Текст книги "Господи, сделай так…"

– Так это ты – Навумин сябр? – расплылся в уговоренном уважении сосед, приглашая нас со Жвадориным в избу. – Ён казау, что ты – писатель. Ты памог бы мне жалобу написать в контору – вот до́бра было б…

Но мои земляки не были совершенно равнодушны к людям и их жизненным достижениям, как ошибочно предположил Жвадорин. Все это они ценили, только – в свой черед. Первей всего были окружающие их леса, озера и болота – вся их земля, которую они любили самозабвенно и ревниво, как чаще всего и бывает в безответной любви. Потом шли их хозяйства с населявшей их живностью – не важно, справные были те хозяйства или порушенные. Следом – они сами со своими мечтами, хворями и домочадцами. Потом – соседи, прочие односельчане и земляки, а сразу после них – все остальное человечество. Вот там уже, как и должно, на первом месте были великие да знаменитые, и отдавалась им вся что ни на есть любовь, которая еще оставалась после более важных вещей. Однако все важные вещи забирали так много любви, что оставшуюся с виду вполне можно было принять за равнодушие. Кстати говоря, главные их любови тоже были не на показ и постороннему взгляду виделись тем же туповатым равнодушием.

Туповатость злила, но злость приходилось сдерживать. Натерпевшийся всего этого Жвадорин, вернувшись в Москву, видимо, несколько ошалел. Мы с ним вышли из моей редакции. Навстречу ему двинулся улыбчивый молодой человек в костюме преуспевающего банкира. Он светился недополученной Жвадориным любовью – разве что не разводил руки, чтобы с ходу заключить Жвадорина в объятия.

– Ага, – бросил мне Жвадорин. – Меня все-таки знают, – и, ответно улыбаясь, пошел навстречу, как он предполагал, поклоннику своего творчества.

Через пять минут Жвадорин хмуро помахивал сковородкой “Цептер”, которую молодой человек ловко ему всучил всего за какую-то штуку баксов, и выбирал, кого бы этой чудо-сковородкой огреть…

Но это будет по возвращении в Москву, а пока мы сидим в Серегином дому и радостно попиваем самогоночку его изготовления, а его легкая и неотразимая в улыбке да смехе Ленка жарит нам в закуску мои любимые драники и говорит со мной, не умолкая ни на минуту, в радости принимать и угощать…

“А моему все равно – что драники, что ботва… Я его пытаю-выпытываю, чего хочешь? Что тебе приготовить? – только плечами жиманет, все, мол, равно… Я-то поначалу как только не старалась! Часами у плиты – только чтобы ему вкусненькое подать. И голубцы наверчу, и картошечки натушу, и утю нафарширую, и нарасставляю перед ним… Спрашиваю: вкусно тебе? Знаешь, что он отвечает? Путем… И это еще хорошо, если отвечает, чаще всего кивнет – и понимай как знаешь: то ли спасибо сказал, то ли что все равно… Однажды думаю: ну не может быть, чтобы все равно. Три дня ничего не готовила. Так он горбушку чесноком натрет, чифиря своего закипятит – и доволен. Спрашиваю: вкусно тебе? Знаешь, что в ответ? Что ему опять – путем… Что это за путь такой? Я слыхала, что путь к мужнину сердцу – через желудок. Так у моего этого пути нет… К его сердцу вообще неведомо каким путем можно подобраться. Тем, что ты подумал, тоже не домочь… Как-то поутру (прости за подробности) решилась допытаться. Спрашиваю: хорошо тебе со мной? Догадываешься, что я услыхала в ответ? Так что все у нас – слава богу – путем… Одним разом на работе погоревала: мол, мужу все едино – что готовь, что не готовь, так сестры наши в больнице мне даже позавидовали. А чему тут завидовать? Я же хочу его порадовать… Наверное, для него есть какие-то другие радости, но он же молчит, и я стараюсь порадовать как умею. Вот умею готовить – ты же знаешь… Помню, пристала к нему прям банным листом: придумай, чего бы тебе хотелось на обед. Молчит. Ну есть же для тебя что-то самое вкусное. Пусть не сейчас, а раньше. В детстве, спрашиваю, что было вкуснее всего?.. Знаешь, что он ответил? Крошки. Спрашиваю: какие крошки? Молчит и лыбится… Ну какие такие крошки?.. Гляди – он опять лыбится…”

Ничего нету на свете вкуснее крошек…

Мы лежим в колючих кустах возле поселковой пекарни и караулим возможную удачу. Репейные серые иглы болюче вцепляются в нас по самые стриженые макушки.

