Текст книги "Откровения знаменитостей"

16 мая 2006 г.

Певец Стамбула и Шампани

Глеб Шульпяков: «После цунами в Таиланде меня считали пропавшим»

Повезло же парню! Выпустил первую книжку стихов – и попал в двадцатку молодых дарований, отмеченных в 2001 году поощрительной молодежной премией «Триумф – Новый век». Его заметил и благословил Андрей Битов.

– Глеб, какие вы – тридцатилетние: самопогруженные, самодостаточные мужи или равнодушные рационалисты?

– Мы лояльны и уступчивы до безобразия, но где-то внутри у каждого сидит совершенно непрошибаемая личная правда.

– Во сколько лет вы почувствовали себя мужчиной?

– На пятидневке, когда меня няня уложила на ночь с девочкой. Мужчине было года три. Странное ощущение…

– А вообще, что такое быть мужчиной?

– Время от времени быть тем человеком, на ком демократия заканчивается.

– Часто меняли подружек до женитьбы?

– Был влюблен пять раз в жизни. Случайные романы не в счет.

– Вы ревнивы?

– Все пять раз грыз от ревности ножку стула.

– Сами жертвой ревности бывали?

– Пару оплеух получил. Но они были настолько беспомощны, что отвечать на них посовестился.

– За обиду станете мстить, давать сдачу?

– Мстить никогда не буду, но запомню. Если за дело, то какая сдача? А если из подлости, то лучший рецепт – встать на место обидчика, и сразу увидишь, какой он жалкий. И обиду как рукой снимет.

– Своих недоброжелателей знаете в лицо?

– Да. По именам и по партийным кликухам. Они, как правило, все партийные.

– В «Новой Юности» от вас часто зависит, кого напечатать. Даете ли кому-нибудь поблажку?

– В «Новой Юности» печатаем талантливых, не глядя на имена и паспортные данные.

– К себе, любимому, бываете снисходительны?

– Постоянно. Однако лень и халтуру себе не прощаю.

Когда турецкий писатель Орхан Памук получил Нобелевскую премию, наше телевидение показало сюжет о лауреате, побывавшем в Москве в 2003 году. Комментировал событие и сопровождал будущего лауреата по столице Глеб Шульпяков. Возник невольный вопрос: как же молодой журналист познакомился с великим турком?

Этой зимой вместо снега посыпались книги Глеба: «Желудь» (стихи), «Дядюшкин сон» (эссе), «Книга Синана» (роман). На обложке романа мелким бисером сияют похвальные слова Орхана Памука.

– Глеб, что привело вас в Турцию?

– Мой интерес к Турции возник после того, как я прочитал роман Памука «Черная книга». Невероятное описание Стамбула! И я загорелся желанием там побывать. В тот год я мог позволить себе такое путешествие: молодежный «Триумф» наградил каждого премированного двумя с половиной тысячами долларов. Благотворительные деньги я благополучно потратил на это путешествие. Я в ту пору работал редактором «Экслибриса». Но поездка в Стамбул была моей личной блажью. С трудом добыл телефон-факс Памука… В отеле с наглой надеждой написал ему текст: мол, прочитал роман, в восторге, прошу дать мне интервью. Указал отель и номер телефона. Потом спустился с листом в холл и попросил помочь мне отправить факс Орхану Памуку. Шокированные служители посмотрели на меня насмешливо, как на чокнутого. Памук в Турции очень известен, настоящая звезда. А тут какой-то русский парень запросто посылает ему свое письмо! Тем не менее мой факс они отправили.

И Памук позвонил! Часа через два я встречал его в холле. На лицах консьержа изумление переросло в подобострастие. И я стал для них VIP-персоной, хотя мой вид не внушал им никакого уважения: джинсы, кеды. Еще утром в их глазах читалось: «Какой же ты гость, если не ходишь в начищенных ботинках!» Мы отправились ужинать, поговорили, записали беседу. Орхан – по-европейски общительный человек, очень открытый. Его английский прекрасен. Я тоже спокойно могу общаться на английском.

