Текст книги "Русский крест: Литература и читатель в начале нового века"

Читал ли Путин Ахмадулину?

Что читает Путин? Понятия не имею. Читает ли вообще? Читает ли он что-нибудь, кроме – по усталости – иногда зачитываемых по бумажке выступлений?

Ни в чем таком «читательском» он пока не замечен. Ну хотя бы классику там какую читал – Пушкина бы, как непременное «блюдо всех». Нет – ни Пушкина, ни Достоевского, ни Блока, никакого «серебряного» или «золотого» века.

Ленин написал множество работ и статей, книг и сочинил, как нынче бы сказали, множество проектов (иные даже и воплотил). Сталин оставил 13 томов сочинений, но главное (по нашей теме) был активнейшим читателем – ни одна из получивших сталинскую премию книг не осталась вне его внимания, чтения и оценки. Хрущев – это мемуары, носящие следы чтения и оценки (анти! и так бывало) современной словесности. Брежнев… «Малая земля» и всякое другое: не будем о печальном. Андропов сам писал стихи. Горбачев – читатель, безусловно. И – освободитель книг из плена, не забудет благодарный издатель (и читатель многомиллионный). Ельцин? В меньшей степени, но следы чтения (и активной реакции на прочитанное) присутствуют.

Читал ли что-нибудь из словесности Путин на протяжении своего срока правления? Замечен ли он в любви и во внимании к книге? Увы. Ведь во внимании к культурной репутации России он более чем замечен – он заметен, и открытие выставки «Russia» в нью-йоркском Гуггенхайме прошло с непосредственным его участием.

Оживляется лицо Путина при вручении премий всенародно опознаваемым артистам, а вот при вручении премий писателям лицо его выражает скучное почтение, но никак не свидетельствует о близком знакомстве с премиальным текстом. А жаль. Мне почему-то кажется, что ему бы понравились не только стихи Ахмадулиной об Ахматовой, с тонким подтекстом преподношения петербургскому тексту русской словесности, прочитанные при вручении, но и что-нибудь сопутствующее вообще расширению сознания, упертого в повседневность, постоянно проблематичную.

Политику необходимо развивать воображение – иначе он рискует «остановиться» в этой рутине повседневности. А воображение развивается именно посредством чтения. Но дело даже не в отсутствии следов чтения – дела государственной важности, видимо, не позволяют порой сосредоточиться на том, продвижением чего активно-общественного занимается его жена (фестиваль «Библиобраз» и сопутствующие программы, рассчитанные на эскалацию чтения). Получается, хотите или нет, что чтение – это область чего-то там престижно-женского (недаром в проектах, связанных с «Библиобразом», участвуют и жены других президентов), а мужская роль подразумевает только деятельность. Так слово из расширяющейся сферы отвоеванной свободы уходит в сферу культурного досуга.

Уж не знаю, зачем и почему именно на Сергея Степашина выпала общественная должность – руководить Российским книжным союзом. По школьному, что ли, заводу – где счет, там и чтение? Во всяком случае, его высказывания о прочитанном не свидетельствуют о читательской культуре – поколебать рейтинг сей уважаемой организации. Но не буду придираться – Степашин хотя бы Приставкина читал.

Как бледна, как уныла жизнь, ограниченная чтением уставов и законопроектов. Как унылы всякие депутаты и губернаторы, чьи глаза зажигаются восторгом только при обсуждении указов президента. Как неинтересно человеческое сообщество, обсуждающее вчерашние (да и дурные) телевизионные программы. Как ужасно, как голо выглядят стены кабинетов, если чем и украшенные, то дорогими напольными часами, а не полкой с книгами. Меж тем творческий народ не дремлет – и упрямо переквалифицируется в писатели, несмотря на отсутствие в стране главного читателя.

Переквалифицируются телеведущие, хотя «главным из искусств» сегодня является именно ТВ, абсолютно не сравнимое по силе воздействия (и влияния) с книгой. Сергей Доренко выпустил свой «2008 год», а Владимир Соловьев – «Евангелие от Соловьева», куда уж дальше. Новые евангелисты предсказывают грядущий апокалипсис. Зачем им книги, если «страна читателей» превратилась в «общество зрителей», по определению Бориса Дубина?