– Не вертись ты, – одергивает Серега неугомонного Тимку. – Заметят и спустят собак. Ты-то ветром сбежишь, а Мешка покусают.

Я до обморока боюсь огромных собак, охраняющих пекарню, и надеюсь, что Серега прав. Мешок молча пыхтит…

К обеду приезжает извечно злючий дед Игнат, который отвозит хлеб из пекарни в магазин. На его телеге – деревянная будка, куда он загружает горячие буханки. Игнат останавливает телегу перед очень похожей деревянной будкой, которая пристроена под стеной пекарни. Туда по оцинкованному желобу пекари сбрасывают свежеиспеченный хлеб для магазина. Все это происходит по сложному ритуалу, который мы изучили назубок.

Сначала Игнат с проклятиями выбирается из телеги, тычет лошади кулаком меж ушей и надолго скрывается за дверью пекарни. Потом он выходит оттуда заметно повеселевшим, глубоко внюхивается в свежую горбушку, неспешно ее сжевывает, кидает лошади клок сена, на котором сам же в телеге и сидит, распахивает будку на телеге и открывает висячий замок, что запирает створки пекарной будки.

– Ого-го! – кричит Игнат пекарям наверх, и по желобу начинают съезжать румяные буханки.

Игнат стискивает их по четыре штуки двумя руками и переносит на телегу, громко считая в каждый перенос:

– Один, два, холера побери, три…

Мы уже в полной готовности. Сейчас Игнат набьет свою будку, закроет ее и пойдет в пекарню подписывать какие-то бумаги. Створки пекарной будки он или запрет замком, или на пока оставит открытыми – иногда после неведомых нам переговоров из пекарни спускают Игнату еще несколько буханок, и тому чаще всего лень лишний раз валындаться с замком. И вот если створки не заперты, то после того, как Игнат скрывается в пекарне, наступает наш звездный час.

Мы вихрем мчимся к будке, на оцинкованном дне которой толстым слоем скапливаются самые вкусные в мире поджаристые крошки с горячих буханок. Мы хватаем их горстями, запихиваем в рот и хватаем еще, не успевая глотать, улепливаясь крошками по глаза…

Бывает, что мы не успеваем вовремя смыться и кому-то сильно достается от Игнатова кнута, но все-таки собак на нас ни разу не спустили, и, значит, нам (а особенно Мешку) здорово повезло в жизни…

Но и драники были очень вкусные. Особенно – под Серегин самогон.

– Как Мешок? – спросил я Серегу, пока Жвадорин рассыпался в комплиментах хозяйке. – Как его поручение? – спросил вдогон и совсем втихую.

– Не справился, – ответил Серега и шутливо (а может, и горестно) развел руками.

– А твои дела? Ты ведь – в законе? – еще тише допытывал я.

– Тоже – не справился.

– Что-то случилось?

– Да все – хуже некуда… но грех жаловаться… Все путем…

– У тебя что-то не покатило?.. Что-то пошло не так? – не отставал я. – Когда это началось?

– Давно… Не соображу, что было раньше: то ли Мешок со своими непонятками, то ли непонятки, что пошли между братвой…

Когда Мешок навесил на Серегу свои заботы, у того и собственных было не разгрести. Но Мешковые и не требовали отдельных сил и времени – живи себе по-своему и ради спокойствия друга записывай время от времени в его тетрадку всякие благоглупости.

Серега вообще писал мало, и основным продуктом его письмотворчества были малявы да самому себе краткие напоминалки. И то и другое писалось микроскопическими – одна к другой – буковками безо всяких знаков препинания, с легким намеком на пробелы и слипшимися друг в друга строками. Чтобы в запарке не забыть обещания Мешку, Серега все свои редкие напоминалки сразу перенес в Мешкову тетрадь, тем более что те записи и напоминали Сереге о срочно необходимых правильных делах его нынешней судьбы и поэтому были похожи на пожелания справедливых свершений.