– Где вам удалось так его усвоить?

– Спасибо моим родителям. В 80-е годы не поскупились нанять мне репетитора. Он помуштровал меня, а дальше я пошел сам: читал книги, ездил по странам, общался.

– Вы школу заканчивали в Москве?

– В подмосковном городке. Мои родители были научными сотрудниками Международного научного центра. Отец всеми силами прививал мне любовь к физике. Но почему-то я внутренне сопротивлялся. Потом отец умер, мама одна не могла совладать со мной, и я самотеком подался на факультет журналистики МГУ.

– За вами уже виден шлейф популярности. Не появилось желание встать на ходули сноба?

– Просто у меня другая натура. Чувствую себя дискомфортно, когда проявляют излишнее внимание ко мне. В быту я держусь не на виду. Чем меньше на меня обращают внимания, тем мне уютнее.

– Вам случалось защищать человека или отстаивать дерзкую идею с риском лишиться каких-то благ?

– Я никогда не бросался на амбразуру. Но моя любопытствующая натура попадала в сложные ситуации. Наше время вообще толкает не на отважные поступки, а на НЕучастие. Это и есть поступок! Соблазнительных возможностей ведь слишком много. Но нужно чутье, чтобы не вляпаться в то, за что потом будет стыдно.

– В жизни полно непредсказуемых поворотов. С вами случались эпизоды шокирующие?

– Вся надежда на неожиданности. Ими и питаюсь. Один пример. В 2004 году я находился в Таиланде. 24 декабря там случилось цунами. Мы жили недалеко от эпицентра и нисколько не пострадали, но свидетелями довольно страшных вещей были.

– Рассказывали, что вас, не подающего ни слуху ни духу, тогда зачислили в списки пропавших.

– Так и случилось. Я пережил жуткий момент: ты живой и невредимый, а в Интернете, в крупных информационных сайтах, обнаруживаешь собственную фотографию в почти траурной рамке рядом с сообщением: «Пропавшие без вести россияне нашлись, только один не подает сигнала». Потом сайт завел тебя на какие-то сетевые форумы, где о тебе говорят в прошедшем времени и друзья, и незнакомые люди. Все оценивают твою жизнь по-разному. Кто-то призывает молиться о спасении, кто-то презрительно бросает: «Так ему и надо!»

– Что вы испытали при этом?

– Сначала вся эта нелепица обескуражила, а затем воодушевила.

– Вы очень скупо отдаете своим стихам внутреннюю энергию. Не хотите полно проявить свои психологические запасы?

– Это склад моего характера. Не хочу его как-то форсировать в эмоциональном плане. В русской поэзии достаточно было надрыва, разрывания рубах и прочего. Почему я должен вступать в ту же колею? Это мой язык, и он сдержан.

– Глеб, вы любите присочинить, нафантазировать про себя самого даже в очерковых эссе!

– Да, люблю почувствовать и применить к себе ситуацию, которая со мной не случалась. В обыденной жизни всегда присутствует некий идеальный замысел, но масса помех мешает ему развернуться.

– В романе вы явно нафантазировали эротическую сцену в отеле с турчанкой Бурджу. В это грехопадение я не поверила. Молодой русский в исламской стране мог бы элементарно схлопотать секир-башку!

– Да нет. Турция – вполне европейская страна. И во-вторых, это все-таки не я, а герой романа.

– Даже в книжке-эссе вы говорите о собственном эротическом любопытстве, ищете встречу с проститутками-кореянками. У вашего рассказчика ваше имя, произнесенное с акцентом: «Галип», то есть «Глеб». Здесь не отговоришься, что не про вас все это.

– (Завелся.) Если я приезжаю в город, то хочу познакомиться не только с памятниками, но и с его мифами. В Ташкенте одним из таких мифов были корейские проститутки. Вероятно, их никто никогда не видел. А миф о них довольно устойчив – он о невероятных усладах, которые они могут доставить. Очеркисту все это интересно, хотя тут возникает другой барьер: до какого момента я пойду в этом эксперименте. Это мое личное дело. Литература остается литературой, но я не хочу ввязываться в совсем уж паскудные истории. А вот попробовать впутаться в реальные истоки мифа – пожалуй. Без этого не получится литература.

