Текст книги "Откровения знаменитостей"

– Как вам сегодняшняя Москва?

– Восхитительно молодеет! Дом за домом возрождается. Мы ходили и не видели эти прекрасные особняки, потому что они были грязные, обшарпанные, серые. Теперь я понимаю восклицания приезжающих сюда американцев: «У вас Европа». А мы им: «Какая там Европа!» В Москве сохранилась-таки Европа! Правда, у сегодняшних нуворишей нет вкуса. Я видел на Пречистенке новый дом – ужасный, с золотыми колоннами, поросячий, богатый. Он нелеп рядом с особняками начала века.

– Сказывают, наши эмигранты в Америке очень любят оставленные в России социалистические порядки. Вы понаблюдали нашу эмиграцию?

– Эмигранты разные. Одни вообще не вспоминают о Родине. Таких не много. Другие живут в русском Гарлеме, на Брайтон-Бич. Наряжены по невероятной моде. Говорят ужасающе – по стилю, по слову, по содержанию: про жрачку, про телеса. Невероятно, какое сословие там укоренилось! При этом все косно, рутинно. Застывшее болото. А ведь среди них есть люди хорошие. Но растворились в болоте, почти не видны. Общее впечатление ужасающее. Мне больше по душе люди, которые пытаются стать американцами. Уж коль ты уехал, живи по законам страны, тебя приютившей. Никогда не станешь до конца американцем – это понятно. И нечего плакать, кричать, убиваться по прошлому. Надо жить, действовать, работать. Эти работающие вызывают у меня глубокое уважение. Судьбы у них складываются по-разному. Один мой приятель живет в Сан-Франциско 15 лет. Начинал с нуля, а сейчас – менеджер компьютерной фирмы. С ним все в порядке. Он технарь из Питера. Вывезла его из России юная девочка Эмили. Она вывозила диссидента, поэтому расписались, поженились, выехали. Но очень скоро поняли, что жить вместе не смогут. Разошлись. Но не поссорились, а поддерживают дружеские контакты. Дальше приятель вставал на ноги, женился еще раз, теперь на русской, родившейся там. Пожил какое-то время и понял, что в унисон они не попадают – разные. Разошлись. И вот произошло неожиданное: мой приятель вновь женился на Эмили. Сейчас у него нормальное состояние нашедшего свой путь человека. И жаль тех, кто постоянно ждет, что кто-то что-то ему обязан преподнести. Но ведь такие есть везде – и у нас.

– Ваша жена, наверное, окружает вас таким уютом и такой тишиной, чтобы вам хорошо работалось?

– Тишина достигается другим способом. Раньше я уходил в свою мастерскую. А когда стал ее сдавать, чтобы выжить, я уезжаю куда-нибудь – в деревню, на дачу. Там, где мне удобно, – моя мастерская. Обслуживаю себя сам, поскольку бываю один. Собственности у меня нет – всегда живу приживалом. Мне так проще. Не хочу ее заводить, боюсь ее – ответственность, привязанность, бесконечные доработки.

– Вы по-настоящему свободный человек.

– Может быть. У меня есть машина, которая меня передвигает из точки А в точку Б.

– А если в дороге что-то сломается, вы обслуживаете себя сами?

– По мелочи – да. Крупный ремонт сам делать не берусь. Кстати, об обслуживании. Моя жена работает в государственной гимназии. Получает нормально. А я до последнего времени таксичничал на своем «жигуленке» – 5 лет работал водилой по Москве. Радости это не приносит. Занудно. Знаю наперед, что мне расскажет очередной клиент. В Лондоне я делал материал – сравнивал лондонское и московское такси. Сел в кеб и спрашиваю водителя: «Вам хватает на жизнь?» А он мне: «Ты думаешь, эта профессия в разных странах разная? Всюду то же самое. – Он чирканул ладонью по горлу: – Во как достали».

– Про такси вы вспомнили, а про жену не рассказываете. Как ее зовут?

– Тамара Эйдельман.

– Дочь знаменитого Натана Эйдельмана?

– Да. Мы учились на истфаке МГУ – она на два курса моложе. После диплома Тамара сознательно выбрала преподавание. Гимназия у них хорошая, у Поклонной горы, за Бородинской панорамой. Сейчас, помимо истории, преподает еще английский – не хватает англичанок. Приходит домой очень поздно, уходит очень рано, потому что есть еще и нулевые уроки. Загруженность и ответственность невероятная. Помимо своих детей у меня в доме еще 40. Устаю от впечатлений. Школьный учитель – либо он влюбленный сумасшедший, либо ему там делать нечего. Профессию учителя уважаю. Но хотел бы видеть свою жену домохозяйкой, коль мог бы содержать семью сам. Увы, ничего не получается и не получится никогда. Никуда не денешься.