Есть такая амбиция – стать писателем, но нет такой амбиции – стать читателем или хотя бы покупателем книг, если читать некогда.

Идите, идите в книжные магазины, большие и маленькие, скромные и амбициозные. Зайдите и в библиотеки – и вы поймете, как важно им не только государственное внимание, но и внимание, оказанное в дензнаках. Любите книгу – источник не только знаний, удовольствий, радости, но и воображения.

Ибо, как сказано Оскаром Уайльдом, – мир погибнет от его недостатка.

«Россия для нас необитаема», или О пользе авторитаризма в литературе

Существуют две противоположные стратегии поведения в литературе: можно вызвать обвал недовольства, раздражения и симпатий (все – одновременно), демонстрируя серию радикально негативных акций (Э. Лимонов здесь истинный победитель), а можно в подобающей тишине создать художественный мир, востребованный – по звуку, по стилю, по атмосфере – или невостребованный окружающими (публикой – слишком сильное слово для непубличного человека). Да, непубличный – отличная и отличающая черта поведения.

Если литература «умерла», автор «умер», критика сдохла, то что же сказать о филологии – любви к слову, как объясняют на первой парадной лекции поступившим на факультет филологам? Само слово – в кризисе, в поисках идентичности, чуть ли не в отмене, замене – «картинкой», изображением. Любовь к слову – вещь невыгодная, чаще всего словом пользуются, но безо всякой любви к нему (в том числе, как это ни парадоксально, и сами филологи). А что уж до сегодня… Процитирую письмо Баратынского Киреевскому (1832 года): «Виланд, кажется, говорил, что ежели б он жил на необитаемом острове, он с таким же тщанием отделывал бы свои стихи, как в кругу любителей литературы. Надобно нам доказать, что он говорил от сердца. Россия для нас необитаема, и наш бескорыстный труд докажет высокую моральность мышления».

Думали, нищие мы, нету у нас ничего. А как стали терять – поняли, как много талантливого было рядом. При нас, при нас – только что. После ухода Сергея Сергеевича Аверинцева и Александра Павловича Чудакова ясно, что уходят уникальные человеческие экземпляры, о которых вспоминать будут после нас.

Но, слава богу, кто-то еще и остается. И этот «кто-то» для меня – Сергей Бочаров, которому вручена «Новая пушкинская премия». Дело даже не в филологических заслугах Бочарова, хотя и они весомы, – за информацией отсылаю читателей к тому, выпущенному к 75-летию Сергея Георгиевича, где собраны интеллектуальные и художественные приношения юбиляру действующих лиц современной отечественной словесности, что бывает крайне редко: у нас в России почему-то филология отделена от литературы, как религия от государства (впрочем, и в одном, и в другом случае, как мы наблюдаем, стенки проницаемы). Приношения «скромному» кандидату наук – впрочем, и Михаил Михайлович Бахтин докторской степени, как известно, удостоен не был. Слово «скромный», как и мои кавычки, впрочем, нуждаются в некотором объяснении. В статье о Баратынском, написанной в 1976-м (вторая редакция – 1983-й), Бочаров сам берет это определение в кавычки: «Говоря о „скромном“ лице поэзии Баратынского…» и т. д. Книга Сергея Бочарова «О художественных мирах» вышла в 1985-м обыкновенным для того времени тиражом – 25 000 экземпляров; тщательность отделки каждой статьи щегольская, но все это ничего не значило бы без точности наблюдений и глубины мысли. Причем у мысли Бочарова есть одна особенность: она словно бы кружит над своим предметом, цепляясь за что-то почти незаметное не вооруженному филологией глазу, и вдруг камнем, коршуном падает на цель; потом опять отрывается и притормаживает.

В сюжете жизни их было сначала четверо – Вадим Кожинов, Петр Палиевский, Георгий Гачев и Сергей Бочаров, молодые сотрудники ИМЛИ, соавторы по выпускаемой тогда Институтом «Теории литературы». От начала 60-х и до сего дня Сергей Бочаров, пожалуй, остался самой таинственной, загадочной, но и безусловно авторитетной для аудитории фигурой. Появлялись новые гении – и исчезали так же вдруг; менялась историческая, политическая, общественная, литературная ситуация, а Сергей Бочаров занимался своим, совсем не доходным, не ярким, не шустрым делом. (Впрочем, я написала «не ярким», но тут же засомневалась: как для кого.) Мало писал и мало печатался, но оставался неизменно равен самому себе – и своей непреходящей свежести восприятия и интерпретации русской словесности. Дар его был и остается нерастрачен – в этом, может быть, дело.