– Глеб, а по натуре вы влюбчивый?

– Влюбляюсь по нескольку раз на дню. Но на 3–5 минут. Эта влюбленность абсолютно ничего не значит в моей биографии. Влюбленность – это какой-то эмоциональный допинг. И все. В принципе это живое любопытство.

– Наверное, еще не утоленное. Не потому ли вы не женились до тридцати пяти? Искали прекрасную женщину, достойную большого чувства?

– Скорее это издержки производства. Писатель – существо эгоистичное. Он все время выкладывается то на бумаге, то за компьютером – идет на поводу у своих сочинений. В бытовой жизни – это вампир, который может лишь потреблять, высасывать энергию из дорогих ему людей. Свою собственную энергию он вогнал в компьютерный текст. Жить с таким человеком довольно сложно. Я не особенно стремлюсь превращать кого-то в жертву.

– У вас есть собственная философия семейной жизни?

– Я только ее вырабатываю. Для семейной жизни очень подходят два абсолютно свободных человека – вполне сложившихся, состоявшихся. Никто из них не станет обретать свою свободу за счет другого. Только изначально, изнутри освободившиеся от иллюзий, романтизма и эгоцентризма люди способны создать хорошую семью и жить без придирок, претензий и прочей чепухи. Я по крайней мере постараюсь освободиться от холостяцких привычек…

– Простите меня, Глеб. Но от этой правильной философии тянет холодом. Вы думаете, что ваша обаятельная жена Катя это внутреннее освобождение и самодостаточность ставит выше любви, выше нежности?

– Мы были знакомы десять лет. Издалека. На расстоянии. А потом оказались рядом, и я понял, что это близкий мне человек и что я влюблен в нее все эти годы. Масса эмоций, конечно. Но такие вещи я могу рассказать только в книге.

– Заметила, вы прекрасно себя чувствуете в кратовском доме Кати. Во дворе гигантские сосны. Их подвижные кроны вас умиротворяют?

– Я рос в окружении сосен в подмосковном городке, но у нашей семьи никогда не было дачи. Завтракать или пировать с друзьями на веранде мне не приходилось. Надеюсь, в Катином доме мне будет хорошо и созерцать, и кашеварить, и писать.

– Там есть мангал и прочие приспособления для кулинарных затей. Вы сумеете угостить своих гостей экзотической едой?

– После Ташкента пристрастился готовить плов на открытом огне. Соорудил на участке очаг из кирпичей, привез свой ташкентский казан и приготовил для жены и тещи. Они убедились: восточный плов не миф. Тут все непредсказуемо. Ты общаешься с огнем, регулируешь его интенсивность. На глазок кидаешь приправу, прежде всего – зиру. Плов получается таким, с каким настроением ты его готовишь. Он отразит в себе твои эмоции, твое состояние, как и твое стихотворение. Поскольку я сейчас чувствую себя счастливым, мой плов, приготовленный под соснами, удался.

– Ну что ж, Глеб! Пловом вы меня уже соблазнили. Поговорим о коньяке. С увлечением прочитала ваш очерк об искусстве возделывания винограда и о тайнах коньяка. Что привело вас в этот пьянящий город – Коньяк?

– От меня требовалось сочное, вкусное эссе. И я сначала бросился изучать литературу, а потом совершил путешествие в этот город. Побывал в коньячных подвалах «Готье», «Хайн», «Фрапэн» и «Полиньяк». Даже на фабрике, где делают бочки. Это настоящий карнавал и предбанник адской кухни!

– Вы, певец коньяка, домой в Москву привезли бутылочку?