– Сколько у вас детей?

– Дочка и сын. Сын увлечен компьютером и разбирается в нем лучше отца. Невероятно. Я не люблю компьютер. Пишу ручкой, печатаю на машинке. На компьютере уже перенабираю набело. А для молодого поколения записать, перезаписать, сделать дубль – все элементарно, приятно, легко. Я чувствую: надо догнать сына – впрыгнуть в последний вагон уходящего поезда.

– Ваши дети, наверное, получили классическое эйдельмановское воспитание?

– Натан Яковлевич никогда не был классическим воспитателем. Он был человеком неординарным и одним из самых значительных, каких мне довелось встретить. У нас с ним были теплые отношения. Он много хорошего сделал для меня. Натан Яковлевич обладал широтой: мог отдать свою тему ученикам и впрыгнуть в другую тему. Он жил с удовольствием, приручая всех, кто был рядом. Сверхобщительный человек.

– Кажется, судьба Эйдельмана сложилась более благополучно: он избежал лагерей…

– Натан Яковлевич проходил по делу художника Краснопевцева. Его вначале не допускали до науки, и он преподавал в Новом Иерусалиме, потом в Москве. Школа ему много дала – развязав ему руки, заставила стать писателем. Он был и ученым очень большим. В меру своей широты ему удалось повернуть историю к человеку. В спорах он не дрался, а в игре в пинг-понг мог и запустить в победителя ракеткой. У него был совершенно взрывной характер. Он шел напролом, но никогда не оскорблял человека. Доброта в сочетании с простотой была в нем удивительна.

– Ваши дети что-то унаследовали от деда?

– Очень большой лоб и широкий нос. Он любил с ними возиться.

– Петр, когда вы пришли в литературу, вовсю гремела слава Юза Алешковского. Вы родственники?

– Алешковские – вероятно, обычная еврейская фамилия из Белоруссии или Украины. Я не знаю. Бабушку помню слабо. Дед умер до моего рождения. Поэтому у меня нет никакого знания своей европейской родни. Папа довольно рано умер, как только я кончил школу. По маме – русская линия. Я и прабабку знал. Ни в коем случае не открещиваюсь от еврейской своей половины. Юз Алешковский – папин старший брат, мой дядя. Живет он в Америке.

– Дядя не отпускает шпильки по поводу ваших сочинений?

– Дядюшка отпускает шпильки в адрес любого человека в зоне его внимания, поскольку он остер на язык. Существует мнение, что дядя Юз – матерщинник и бандюга.

– Про матерщину знают все.

– Да, он матерщинник. А кто не матерится? Но, уехав в Америку, он не выучил язык не по лени своей, а принципиально. Не пошел работать ни на «Голос Америки», ни на радио – отстоял свою независимость. Это удивительно. Александр Исаевич Солженицын отстоял свою независимость при наличии мировой известности и капитала. Дядюшка отстоял ее путем внутренней свободы. Он уехал с женой. Его Ирина, как мне кажется, – самая большая его находка. Она преподает в университете на английском, совершенно свободно владеет им. И очень любит студентов, они отвечают ей взаимностью.

– На соискание Букеровской премии выдвигали сочинения и Юза, и Петра Алешковских. А в финал попали вы. Как он отнесся к такому исходу?

– Я не виноват. По-моему, он переживал за меня – по крайней мере он мне так говорил. Зависти у нас друг к другу нет. Было бы смешно.

– Петр, можно сказать, ваша жизнь складывается удачно. Вас вновь выдвинули на Букера, хотя главной премии не дали.

– Да, как в анекдоте: новый русский спрашивает приятеля на банкете: «Вась, жизнь удалась?» Тот отвечает, падая мордой в черную икру: «Жизнь удалась». Я тоже могу сунуть голову в литературную икру с тем же восклицанием.

– О чем вы мечтаете?

– Я мечтаю о деньгах. Хотел бы иметь большие деньги, чтобы раз и навсегда забыть о них. Наверное, это мечта каждого, только сможет ли он в этом признаться. В детстве мне строгая мама говорила: «Деньги – ничто. Но очень хочется их иметь. И побольше».