Дел было невпроворот. Как-то сразу все зоны страны оказались на голяках, и Серега мотался неделями, пытаясь успеть всюду, откуда доносились вопли “смотрящих” о помощи. Успеть было невозможно. Перестройка обрушила зоновские “промки”, а хозяева, лишившись постоянного дохода и понимания того, что происходит и что с ними будет, вообще перестали мышей ловить. На некоторых зонах обычное положняковое питание урезалось до штрафного. Немедленно требовался такой подогрев, на который у традиционного “общака” катастрофически не хватало возможностей.

Тогда Серега удумал обложить данью на “общак” все поголовно кооперативы, плодящиеся вокруг, что грибы. Обкатать эту идею, вчерне им продуманную, Серега отправился к московским и околомосковским авторитетам. Кооперативов – море. Масштабы неохватные. Это тебе не прежние нелегалы-цеховики, которых тоже было в достатке, но все-таки для тех, кто “в законе”, с их личными гвардиями положняков и авторитетов, зорко просвечивающих свои угодья, все они были – наперечет. На осуществление Серегиной идеи элементарно не хватало сил. Пока что предприимчивых буржуинов ставили под оплату в том количестве, на которое хватало братвы.

Серега предложил в срочном порядке набирать молодых бойцов и создавать сотни новых бригад. Это грозило разрушением всей структуры управления – на такую армию просто не хватало авторитетов и “законников”, а без четкого подчинения вся страна станет гуляйполем для разграба безбашенными группировками, и в конце концов ни копейки из того разграба не пойдет на “общак” – каждый потянет только себе…

– Кто удержит такую армию в понятиях и в подчинении? – резонно возражали авторитеты, пока мой тезка, уже рекомендовавший на коронование Серегу, отмалчивался, достаточно заинтересованно вслушиваясь в жаркую дискуссию за этим дачным круглым столом.

– Сами понятия и удержат, – уверенно напирал Серега. – А для подстраховки придется в более срочном порядке короновать новых…

– Да где взять столько кандидатов? Не неси пургу…

– Прошу без фени, – одернул “законник” из своего угла.

– Тебя наши понятия держат в узде? – убеждал Серега. – Меня – держат? Удержат и молодых. Можно набирать из спортсменов – они худо-бедно понимают и в дисциплине, и в верности команде, тем более что сейчас весь их спорт и все их карьеры – на свалке…

Серега не сомневался в своей правоте. Когда-то давно ему самому пришлись откровением людские понятия, ядром которых было сохранение чести и достоинства, а силой – утверждение справедливости. Почему же и другим эти правильные понятия не станут таким же откровением? Почему и для других они не станут таким же идеалом? Серега ставил на идеал.

Его оппоненты уже объелись идеалами и ставили на подлость человечьей натуры, норовящей что можно сгрести под себя. Они не очень увлеченно возражали и очень увлеченно да вкусно закусывали, а Серега глядел на их каменные жваклы, думая об оголодавших сидельцах, и кусок не лез ему в горло.

Последнее слово было у “законника”, но тот пока помалкивал. Он был азартным игроком и готов был поставить на Серегино “авось”, но ведь тогда работы предстоит – в непродохнуть. А с другой стороны, оставить все так же покойно и удобно, как было, – тоже не получится…

Жизнь сама выбрала Серегины идеи. Со всех сторон стали напирать какие-то самодеятельные бригады беспонятных громил, и приходилось буквально на ходу обрабатывать их и приводить хоть в какую-то норму. Пошла суматошная пора ежедневных “стрелок” со все менее предсказуемым исходом и скороспелых коронований со столь же спорным результатом. Короны требовались из-за острой нехватки законных авторитетов, но той же короны добивались напористые атаманы-баи-абреки, главными рекомендациями которых было число подчинявшихся им стволов и количество свеженагрябченных миллионов.

