во гневе.

Анна Ник. Ну, вот, видите! Ах, как чудесно! А скажите, у вас есть эта… как её… ну, эта… которая на вокзале бывает?

Барон. Буфет?

Анна Ник. Ах, что за вздор, эта, к которой поезда…

Барон. Платформа?

Анна Ник. Ну да… Как не стыдно, – политикой занимается и такого простого слова не знает. Ну, так говорите, – есть у вас политическая платформа?

Барон (гордо разваливается в кресле и задирает ноги). Да. Я уже объявил себя пролетарием. И я, и барон Шлапен, и Жорж, и Вово маленький, – мы все объявили себя безработными пролета риями. Из министерства нас всех выперли.

Анна Ник. C’est affreux![25]25
  Это ужасно! (фр.)


[Закрыть] Что же вы теперь делаете?

Барон. Самоопределяемся. Стараемся самоопределиться на хорошее место с приличным жалованьем.

Анна Ник. Ах, cher baron! Идите лучше к нам в Наполеоны!

Барон. И, пожалуйста, не называйте меня больше «cher baron». Я больше уже не барон Шнуп. Я выбрал себе партийный псевдоним Лев Толстой. Товарищ Лев Толстой.

Анна Ник. Очень, очень мило. Но, знаете, cher… то есть товарищ барон, вы, кажется, стали совершенно красный?

Барон. Да, абсолютно. Левее меня совсем уж никого нет. И я того мнения, что всех нужно резать. Прежде всего, пусть солдаты перережут всех своих офицеров.

Анна Ник. Ах, cher товарищ, но кто же тогда будет командовать?

Барон. Солдаты выберут офицеров из своей среды.

Анна Ник. Но ведь для того, чтобы быть офицером, нужно знать какие-то военные науки – тактику, фортификацию…

Барон. Выучат.

Анна Ник. А если выучат, так ведь они тогда станут настоящими офицерами. Что же тогда делать?

Барон. За-ре-зать.

Анна Ник. А кто же будет командовать?

Барон. Ах ты, господи! Солдаты выберут из своей среды!

Анна Ник. Так ведь им же придётся науки учить!

Барон. Ну и выучат.

Анна Ник. (чуть не плача). Так ведь они тогда настоящими офицерами станут!

Барон. А тогда – за-ре-зать.

Анна Ник. Да ведь вы тогда всю нашу армию перережете.

Барон. Ну что же – вот война и кончится сама собой.

Анна Ник. Ах, cher baron, как это всё планомерно! Нет, вы непременно должны идти к нам в Наполеоны.

Барон. А какие будут мои обязанности?

Анна Ник. Вы должны быть… как вам это объяснить… должны быть большого роста, очень величественным, выйти и рявкнуть. Все сейчас объединятся, и продовольственный кризис наладится. У нас это всё подробно обдумано.

Барон. Позвольте, я не могу рявкать. Мои голосовые связки очень нежны. Нет, рявкать я не могу.

Анна Ник. Ах, боже мой! Ну, тогда просто возьмите ружьё…

Барон (в ужасе). Я? Ружьё? Ни за что. Я его боюсь. Я его так боюсь, что даже на военную службу не пошёл, заболел.

Анна Ник. Заболели? Что же у вас нашли?

Барон. Очень много. Три тысячи нашли… Нет, я ружьё ни за что в руки не возьму. По-моему, так трудно отличить, где у него лафет, где у него дырка.

Анна Ник. Лафет? У ружья приклад, а не лафет.

Барон. Приклад это у портного. Ах, не спорьте, пожалуйста, мне портной за последний костюм поставил в счёт триста рублей за приклад, так уж я не ошибусь.

Анна Ник. Ах, боже мой! Как он спорит! Я сама читала в газетах, что один солдат убил немца прикладом. Понимаете? Не дулом, а прикладом. Значит, из приклада тоже можно стрелять.

Барон. Мой портной тоже убил меня прикладом, однако ружьё тут не причём. Нет, cherie, вы женщина, вы ничего в военной технике не понимаете.