– Вы хотели бы увидеть фильм по вашему роману?

– Лучше, если это сделает Голливуд. Представляете, сколько бы денег я получил? Поехал бы в Америку с большой сумкой, напихал бы ее там банкнотами, нанял телохранителя и приехал сюда, к себе в Москву…

Мистик и однолюб

Александр Проханов: «Все мои романы – сплошное самоедство»

На теледебатах, когда он молчит, лицо его отрешенно и угрюмо. Но вот он взрывается, в эфир летят слова, полные злой иронии и ненависти. Он не любит разрушителей России. Страсть прохановских обвинений, во многом справедливых, часто вызывает лишь раздражение.

Проханов – поистине независимая и гордая личность: не был ни комсомольцем, никогда не состоял в КПСС или в других партиях. Он имеет множество советских орденов и наград. Его роман «Господин Гексоген» в 2002 году стал «Национальным бестселлером». Недавно Проханов стал лауреатом Большой Бунинской премии в номинации «Публицистика». Захотелось увидеть его в домашней обстановке. Александр Андреевич с готовностью согласился. И в нерабочий день – в праздник иконы Казанской Божией Матери – он встречал машину «МК» у ворот дачного поселка. Просторный его дом по внутреннему убранству – скромное жилище поселкового типа: газовое отопление, старая мебелишка… Главная радость этого дома – жена и дети. У Александра и Людмилы двое сыновей и дочь. И восемь внуков!

Русский рай

По узкой деревянной лестнице поднимаемся на второй этаж, в его кабинет, и сразу оказываемся в окружении его акварельных работ на старорусскую тему. Увлеченно автор изобразил акварелью «Русский рай», словно искал в нем свое духовное спасение. Жестокий человек никогда не вообразит Россию такой праздничной – с зелеными, красными, белыми и сиреневыми лошадками, с петухами и индейками она возносится в небо.

– Что побудило вас взять в руки кисть?

– После множества скитаний по деревням и весям я написал первую свою книжку, самую любимую. Издали ее, скажу откровенно, бездарно. И я решился ее проиллюстрировать. Открыл акварельные краски… Рисовал полтора года, увлеченно, как будто у меня за плечами стоял ангел и диктовал свои откровения. А потом вдруг все видения исчезли. Закончились, словно ангел улетел.

– Вы помните свое состояние, когда писали акварелью?

– Оно было похоже на какое-то помрачение, наваждение. Это один из самых загадочных эпизодов в моей жизни.

– Когда-нибудь их выставляли?

– Перед изданием «Крейсеровой сонаты» я устроил выставку этих акварелей. Корреспондент «МК» Марина Овсова написала о ней, что эти картины пахнут медом.

Проханов подошел к книжной полке, достал «Крейсерову сонату» – огромный подарочный фолиант с его акварелями. Он издан всего в 500 экземпляров. На последней странице обозначено: «Продаже не подлежит». Пока он подписывал мне книгу, я заглянула в узкую комнату напротив. У икон горит лампада. А в кабинете полстены занимают старинные храмовые иконы со следами давних церковных погромов. Краски потускнели, местами облупились, грунтовка кое-где вспухла…

– Александр Андреевич, иконы находили среди щебня и развалин?

– У этих икон самые разные истории. От некоторых люди просто хотели избавиться. Вот эта валялась в развалинах храма без кровли, поливалась дождями, снегом, она чудом сохранилась. Она часть Каргопольского иконостаса. Мы ее освобождали от смерти. А эту икону Александра Невского, моего святого, мне подарил Илюша Глазунов.

– Вам недавно вручили Большую Бунинскую премию. Как вы отнеслись к этому событию?

– Мне очень приятно получить эту медаль, поскольку по натуре своей я Кощей. Получив медаль, я на зубок попробовал и пробу лицезрел. Медаль золотая.

– Что вас трогает в Бунине? Природа?

– Да. Она для меня является религией, которую исповедует русская душа. Религия моя – прежде всего православие. В XIX веке ощущалось ее угасание. Место религии заступила русская поэзия. Она – единый псалом во славу народов и мира. Наш первый певец Пушкин, потом Лермонтов, Тютчев, Блок, Ахматова… В поэзии – это воздух восклицаний и поклонения. Весь Есенин – огнепоклонник. Он поклонялся огням осенних лесов, огням цветущих полей с одуванчиками… Религия – это и сама природа. Третья религия – это литература.