А в это же самое время протекания жизни совсем с другой стороны воздвигался «Пушкинский дом» Андрея (тоже Георгиевича) Битова, между прочим, аспиранта того самого Института мировой литературы, где Сергей (Георгиевич) Бочаров служил (и продолжает служить, теперь уже старшим, а может быть, и ведущим – так теперь в табели о рангах?) научным сотрудником. И если внимательно (пере)читать «Пушкинский дом», то след, оттиск, импринт всей четверки, включая Бочарова, их присутствия там очевиден. В дальнейшем развитии, сюжете жизнетворчества Битова тяга его к Пушкину с годами усиливается и даже приумножается – и тем отчетливее должна становиться разница между художественным пушкинодилетантизмом Битова и головокружительным ультрапрофессионализмом Бочарова.

Последние – почти два – десятилетия Битов в каких только жюри не поучаствовал: он является постоянным членом жюри премии «Триумф»; много лет подряд он входил в состав жюри Пушкинской (Тепферовской) премии; он был председателем жюри премии Ивана Петровича Белкина… И прочая, прочая, прочая. Свои наблюдения, кстати, он изложил в «Записках жюриста» (см. «Октябрь», 2005, № 6). И многое из желаемого осуществил – по крайней мере, многие «близкие» его оригинальному взгляду на действительность и просто друзья по литературе и ее испытаниям им не были забыты. Но вот я как координатор премии Белкина наблюдала его «в деле» (то есть в заседаниях жюри) и поняла, вернее, воочию увидела его еле-терпимость (в жюри!) к другому мнению. Это было просто самое настоящее психологическое сражение – председателя жюри и «рогом уперевшихся» его членов; в результате битовский претендент не прошел, а победил В. Отрошенко, которого Битов совсем не хотел: кстати, лукавая его аргументация точь-в-точь повторилась в аргументации Василия Аксенова (как председателя букеровского жюри этого года) против романа Михаила Шишкина «Венерин волос»: «Отрошенко, если рассматривать его книгу целиком, а она так и задумана, заслуживает гораздо большей, нежели белкинская, премии – превосходство его очевидно». (NB! Вот она, родовая примета поколения: лукавство аргументации.)

Ну, в общем, так или иначе, но демократизм работы последнего (по времени участия Битова) жюри, видимо, произвел на него сильно отрицательное впечатление. И что же? Битов поступил совершенно замечательно: сам придумал реинкарнацию Пушкинской премии, сам продумал все, вплоть до даты вручения (день окончания работы над «Медным всадником»), сам нашел спонсора и сам – единственный – теперь определяет лауреата. Демократия ни в стране, ни в литературе не работает. В случае Битова – Бочарова сработал авторитарный режим. К общему литературному успеху.

Падчерица Букера

Короткий список Букера свидетельствует не о лучшем в крупной прозе минувшего года, а о пристрастиях данного жюри и изгибах его коллективного подсознательного.

Вещи, выходящие за пределы ограниченного понимания «высокохудожественности» (термин, который неоднократно использовали Василий Аксенов и Алла Марченко в ответах на вопросы, – так и слышалось в pendant этого слова нечто о «маловысокохудожественном» в литературе) и реализма («приоритет живой жизни», как сформулировало жюри в своем пресс-релизе), были исключены.

Но сначала, как мы помним, были исключены (без обсуждения и подчас абсолютно необъяснимо) более половины выдвинутых номинаторами на премию произведений, среди них такие романы, как «Клеменс» Марины Палей, финалистки премии Ивана Петровича Белкина (за повесть «Хутор» – «Новый мир», 2004, № 9) и, кстати, финалистки одного из предыдущих «русских Букеров» (за роман «Ланч», который был опубликован в саратовской «Волге»).

Палей отличается конфликтным литературным поведением (см. ее «премиальную» белкинскую речь – «Знамя», 2005, № 7), но это совсем не повод для выдворения. Букеровское жюри – не педсовет. В своих комментариях при обнародовании там длинного списка жюри упирало на то, что изгнанию подверглись те, кто козырял бы в дальнейшем своей номинацией. В сердцах читаем?