– Привез восемь бутылок коньяку. Уж не знаю, как только дотащил. Самую невероятную бутылку мне подарили в одном из коньячных домов. Узнав про год моего рождения – 71-й, – мастер-купажист, составляющий коньяки, спустился вниз, нашел бочку 1971 года, а в ней – дорогие великолепные коньячные спирты из Гранд-Шампани. Нацедил он мне целую бутыль и сказал: «Наливай в каждый твой день рождения по чуть-чуть. В этом коньяке живет твой год».

– Уже осушили эту священную бутыль?

– Полбутылки еще осталось. До особого случая.

Год спустя у Глеба Шульпякова и Кати Сенкевич родился сын Петя. Сейчас малыш делает первые шаги. Мне показалось, что наш писатель и путешественник стал мягче и озорнее.

– Вам нравится роль отца? Стали ли вы мудрее?

– Мудрее – нет. Скорее слабее.

– Ловите на желании обязательно стоять на своем?

– Ловлю себя на том, что нужно настаивать. И что мне этого делать абсолютно не хочется, а надо.

– Когда наблюдала вашу игру с Петей, заметила, как вы вдруг стали дурачиться. Приятно иногда впадать в детство?

– Приятно обнаружить под панцирем, который нас всех покрывает, какие-то живые движения, на которые казался себе неспособным.

– Какие отцовские качества вам хотелось бы передать сыну?

– Чувствовать нутром свою линию, свой путь – и следовать ему, быть ему верным. Не изменять ему. Ну и быть человеком мира, открытым миру человеком.

– Возникает у молодого отца тревога за будущее сына и его одногодков?

– Страна, в которой мы живем, славится своей непредсказуемостью. Причем «сюрпризы», которые нам подкидывает власть, редко бывают положительного свойства. Так вот, я бы не хотел, чтобы мой ребенок тратил время и эмоции на преодоление этих «сюрпризов». Поверьте, ни жизни, ни творчеству эти вещи абсолютно ничего не способны дать, только отнять.

Но это уже другой, отдельный разговор.

2007 г.

Жизнь опасней волкодава

Александр Иличевский: «Я умирал от страсти, как муха на клейкой полоске сладкого яда»

Преодолевать опасности – его природный дар. Рюкзак, палатка, лодка – проверенное снаряжение. Очень высокий и сильный, по-мужски закрытый, он позволяет себе неожиданный лирический вскрик внутри романного сюжета, если в этой точке кипения событий подступило к горлу запоздалое объяснение в любви. Персонажи романов многое позаимствовали от личности автора: талант прозрения, интуицию, чувственность и муки сердца.

Повернуть разговор с Александром Иличевским в сторону личных страстей – напрасная затея. Он не станет выносить на общий суд свою интимную, да и просто семейную жизнь. Ищите все это в его романах между строк. В самой атмосфере «Матисса» и «Ай-Петри» кроется растворенная ярость горячего темперамента романиста.

Он пришел в литературу не из филологии. Точные науки приучили любопытного «физтеха» к поиску скрытых закономерностей, объединяющих все живое, земное и поднебесное. В долгих и длинных пешеходных и прочих путешествиях в прикаспийских ли просторах, в таежной ли глуши он развил в себе медленное, «параболическое» зрение, и все увиденное и понятое сотворило с ним невероятное преображение: откуда-то вплывали в сознание редкие слова. К солнечному сплетению подступали «огромные кольца счастья». Эти видения разрешались стихами. А потом изменили его судьбу.

На меня сильное впечатление произвел его «Матисс», и я написала о нем в «МК». Была рада, что он принес Иличевскому лауреатскую премию «Русский Букер». Роман «Ай-Петри» покоряет лиризмом и психологическими тонкостями чувственных взаимоотношений. Я напросилась к Александру Викторовичу в гости.

– Позвольте, господин Иличевский, называть вас по-дружески, Саша. Почему вы отказались от судьбы ученого? Многие «физтехи» из моих знакомых без шума и крика покинули разграбленную Россию и прижились за рубежом. Легко ли было вам бросить науку?