Похоже, что Серегины идеи одновременно посетили много-много не самых лучших голов, но неведомо, почему это случилось. Может быть, и потому, что свои придумки он законспектировал в Мешковой тетрадке, но скорее всего все эти не очень светлые и не слишком сложные комбинации просто носились в воздухе, а воздух в те времена был у нас – точно для них…

Месяц за месяцем Серега со своими парнями мотался по зонам страны, приводя в чувство хозяев и в разум смотрящих, загоняя за колючку чай, курево, глюкозу, балабас, но всего важнее – надежду. В короткие перерывы он в два-три дня по-черному пил, спрятавшись в Богушевске на время этой паузы ото всех – в том числе и от собственных бойцов. Потом быстро приводил себя в порядок и призывал парней, которые и не поверили бы, расскажи им кто, что вчера еще Серега был никакой – в лежку. Серега уже был как всегда – пружинный, звонкий и все более опасный. Он перезванивался с авторитетами, требуя законную “общаковую” долю на поддержку тюрьмы, зверел, не принимал и не понимал никаких отговорок, наивно уверовав много лет назад, что “общак” – это святой арестантский запас, да так и оставаясь в этой уверенности до конца.

В своей беспрерывной круговерти он даже не сразу сообразил, что уже изменилась вся страна и сразу стало значительно меньше зон, требующих забот и подогрева. Только через год-полтора после распада отечества Серега врубился в эту новую ситуацию, да и то – почти случайно. На летучей сходке по поводу тающего “общака” Серегу огорошили тем, что “общак” уменьшился пропорционально уменьшению страны и лагерных зон. Серега прокрутил в своей башке цифры – пропорционально не получалось. “Общак” таял вне всякой связи с гибелью привычного отечества…

Серега упрямо тянул свою ношу, а со всех сторон наваливались сведения о кровавой междоусобице среди братвы, которая зверела из года в год во все новой и новой дележке угодий для разграба и наживы, но всего зверей – в дележке авторитетных мест. На Серегины “угодья” никто конечно же не претендовал, потому что кому это надо – изводить себя не в наживу, а в одну лишь растрату. Серега и дальше крутился для подогрева арестантов и только издали отслеживал рубиловку внутри братвы. Он все еще надеялся, что молодые и беспонятные бычки-новобранцы постепенно въедут в необходимость людских и справедливых правил, и в разгулявшейся бойне винил свежекоронованных недоумков, у которых за плечами не было ни тюрем, ни понятий, а только понты да трупы. Серега боялся и предположить, что святые для него законы людей абсолютно ничего не значат ни для молодых бычков-бойцов, ни для таких же молодых и тупорылых быков-авторитетов.

Прежнюю гвардию выбивали на глазах. Когда замочили короновавшего самого Серегу старого “законника”, Серега немедленно примчал в Москву. Неумолимые правила диктовали урыть всех до последнего, кто хоть каким-то боком причастен к убийству “законника”. По Серегиному требованию собрался малый сходняк. Пришли четверо новокоронованных, о которых Серега и слышал-то мельком, а уж знать – не только не знал, но и сто лет не хотел бы. Из действительно авторитетных, к которым каждый был обязан прислушиваться со вниманием, – никого.

– Ты зачем такой кровожадный, а? – вопрошал Серегу добродушный обладатель короны свежей грузинской выпечки. – Лучше мир, чем добро в ссоре, да? Правильно я говорю, братаны? – обращался он за поддержкой к трем своим соотечественникам – молчаливым и равнодушным.

Грузин банковал, тамадил, балабонил и улыбчиво подливал, призывая жить, радоваться жизни и не мешать другим жить и радоваться. Его братаны продолжали молчать.

– Чего они – молчком? – спросил Серега.

– А они по-русски мало-мало понимают… – Грузин поводил бокалом с вином у себя под носом и выпил. – Одному тебе скажу, дорогой, – совсем ничего не понимают.

– Так зачем они спустились сюда со своих гор?