Но в ХХ веке появилась религия победы русской, которая, казалось бы, была одержана в 45-м. Но я говорю не о военной победе. Мистическая, метафорическая победа с тех пор стал религиозной философией. Народ в этой победе был не паствой, а священнослужителем. Он взял ее, снял с креста. Это огромная жертва, мистическая и святая, которую Россия принесла миру в целом. Эти четыре религии я исповедую.

– В этой исповеди найдется ли место для личности Бунина?

– Бунин – мой любимый художник. Погружаясь в его произведения, в ароматы раскаленного русского языка, я забываю, что живу в другое время. Читая Бунина, растворяюсь в нем, как кусочек сахара в огненном кипятке. Мне кажется, что чисто эстетически русская словесность достигла в Бунине своей вершины и остановилась в нем. Перед изящной словесностью возник выбор: либо зачахнуть и исчезнуть в эпигонах, либо рвануться в совершенно другую сферу.

– А куда же нам отнести Набокова?

– Вслед за Буниным России был явлен Набоков. Он и продолжатель Бунина, но и его антагонист. Он прорвался сквозь бунинские эпитеты, сквозь сумасшедшую бунинскую изобразительность, сквозь мучительный, порой изнурительный эстетизм Бунина и сумел выйти на эстетику метафоры, метаметафоры, эстетику иррационального пересотворения миров.

– Его «Лолита» славна не иррациональным началом.

– И тем не менее после Бунина русская проза не в состоянии была подняться до бунинского уровня.

– Вы могли бы сейчас перечитать «Лолиту»?

– С какой стати я до сих пор буду читать «Лолиту»? Зачем мне «Лолита», посмотрю порнофильм. И все.

Мы из молокан

– Александр Андреевич, забудем про самых роскошных нимфеток! Лучше расскажите о вашей семье.

– Во мне две родные ветви – прохановская и фефеловская. С одной стороны, ветвь модернистского баптизма – дед Проханов был евангелистом. Двоюродный мой дедушка Иван Степанович Проханов решил стать лидером этого направления. Родной дед занимался философией, теософией. Сам про себя я не могу сказать, имею ли глубокие корни философского умонастроения. Мне дороже молоканская вера. Мы из молокан, люди замкнутые, своенравные, ходим в таких длинных зипунах, готовим молоканскую лапшу. С вами, православными, мы очень осторожничаем. Когда-то все православные иконы, книги мои предки погрузили на телеги, передали православным батюшкам и уехали на Кавказ.

– Сказывают, что ваших предков на Кавказ переселила Екатерина Вторая.

– По-видимому, это сделано не при ней, а при Александре Втором. Поселили в голом ущелье – живите! Кстати, чаще были просто беглецы из России, уходили из-под разного гнета, в том числе из-под религиозного. Бродили в ту пору странники, скитальцы, проповедники. Русь ведь полна ереси, полна фанатизма, всевозможных безумств и тайн. И вот несколько странников в лапоточках или босиком, а может, они бродили, не касаясь земли, пришли к моим предкам в Тамбовской волости, в деревню, искусили и увели на Кавказ.

– Вы родились в Грузии?

– В Тифлисе, но прожил там всего месяц, чтоб только родиться. Но мое детство и наш дом были наполнены кавказскими настроениями. Мои родственники, моя мама с удовольствием вспоминали грузинское бытие. Они никогда не говорили «Тбилиси» – только «Тифлис». Я туда не ездил, лишь однажды бывал в Тифлисе, когда работал в журнале «Жизнь слепых».

– В каком-то вашем интервью вы сказали, что часть вашей семьи была уничтожена.

– Да, может быть, две трети. Одна ветвь моей родни расщепилась во время Гражданской войны и ушла с Белой армией – кто в Чехословакию, другие – в Турцию. Словом, рассеялись по миру. В советскую эпоху связь с ними была потеряна. Лишь в более благополучные времена стали доноситься вести о родственниках. Приехала посланница – тетка моя, рассказала обо всех, кто умер в Чехословакии; некоторые даже работали в Голливуде шоферами. Другой, из ветви богатых Фефеловых, был лифтером в Калифорнии.

– Ваш отец участвовал в Великой Отечественной войне?

– Папа, царствие ему небесное, погиб под Сталинградом в 43-м году. Это еще одна жертва на алтарь любимой мной империи. Я был единственным сыном у мамы. Меня воспитали женщины, мама и бабка. Я очень высоко думаю о женщинах. Обожествляю их. У меня ко всем женщинам – и молодым, и среднего возраста, и пожилым – чувство поклонения. Особенно люблю беременных женщин. На улице, когда я вижу беременную, мне хочется ее охранять, защищать, окутать ее своим теплым покровом. Я вижу в них вечную женственность. Женственность для меня очень много значит.