– С наукой, конечно, расставаться было довольно трудно. Хочешь – не хочешь, но обстоятельства понуждали. Если спортсмен в течение длительных тренировок формирует, наращивает мышечную массу, а потом вдруг резко бросает тренировки, то в нем происходят какие-то гормональные и прочие сдвиги. То же самое с наукой происходило. Определенные участки мозга в течение десятка лет развивались совершенно в ином направлении, чем филология.

– Вы рвали по живому?

– Да, сначала я ставил себе некие блокировки: запрещал читать научную литературу. Тут такая закономерность: чтение научной литературы меня увлекало слишком сильно. Если бы я вновь стал вчитываться в эти труды, то у меня зажегся бы прежний азарт. Я это про себя знал. Сейчас, уйдя из науки, я сумел достигнуть ровного состояния; научный азарт во мне несколько потух, и я снова возвращаюсь с удовольствием к науке, расширяю свой кругозор. Приятно, что во мне крепко проросло физико-техническое образование.

– Вы работали в Израиле и в Америке. Как там оказались?

– Профессией физика я зарабатывал деньги. В 90-е годы, когда погасло противостояние стран, возникшее в период «холодной войны», фундаментальные науки перестали финансироваться. Они угасали как в России, так и в Америке. У нас это произошло как следствие общей разрухи, а там переходили к новым технологиям. Когда в 91-м году я заканчивал пятый курс Физтеха, в Институте теоретической физики имени Ландау в городе Черноголовке оставалось только семь действующих сотрудников! Остальные 70 уже были за границей. А мне хотелось заниматься наукой, и потому я решил примкнуть к дорогому мне научному сообществу. Сначала я учился в аспирантуре в Израиле, а потом вернулся в Москву, чтобы вместе с родителями уехать в Америку. Теперь они живут в Калифорнии, в Сан-Франциско.

– И как же вы расстались с ними?

– А мы не расстаемся. Постоянно звоню им. Они приезжают сюда и живут в Москве по полгода. Отец с мамой уже на пенсии.

– Теперь я знаю, что это не вы, а ваш герой в «Ай-Петри» пробрался через персидскую границу в медвежьих лапах. Вы заимствовали этот эпизод в сказке?

– Сюжет не сказочный, а скорее житейский. Я был хорошо знаком с замечательным пограничником. Он провел на опасном рубеже с Персией 25 лет. От него я услышал много совершенно замечательных историй. В романе использовал один невероятный случай, когда шпион перешел границу, приспособив к ногам лапы от чучела медведя. Олени, изюбры, медведи спокойно и беспрепятственно пересекают границы. И наш шпион перехитрил пограничников.

– Но вы сами добровольно перешли границу из надежной теории в литературную неопределенность. Ученый не тешил себя иллюзиями, что там все проще и солнечнее?

– Я отдавал себе отчет в том, что пишу нечто, чем явно не заинтересуются издатели, поскольку видел, что нынче читают. Я мог представить свои вещи опубликованными в Европе.

– А предлагают издать?

– Сделано достаточно много предложений, но ведь никто не знает, когда это произойдет. Пройдет и год, и полтора… Там увидим.

– В литературе не существует абсолютной истины. Все оценки успеха относительны. Читатели и критики часто не совпадают со вкусами авторов, а иногда просто не умеют внимательно вчитываться в текст. В частности, в «Матиссе» многих ослепляет или утомляет блеск вашей длинной фразы, раздражают зигзаги сюжета. Получив «Букера», вы сразу стали мишенью для хищно стреляющих «гигантов мысли», сетевых ерников, желчных завистников и просто дураков. Все это выбивает вас из колеи?

– Нельзя сказать, что все это прошло для меня безболезненно – темперамент у меня такой…

– Взрывной?

– Точнее – спортивный, азартный. Когда меня особенно обижают, мне хочется дать сдачи или взять рапиру. Но в конечном итоге понял, что все эти упреки никакого отношения к литературе не имеют. Я не видел в этих наскоках никакого теоретического рассуждения, на которое можно было бы реагировать. Но главная причина моего неудовольствия в другом: у нас в принципе нет экспертного сообщества. Оно есть на Западе. У нас нет таких мощнейших критических изданий, как в Нью-Йорке. В Америке существуют даже рецензионные институты, а в их изданиях невозможно встретить голословные высказывания малообразованных крикунов. Там даже есть уникальная рубрика – «Рецензия на рецензию».