Анна Ник. Я вам не женщина, а делегат д.о.п.ж.р.п.и.к.с.б.м. Вот кто я. И от лица д.о.п.ж.р.п.и.к.с.б.м. я спрашиваю вас: согласны вы спасти Россию или нет?

Барон. Гм… Я, конечно, не прочь, но…

Анна Ник. Отвечайте категорически: согласны ли вы поступить к нам в Наполеоны? Да или нет?

Барон (подумав). А сколько жалованье?

Анна Ник. Да рублей восемьдесят дадут.

Барон. Да вы с ума спятили! Восемьдесят рублей Наполеону? Ха-ха! Баба-метельщица получает двести пятьдесят, а Наполеон Бонапарт за спасение России – восемьдесят рублей в месяц. Да ещё рявкай им за это и из портновского приклада пали. Нет, ищите себе другого. Может быть, и найдётся такой дурак. Ха-ха! Восемьдесят рублей.

Анна Ник. Ах, cher baron, вы не волнуйтесь, мы уладим.

Барон. Уладите! Знаю я вас капиталистов. Нет, передайте от меня вашему ме…ме…бе…ке…ке… что я предъявляю свои требования: пятьсот, да-с, пятьсот рублей жалованья и восьмичасовой рабочий день. И скажите, что я вообще соединяюсь с пролетариями всех прочих стран и объявляю забастовку.

Анна Ник. Ах, cher baron! Значит, вы всё-таки в принципе согласны идти в Наполеоны? Счастливый! Счастливый! Ах, я так мечтала сыграть тоже какую-нибудь роль в нашей революции. Быть, например, Марией-Антуанеттой и сложить голову под ножом гильотины. Но говорят, теперь ни одной гильотины днём с огнём не найдёшь. Не закладывать же мне её на собственные средства.

Барон. Вы можете быть Шарлоттой Корде.

Анна Ник. А кто же Марат?

Барон. Гм… Совет Солдатских и Рабочих депутатов. Наденьте белый чепчик, и когда Совет отправится брать ванну…

Анна Ник. Да, да, чепчик и передничек. Сколько аршин нужно на передничек?

Барон. Cherie! Ниниш! Вы будете очаровательна! Поцелуйте меня, Ниниш!

Анна Ник. Я не знаю… я не уполномочена от д.о.п.р.п.

Барон. Ну, в виду важности момента единоличное решение. Скорей, скорей, потому что я сейчас уже начинаю забастовку (целует её).

Анна Ник. Ах!.. А может быть, можно забастовку отложить? Я как уполномоченный от лица о.п.ж.о.р.п.и.к.с.б.м. (после каждой буквы он её целует) соглашаюсь удовлетворить предъявленные вами требования… единолично. В виду важности момента.

Петроградское житие

Выборы прошли, по-видимому, благополучно.

Ни бесчинств, ни эксцессов, ни прочих модных терминов, заключающих в себе широкое понятие от уличного скандала до массового убийства, в газетах не заметно.

Вероятно, эксцессы начнутся после подсчёта голосов.

Тайна подачи голоса сохранена свято.

Но – увы! – нет ничего тайного, что бы ни сделалось явным!

Вероятно, поэтому, в одном из полков петроградского гарнизона солдатам раздавали от полковых комитетов с грациозной откровенностью прямо один список № 4.

Чего там в прятки играть – люди свои.

Настроение в городе мирное.

Интеллигенция приятно удивлена, что её не колотят.

– С чего бы это, кажется? Ходи по улицам сколько угодно, выбирай бюллетень какой хочешь, опускай его в ящик, и никто тебя за это даже не колотит.

Этак мы и совсем разбалуемся.

Чтобы не очень много о себе думали, большевики издали указ о реквизиции тёплых вещей для солдат на фронте с каждой квартиры по одному одеялу и ещё по одной вещи на выбор.

Если же пожертвование окажется не первой свежести или недоброкачественно, то жертвователь будет оштрафован на пятьсот рублей.