Ну да ладно. Сильно облегчив себе работу при помощи первоначального усекновения (напомнившего о любимой пословице тов. Сталина – лес рубят и т. д.), жюри сформировало список, который предоставлял много весьма интересных и неожиданных финальных композиций. Но победила тяга к «грубому, зримому», «живой жизни», «живому слову, которое проработано очень крепко», к «значительной прозе со значительным героем» и, как было отдельно замечено, означает «неприятие прозы, которая выражает ситуацию экзистенциального тупика».

То есть ни Кафка, ни Музиль, ни Джойс, ни Пруст через строгое наше жюри не прошмыгнули бы! Ни за что.

А еще жюри позиционировало себя как национально весьма озабоченное. Председатель, Василий Аксенов, подчеркнул, что приоритет отдавался именно русскому роману – непонятно как отделенному от европейского, по месту жительства, что ли, – но тогда сам Василий Павлович, проживающий в Биаррице, неправильного Букера в прошлом году получил. По поэтике – так русский роман все-таки произошел от европейского; а если опять подсознание – компенсация места проживания? Цитирую: «Мы хотели выбрать те романы, которые ищут форму именно русского романа». Я бы не удивилась, услышав это от В. Бондаренко или Ст. Куняева. Да и то – вряд ли бы это ими было вслух сказано, ибо тогда и «Капитанскую дочку», и «Евгения Онегина», и «Мертвые души» (поэма!), и «Героя нашего времени» (сборник повестей!), и «Бедных людей», не говоря уж обо всем «русском» Набокове, Газданове, и многое другое пришлось бы исключить. Скажут: остался бы Тургенев. Но и он, как, впрочем, и Гоголь, и Достоевский, в неправильных местах проживал, создавая свои романы. (Правда, член жюри Евг. Ермолин выступил с яростным ниспровержением прозы М. Палей из-за ее не менее яростного идейного ниспровержения русской жизни, повседневной прежде всего – см. «Новый мир», 2005, № 10.)

Но интрига жюри шла не только в сторону русскости и «толщины» (об этом тоже сказал Аксенов: ну не в палец же толщиной… мол, роман должен быть толстым). Интрига шла и в сторону… типа того, что Россия должна прирастать Сибирью. И вот уже в списке – два романа Романа Солнцева. У меня только один вопрос по этому поводу: почему не три? И как теперь жюри будет выбирать – между тем Солнцевым и этим? Еще одно: интрига шла в сторону усреднения, «стрижки» газона так, чтобы не высунулся кто поярче тех, на ком (по тем или иным причинам) остановился «зрак» коллективного литературного бога (то есть заменяющих его жрецов). Так не попал в список Михаил Шишкин. Василий Аксенов простодушно до чрезвычайности объяснил почему: «Шишкин – высокохудожественный (ей-богу, именно так: записала с голоса. – Н. И.) писатель, но если бы мы его включили, то он уж точно победил бы. Шишкин достоин большего, чем Букер». Нет комментариев.

А так – без конкуренции победит другой. И мы знаем имя этого человека.

Алла Марченко гневно изгоняла из списка, как она выразилась, «букеровскую тусовку» – видимо, имея в виду тех, кто уже в «списке Букера» побывал (в другие годы). Но что тогда сказать об Анатолии Наймане? Его же тексты, и то, что посильнее довольно вялого «Каблукова», неоднократно попадали в букеровские списки.

А какой список без молодых? Нужен был жюри писатель молодой и о «живой жизни» пишущий. Выбрали Дениса Гуцко – по сравнению с его первой, полной «свидетельских» показаний, прозой (почти non-fiction) роман «Без пути-следа» спотыкается, и даже в слове (!) – та же Алла Марченко заключила, что роман «плохо отредактирован». Но если текст нуждается в плотной редакторской опеке, в пригляде и в серьезной помощи, вплоть до исправлений (не справился в «Дружбе народов» редактор Леонид Бахнов, недоработочка вышла), то какой же из такого автора финалист? Да и вообще – можно ли о таком тексте рассуждать, имея в виду лавры? За «содержание», что ли, будем теперь премии давать, за правильную прописку (лучше всего – в провинции), за идейность и «отображение жизни»?