– В любви к доказательности и обоснованности критических суждений слышится голос фундаменталиста.

– Да, человеку, пришедшему в литературу из науки, кажутся облегченными такие оценки. Если ты решил какую-то задачу, то молодец, а если нет – слабак. Мне даже кажется, что наши критики вообще не читают вещи, о которых пишут с легкостью необыкновенной. Многим критикам книга представляется нелюбимой женой, с которой, хочешь – не хочешь, приходится вместе жить и мириться, а иногда просто хочется отравить.

– Иличевский с хорошими бицепсами, его запросто не повалишь.

– Да я перестал реагировать на всякие наскоки. Чувствуешь: пишущий рецензии до того замылен бесконечным чтивом, что для него другая литература не существует. Что от него ждать?

– Добавлю каплю дегтя: милым женщинам «не в кайф», что в «Матиссе» ваш Королев общается с бомжами.

– Мои герои не вполне классические бомжи. Ведь в одной Москве бездомных огромное количество. Это и странники, идущие через Москву, и люди, временно потерявшиеся, и те, что застряли на вокзале, потому что их обобрали.

– Где вы познакомились с будущими героями?

– В Москве, на Малой Грузинской, возле Музея Тимирязева. Ведь это знаменитый щукинский особняк, куда коллекционер привез своего Матисса.

– Люблю и Щукина, и Матисса, и Музей Тимирязева любила: там по весне раньше выставлялись личные коллекции «Удивительное в камне». Я же «каменщица».

– Ух ты!

– Поделюсь с вами своими самоцветами. Честно признайтесь: не ваш герой, а вы лично пробрались в метро № 2, в тайную московскую подземку!

– В 91-м году охрана этих мест схлынула – платить перестали. Охранникам надо было идти деньги зарабатывать. Диггеры и любители таинств вошли в святая святых наших органов.

– В каком же месте вы вошли?

– Любой мало-мальски любопытный человек в ту пору мог войти туда везде. Мы вошли под ЦДСА. Мы даже не считали нашу вылазку приключением.

– И вы ночевали под землей?

– А как же! Мы шатались там четыре дня, нас было пятеро. До сих пор мы не можем осознать, где же мы тогда были – шли-шли и, наконец, вышли в Медведкове.

– Не вздумайте сейчас туда вновь сунуться – есть в метро и крепкая охрана, и дан приказ стрелять на поражение, если какой-нибудь любопытный туда полезет. Но давайте, Саша, из подземелья поднимем глаза к небу. У вас в «Матиссе» фантастически ярко нарисован дождь с грозой и шаровой молнией. Неужели вы нечто подобное наблюдали?

– В детстве увидел я шаровую молнию во время дождя. Он слегка моросил. И вдруг издалека стало надвигаться нечто. Я даже не представлял, что это такое: полутораметровый шар оранжевого цвета с огромным хвостом шел вдоль высоковольтной линии. Сумасшедшее видение! Я знал, что шаровые молнии бывают белые или синеватые и маленького размера. Но потом, когда я вчитался в классическую работу Петра Леонидовича Капицы о шаровых молниях, то был поражен их разнообразием: они бывают размером от орешка до полутора метров. И разного цвета: белые, синие, зеленые, оранжевые… До сих пор во мне живет могучее впечатление от встречи с этим чудом.

Лирический герой Иличевского, оказавшись в горском селении, влюбился так самозабвенно, что не находил слов, чтобы выразить свое состояние: «Мои мысли… были скорее музыкой, чистым смыслом высшего желания, а не событиями фантазии. Теперь я понимаю, что это влюбленное размышление было способом, каким Бог являл мне о Себе». Высоко и торжественно звучат строки о первой любви. Но роман не «Песнь песней». И в финале герой Иличевского испытал прилив плотской страсти к одинокой замкнутой особе с обезображенной щекой. Обычно она выгуливала огромного белого волкодава. Любопытство и некая тайна вокруг загадочной незнакомки разжигают в герое чувственное влечение.