Отец троих детей

– Александр Андреевич, почему из множества институтов вы выбрали МАИ? Хотелось стать конструктором летающих гигантов? Или вас притягивало небо?

– Когда начинаешь об этом размышлять, в голову лезет какая-то мифология. Наше с вами непринужденно-ироническое интервью утяжеляет мифология – ложь о самом себе. Если продолжать тонко и неизысканно лгать о себе, скажу: я не был технарем. Рос гуманитарием. Мама – архитектор, бабка тоже гуманитарный человек. Я был воспитан не на ревущих моторах. Но моей молодости досталось удивительное время, когда Советы рвались в небо, в космос, но космические программы еще были закрыты. Но этому предшествовал гигантский взрыв авиации. Я жил в Москве, в Тихвинском переулке. Сквозь открытую форточку голубело небо, веял прохладный воздух весны, и, казалось, прямо в форточку врывались эскадрильи самолетов. Стремительно, как мерцающие звезды, пролетали истребители. Меня это завораживало.

– Влюбился в авиацию. Получил диплом инженера в 61-м. А через два года оказался в Карелии лесником. Искал в лесах тишину, одиночество?

– Я устал от обилия, сверкания люстр в танцевальных залах, устал от офицеров, щелкающих каблуками на паркете перед цветником барышень. Тошнило от эпиграмм, от мадригалов.

– Да это просто лермонтовские впечатления! Вы тогда были еще не женаты?

– В Карелию я убежал от жены.

– Вы меня озадачили. От первой жены?

– И от последней.

Бывший лесник просто поиграл словами: у него жена одна на всю жизнь. Людмила – его спасающая тишина, его ангел-хранитель и вдохновительница на всё доброе.

– Зная ваш гороскоп, я убеждена, что вы однолюб. Рада, что не ошиблась.

– Абсолютный однолюб! (Входит в самоиронию.) Я даже не человек – монумент, памятник, который любит другой памятник. У нас прекрасная семья, масса внуков, даже не берусь сосчитать. Но точно восемь есть. Когда они приезжают ко мне, растекаются как ртуть. Я пытаюсь всех поймать сачком. Только поймаю пятерых, остальные убегают. Сколько радости нам всем. Меня в них всё трогает, поражает.

– Кем стали ваши сыновья?

– Прежде всего моими детьми. Работают оба у меня в газете. Один пишет, второй – фотографирует. Дочка воспитывает некоторую часть моих внуков.

– Разглядываю ваш дом в дачном поселке – потемневшая вагонка потолка явно еще советского производства. Вы его строили сами?

– Мы его купили, а потом что-то ремонтировали.

Сумасшедший темперамент

– Александр Андреевич, как полезно с вами общаться в домашней обстановке. Но на экране, во всяких дуэлях и идейных схватках, в атмосфере разговорного балагана, вы бываете невыносимым монстром со следами хронической усталости. А дома вы помолодели на полусотню лет.

– Так оно и есть. Мне осточертели эти политические комментаторы. Как приятно побеседовать с очаровательной дамой, с умной, тонкой собеседницей, очень доверчивым и наивным человеком.

– К счастью, наивность не утратила.

– Видите, я ею не пользуюсь.

– Алаверды: вы отважный спорщик, редко кому удается вас положить на лопатки. В публичных схватках от вас исходит совершенно реактивная энергетика. С годами она не теряет своей взрывной силы. Где вы эту энергию черпаете?

– Это допинги, допинги. Когда я иду на телевидение, я колюсь.

– Проханов, не издевайтесь надо мной и над читателем.

– (Улыбается.) А в антрактах импресарио вручает мне «косячок».

– Что заставляет вас наговаривать на себя, приписывать себе всё, чем больна изрядная часть сегодняшней молодежи?

– Потому и впадаю в некий раж, взрываюсь и кричу, что ясно вижу, как на мою страну, на мой город, на дом мой нападают гадкие муравьи. Они ползут тучами, по полям, по лесам, заполняют мои храмы, и это видение бросает меня в состояние аффекта. Ведь я сражался, например, не с Михаилом Веллером – однажды нас свела дуэль у Соловьева, и я, кажется, поколотил его немного, он как бы вынужден был мне уступить, отдать свою шпагу. Я тут же вернул ему эту шпагу. И в награду передал ему свою, – сочинил Проханов еще один миф. И тут же подошел к письменному столу. – Полно у меня оружия, кстати.