О Елене Чижовой. Тоже знакомая по «списку Букера» (ее роман «Лавра», лучшего качества, чем «Преступница», но тоже не шедевр, в позапрошлом году засветился в финале, – все к вопросу о «тусовке»). И Олег Ермаков ведь тоже там был – только с отличным романом «Знак зверя», не удостоенным лавров; теперь он представлен слабым романом «Холст», которому и «Знамя», Ермакова открывшее, «закрыло» страницы). Итак, получается, что трое (sic!) из шести, повторяю, каждый второй – из «букеровской тусовки», выражаясь языком члена жюри.

Не выдержал далекий от литературных интриг Владимир Спиваков – музыкант рассказал, и подробно, какой роман из прочитанного произвел на него впечатление самое сильное, но в голосовании, естественно, один голос победить не мог. Наивный Спиваков! Сразу видно, что не писатель.

На вручении премии Таормина Анна Ахматова, по ее же рассказу, записанному Л. К. Чуковской, шепнула Твардовскому: «Уронила бы меня нянька в детстве, не было бы всей этой петрушки». Нянька «уронила» премию Букер при родах, когда вместо лауреата Петрушевской («Время ночь») получился лауреат Марк Харитонов («Линии судьбы, или Сундучок Милашевича»). А когда нянька уронит, то родовая травма сказывается всю жизнь: ребенок рискует остаться инвалидом. Сильнейший сразу был отодвинут в сторону – дабы дать дорогу более слабому. Но что хорошо при входе в метро, то плохо при входе в литературную премию, по «спискам» которой трудно будет себе представить движение литературы конца/начала века. Как невозможно это сделать по спискам «сталинских» лауреатов: большинство имен (и, соответственно, произведений) безнадежно канули в воды той самой Леты. Удивительную книгу (редкий экземпляр!) я обнаружила у себя в домашней библиотеке, называется она «Выдающиеся произведения литературы 1951 года» («Советский писатель», Москва, 1952, составитель С. Бабенышева, тираж 30 000 экз.). Книгу открывает образцово-клишированное, пафосное предисловие К. Симонова – это сборник «статей о книгах» С. Злобина, В. Лациса, В. Василевской, Я. Галана, Дм. Еремина и др. И где они?

Решение о премии (любой!) не может в принципе быть абсолютно справедливым: ее все-таки присуждает не Бог, а люди, обязанные сохранять интеллектуально-литературную честность и не придумывать себе уловки. Хотя само устройство, сам механизм премии выстроен так, чтобы можно было постараться достичь объективности. Единственное разрешение этой коллизии – учреждение новой, своей премии. Если где сегодня у нас и победила демократия, то именно в литературе: публикации, книги, журналы и особенно премии (шесть «шолоховских», три – имени Льва Толстого, несколько «фадеевских» и т. д., всего – за несколько сотен зашкаливает) свидетельствуют об этом. Но история, увы, повторяется почти везде одна и та же: не пущать «особенных» и «выдающихся», пользующихся вниманием критики и – добавлю – весьма квалифицированных читателей. Плюрализм мнений, сменное жюри, а возвращаемся к эстетическим критериям давно и навсегда, как казалось, утраченного соцреализма: значительный герой, жизнь, «сибирское» слово…

Итак, премия у нас – факт, но не литературной, а экономической жизни одного отдельно взятого писателя. Она никак не влияет на тиражи и упорствует в своем игнорировании читателя. Премия вроде бы должна компенсировать (так или иначе) потерю статуса писателем – но если решение жюри противоречит литературному качеству, то премия ничего не компенсирует, а только компрометирует. Что?

Изящную словесность, о существовании которой члены жюри постарались забыть, лицемерно делая вид, что озабочены возвращением русской литературы в ее традиционное русло.

В свое время знаменитый позже как режиссер Владимир Иванович Немирович-Данченко, ко всему прочему автор репертуарных, но не имевших никакой литературной ценности пьес, отдал присужденную ему Грибоедовскую премию Чехову (за «Чайку»). Не берусь утверждать, взял ли ее Чехов или нет, полагаю, что нет, – но поступок Владимир Иванович совершил правильный.