Известие о гибели хозяина пса убило женщину – в нем была ее тайна, надежда – вся жизнь. В ее сознании уже поселилась мысль о самоубийстве. Волкодав Иран чувствует смерть и безумствует. Наш герой в чистом порыве нежности целует закаменевшую от горя женщину. И она ответила: «Губы впитывали ее учащенное дыхание… Чтобы не сгореть, я отстранился». А пес, прервав свое рысканье по кустам, помчался на запах смерти: «Дервиш несся, вскидывая парно лапы, нижняя губа трепалась от напора, верхняя открывала оскал, черные зенки были потушены… Прыжок был точен, но я успел…»

– Иличевский, эту схватку с волкодавом чувствуешь своей спиной. Вы сами наблюдали что-то подобное?

– В детстве у меня был именно такой пес – туркменский алабай. Его приютила моя бабушка. Она была врачом и участливо привечала разных больных животных. Однажды на улице заметила раненого пса, взяла его в дом и назвала Ираном. Этот чудесный пес безумной красоты и мощи жил с нами долгое время. Я с гордостью ходил с Ираном на море, и мне казалось, что я владелец такого огромного пса. На самом деле он мною владел. Наши особые отношения с Ираном нашли отражение в «Ай-Петри».

– Больше всего в романе меня потрясла ваша мистическая догадка о неодолимой связи плотской любви и смерти. А вот философское рассуждение на эту тему я встретила у француза Жоржа Батая: «Эротика – это утверждение жизни в самой смерти». Вам знакомо это умирание даже после поцелуя, когда земля уходит из-под ног?

– (Улыбается) Знакомо, разумеется. Да, именно Батай вывел связь эротики со смертью в европейскую цивилизацию. Я знаком с его работами, но, признаюсь, в последнюю очередь думал о Батае, когда писал «Ай-Петри».

– Поразительно, что физик знает философа Батая!

– Я много чего знаю.

– Но книгу Батая «Проклятая часть» выпустил «Ладомир» на русском, когда ваш роман уже был написан.

– Я читал на английском. (Вздыхает.) Знали бы вы, сколько толстых книг я прочел.

– Радуюсь: не ошиблась в оценке ваших сочинений. В «Ай-Петри» угадывается ваш идеал любимой женщины: в ней светится чистота, закрытость и внутренняя цельность. Этот идеал вы осознали к тридцати. А кто была девушка, которой вы сказали впервые «люблю»?

– (Смущенно и хитровато.) Не по-о-мню… Ну правда не помню. Я слишком редко произношу это признание… Да, наверное, вообще не говорил об этом толком.

– Ну, вы совсем не Лев Толстой! Тот в разговоре с Горьким о страстях признался: «В молодости я был неутомим». Когда у вас отрастет толстовская седая борода, думаю, вы вспомните о своих ранних увлечениях. В молодости с вашим лирическим героем случился «жестокий любовный припадок». Не свою ли душевную горячку вы подарили герою?

– В жизни каждого человека бывают любовные припадки той или иной силы. Наверное, и в моем случае не обошлось без этого…

– Да-а! Вы просто идеал мужчины – умеете держать на замке сердечные тайны. Но в грядущем романе вы все равно отпустите свои чувства на волю!

– (Смеется.) Именно это я и хотел сказать. О таких вещах не говорят – о них пишут.

– Когда вы женились? Расскажите, пожалуйста, о своей жене.

– Женат уже десять лет, и это замечательное событие до сих пор греет меня. Мы вместе учились в МФТИ. Но Илина – на факультете управления прикладной математики. Потом она получила второе образование – закончила полиграфический институт и занимается художественно-техническим оформлением печатной продукции корпоративного издательства. Нашему мальчику Давиду два года и семь месяцев.