– Не верим. Покажите.

– (Вытаскивает сверкающую шашку.) Этот меч мне подарил солдат в Трептов-парке, в Берлине. Этим мечом солдат разрубил свастику.

– Природа наделила вас сумасшедшим темпераментом. В споре с противником, разгоняясь, вы производите впечатление неадекватного человека. В интервью с Дмитрием Быковым разразились целой тирадой о себе: дескать, ваши соавторы, то есть лирические герои, – «оба сумасшедшие, и я поддерживаю в них огонь безумия». Это суждение провокационно. Вы знаете, что вслед за вами с легкостью это образное признание повторяют на полном серьезе?

– Ну и пусть. От моего крика все эти белые боровики, свинушки разбегаются.

– Вы их обличье знаете?

– Конечно. Врагов надо знать в лицо. Одно время я к грибовидным особям относил Ирину Хакамаду.

– Да что с вами? Она такая красивая, элегантная, добродетельная женщина.

– Она, ну, благоухающий гриб на тонкой ножке – вторую в азарте поджимает. Такая элегантная цапля. Она серьезно вызывает у меня чувство протеста.

– Протест естествен – у вас разные идеологии.

– Лишь раз только на пароходе по Волге мы с ней примостились на один шезлонг. Это был краткий миг нашего уединения, братания. А всё остальное время мы антагонисты.

– После политических баталий вы долго приходите в себя?

– Долго. Целых 30 секунд. Мне они необходимы для полного покоя и одиночества.

– А потом отправляетесь домой поужинать?

– Нет, лечу на следующий ринг. В день иногда целых три бывает. После нашей с вами веселой разминки я бегу на «Эхо».

– С Ольгой Бычковой? Она из наших, из «МК».

– Да? Она умеет выгрызть печень.

– Кстати, как вы относитесь к Прикованному Прометею?

– Как орел к его печени.

– Хотели бы тоже поклевать?

– Ну зачем он дал огонь людям? Он же уворовал этот огонь. Значит, он отвратительный вор.

– Не только Эсхил, но и Гете, и Байрон воспели его как символ человечества, освобождающегося от своего бессилия перед тайнами природы. Он гордо переносит муки, не теряя достоинства.

– Ему доверили огонь. А он спер огонь преисподней. Сюда принес и воспламенил благое человечество.

– Не было бы огня, не было бы и человечества. Не родился бы и Проханов.

– А зачем нам Проханов?

– Признайтесь, бывает ли момент, когда вы недовольны собой: «Черт возьми, что я там молол?»

– Это состояние меня преследует постоянно. Я дико собой недоволен. У меня никогда не бывает чувства самодовольства. Я себя изъедаю, наполнен комплексами, бессонницей. Последние шесть лет не спится.

– Вы переусердствовали в спасении человечества.

– Взрываю очень часто свою подкорку. Наверно, через эту подкорку соединяюсь с мирозданием.

– Ведь не весь огонь преисподней унес Прометей?

– Это проблематично. Еще предстоит кому-то исследовать характер преступлений перед Богом.

– Надо еще вчитаться в Эсхила. Там неоспоримой мудрости полно.

– Эсхил зашифровывает историю, а ее надо дешифровать.

– Сумеют ли новые поколения сделать это возвышенно и красиво?

– Остановимся на Геродоте. Это самый достоверный историк древности. Он говорил, что Прометеев огонь вовсе не огонь. Это огнь. Это разные вещи. Огнь – та изначальная материя, о которой греки говорили: «Вначале был огнь, логос, то есть слово. Огнь был сам Бог». Прометей посягнул на сотворение мира…

– Отдельного от Бога?

– Да, альтернатива божеского начала. Богоборчество началось с Прометея. И с тех пор мы святотатствуем.

– Когда вы присутствуете на политической кухне телевидения и радио, кем себя осознаете?

– Я на этой кухне не наблюдатель, а повар в белом колпаке.

– Вы, обличитель разрушителей всех мастей, вдруг, шокируя благодушное население, предполагаете, что вслед за вами жители России назовут Путина отцом. Что это за дичь?

– Ну была же такая песня (напевает): «Мы готовы к бою. Сталин – наш отец».

– Чтоб такое запели, надо сначала главе государства стать вождем.