Поручили реквизицию домовым комитетам.

– А не то хуже будет – сами придём.

Принимать высоких гостей многим не по средствам. Гости эти, по чистосердечному признанию Троцкого, не страдают «идолопоклонством перед чужой собственностью».

Домовые комитеты смутились. Велели готовить вещи и запросили городскую думу. Дума упрекнула домовые комитеты в малодушии, но на всякий случай решила сама прибегнуть к сбору тёплых вещей для армии, а буде призыв не подействует – прибегнуть к реквизиции. Таким образом, гордость граждан спасена.

– Вовсе мы вас не боимся, а сами захотели дать одеяла.

Но вот ещё пункт, вызвавший смятение в умах. Для кого, для какого фронта собираются вещи? Для солдат одеяла не нужны ни на войне, ни в тылу. Кроме того, по досадному совпадению в тот же день, когда был опубликован вышеупомянутый наказ, был напечатан и приказ Муравьёва, гласящий, что так как война кончена, то пусть солдаты сдают амуницию, откуда её получили. Вот тебе и одеяло!

Поэтому людям, не располагающим тёплыми одеялами, предлагаю на сей случай поверить Муравьеву, считать войну оконченной и лезть под одеяло самому.

Говорят большевики готовят нам новые наказы:

1) Отпустить всех пленных.

2) Уничтожить денежные знаки.

3) Брать за право выезда из города от одной до пяти тысяч.

Я предложила бы ещё брать за право невыезда. А то это похоже на поблажку. С какой стати допускать даром сидеть на месте?

У нового правительства денег мало: приходится изыскивать средства.

Бедный Троцкий, несмотря на то, что он даже не министр финансов, куда ни сунется, спрашивает:

– А где у вас здесь денежки?

И никто почему-то не хочет удовлетворить его любознательность.

Пришлось пуститься в мелкие коммерческие операции. Объявили государственную монополию на объявления.

«Ведём мирные переговоры с любой державой. Здесь же принимаются объявления».

На все руки наше правительство.

Грабежей в последнее время стало меньше. Обыватели радуются, объясняют тем, что дело это тоже монополизировано правительством.

Часто говорят про какие-то десять миллионов.

Десять миллионов – это излюбленная цифра русской фантазии.

За десять миллионов евреи выдумали японскую войну.

За десять миллионов они же устроили революцию 1905 года.

За десять миллионов Милюков продался не то финнам, не то гуннам, не то какому-то полуострову.

Десять миллионов украл Церетели – тоже неизвестно, где и как.

И наконец десять миллионов требуют большевики от Государственного банка.

С детства слышали мы, что есть какой-то десятимиллионный фонд, который идёт на всякие гадости.

Так и осталось в нашем представлении: дело тёмное – десять миллионов.

Большевики решили тёмное дело вести начистоту.

– А где у вас здесь денежки? Гоните сюда десять миллионов. А не дадите – наложим на вас штраф в пять миллиардов. А штраф не уплатите – будем судить вас справедливым революционным судом.

Таково наше мирное петроградское житие.

Говорят, что это называется террором.

Не знаю, может быть, для какой-нибудь другой нации это и было бы террором. Но нас ведь ничем не удивишь и не запугаешь. Ко всему привычны, через всё прошли.

Был момент в русской истории: положили татары на русских людей доски, сами на эти доски сели и пировали.

И так знакомо осталось нам это, от детства России запомнившееся чувство: лежать под досками и слушать, как пируют давящие нас.

Кушайте на здоровье!

У нас свои тихие восторги.

– Представьте себе, иду я сегодня вечером по улице – заметьте: вечером, темно, глухо, – а у костра трое солдат и два матроса. Ну, думаю, пропала моя головушка. А они, такие милые, даже не выругали меня! Честное слово. Только один матрос крикнул:

– Эй, ты, буржуй нерезаный? Чего к стенке лепишься!

Такие милые!

Ну действительно, разве не милые?

Хорошо жить на свете, господа!