На «букеровском» торжестве Илина была рядом с Сашей – высокая, красивая, стройная. И никакой косметики!

– Наверное, вы с женой иронично относитесь к макияжу?

– Каждое женское лицо индивидуально. Одним идет некоторое подчеркивание достоинств. Но бывают такие тонкие лица, которым косметика только вредит. Если внимательно посмотреть на современное искусство макияжа, то обнаружишь определенный набор масок женщин в той или иной ситуации. Красавица, выходящая из косметического салона, внушает мысль: «Стоп, а где я ее уже видел? На сцене, на экране?» По-моему, макияж нивелирует лицо.

– Боюсь, вы еще скажете, что вам не знакома ревность. Или вы все-таки мавр?

– (Посмеивается.) У меня же спортивный темперамент! Да и по роману все ясно – мой герой только и делает, что страдает от ревности. Думаю, что я недалеко ушел от него.

– Говорят, что романисту проще воспеть безумство любовных порывов, встреч и разлук. А что же происходит с персонажами после брачных уз? Ваш семейный градус еще не раскалился настолько, чтобы само письмо стало «рождать сюжет» на эту тему?

– Кошмарный вопрос! Ну, во-первых, писатель чувствует вдохновение не только от каких-то страстей. Литература – это область незримости. Пишущий человек часто себя обнаруживает словно бы не в этой жизни. Он отрешается от здешнего мира, влезает туда, где царят совершенно другие законы. Там другая жизнь его сопровождает. И поэтому нельзя взвешивать творческое состояние мерками здешнего быта. Конечно, из этой «другой» жизни приходится возвращаться. И какие-то изменения, захваченные из области незримого, в реальной жизни приходится брать под свой контроль.

– Очень интересная откровенность. Любопытствую, Саша, издательства еще не бросились тиражировать ваши романы?

– В магазинах уже нет «Матисса». Он имел две тысячи экземпляров плюс еще две. Вот-вот должен подоспеть десятитысячный тираж.

– У «Ай-Петри» тираж крохотный. А роман поэтичен и может утолить неутешное воображение женщин.

– Судьбу романа решает издательство «Время».

– Как вы относитесь к мату, вытесняющему нормальный язык из жизни и литературы?

– Язык многогранен. У Юза Алешковского, великолепного писателя, и мат блистателен. Он функционален и протеста у меня не вызывает.

– Но сейчас мат выносят даже в название книжки. Что ж, придется согласиться с восклицанием героя Леонида Андреева: «Погасим наши фонарики и полезем во тьму»?

– Да ни в какую тьму мы не полезем. В литературе у нас происходят совершенно замечательные вещи, особенно в поэзии, о чем мы еще толком не догадываемся. Этот расцвет поэтических индивидуальностей могу сравнить только с Серебряным веком. Великолепная Мария Степанова, Елена Фанайлова, Мария Галина, Алексей Цветков, совершенно гениален Борис Херсонский и более старшие, мои учителя – Алексей Парщиков и Иван Жданов.

– Жданова «МК» печатал еще в 80-е годы, в пору молодости поэта. Алексей Парщиков тоже довольно воспет.

– У нас еще узок горизонт, чтобы оценить все, что сейчас происходит в русской поэзии.

– К сожалению, издание книжек не по карману поэтам. Целую жизнь предстоит ждать грант. Издание даже тоненькой книжечки стоит поэту немыслимых денег.

– Это отъявленное уродство нашей культуры!

– И под занавес: скажите не таясь, вы собираетесь продолжить авантюризм путешествий?

– Без путешествий не могу жить. Сейчас пока не решил, куда поеду. Недавно был в довольно серьезной экспедиции в Иране. Не предполагал, что так ярко пройдет эта поездка. К ней еще мне предстоит не раз возвращаться.

– Какой спорт всего более отвечает вашему темпераменту?

– Думаю, все-таки ориентирование на местности. Есть такая современная игра, когда ищут некие «клады», ориентируясь по координатам GPS. Это азартное путешествие.

21 января 2008 г.