– Какие горы, дорогой? Они у моря живут… Видел море, да?.. Там – простор… Там душа поет… Там жить хочется…

– Вот и жили бы там. – Серега встал. – Вот что я тебе скажу… дорогой: ты мне всю ту шоблу, убившую деда, выдашь целиком – до последнего отморозка…

Сереге казалось, что весь Кавказ лавиной хлынул на страну, чтобы всего-то за три-четыре года почти подчинить себе местную братву. Особенно преуспели в этом грузины и чехи. В них и были, по его мнению, главная опасность и главное зло. Точнее – в чехах. Грузинских авторитетов Серега всерьез не воспринимал и относился к ним достаточно снисходительно. Они покупали себе короны, чтобы барствовать и в полной мере наслаждаться радостями жизни. Точно так многими годами ранее они покупали докторские диссертации и директорские места. Эти новоявленные бароны не разрушали людские понятия. Наоборот – им самим все те понятия были кровно необходимы. Только они могли дополнить купленную корону всей полагавшейся в придачу свитой и ее уважением. Беда в том, что сами эти кавказские “законники” в людских понятиях – ни ухом ни рылом (“по-русски мало-мало понимают”). Но это в принципе – поправимо. А вот чехи…

Чеченов Серега чувствовал нутром и просто физически ощущал исходящую от них опасность. Какими-то главными своими качествами он был им сродни – потому так остро их и просвечивал. Например, у него были привязанности, ради которых он мог пустить прахом всю братву и все перед ней свои обязательства. Но Серега делал все возможное, чтобы эти его привязанности были только его тайной и не вступали в конфликт с его правильной жизнью. А чехи особо и не скрывали, что всякие их клановые традиции, семейные надобности, интересы соплеменников и даже какой-нибудь наказ выжившего из ума старца – первее всех на свете понятий. Закон правильной жизни людей был им только удобным оружием для собственного обустройства среди всех этих неверных. А для своей настоящей жизни у них всегда есть свои законы. Неверные хотят играть по своим понятиям? Пожалуйста, но только до того мгновения, пока эти все игры не помехой истинным интересам. Тогда чехи сбрасывают с себя все чужие понятия, как чужую вынужденную униформу, и прут за свое и по-своему. А это значит – режут, мочат, крушат, рвут в клочья – и до конца. До победы или до гибели – без предупреждений, без обмена нотами или хотя бы малявами, без “стрелок” и наперекосяк всем известным нам нормам и правилам, которым вроде и они должны были бы подчиняться.

И в этом у Сереги с ними была еще одна схожесть. Точно так и он с самого детства вперекосяк установленным традициям начинал драку – всей яростью и с ходу. Но Серега эту свою особенность сознательно скрутил путами и полностью принял требования людских правил, а чечены и не подумали бы делать подобное. Их ярость, которая с легкостью сметет любые правила неверных, всегда подрагивает – пружинисто и явно. Даже приобнимая тебя с неизменным “брат-брат”, чех может через мгновение отстраниться, прицелить глазом – и перерезать твою глотку. Правда, не у себя в дому. Там ты – вроде священного гостя. Пусть целая армия требует твоей выдачи – чех будет сражаться за тебя с этой армией. Точнее, не за тебя, а за честь своего дома, потому что наутро, победив и разогнав ту армию, он выведет тебя со двора и теперь уже обязательно перережет глотку.

Если быть честным с самим собой, то Сереге эти особенности чехов были очень в строку. Но сейчас он защищал привычный ему мир людей и, понимая эти чеченские качества всем своим сходным нутром, отчетливо видел, что правильный людской закон этому напору противостоять не в силах. Только отморозки, которые совсем без тени понятий, могут с этим справиться, но отморозки – еще худшее зло. Чтобы защитить правильный мир людей, надо уничтожить чехов.

С тем Серега и приехал в Москву, как только точно сформулировал для себя возможности выхода из нынешнего раздрая в братве. Он навещал отстранившихся от текущих дел вчерашних авторитетов и встречался с молодыми нынешними – только со славянами и без сходняков – с глазу на глаз, убеждая подняться всем против чехов…

Неделю спустя он услышал, что российские войска пересекли границу Чечни для установления конституционного порядка. Серега открыл Мешкову тетрадь, где конспектировал выводы своих угнетающих душу размышлений, и прочитал написанную себе напоминалку: “Объявить чехам беспощадную войну”.

Но этого же не может быть! Никто бы не поверил, что существует какая-то связь между затасканной тетрадкой и такими глобальными событиями. Серега тоже не поверил, но что-то в нем надломилось, и сердце беспрестанно покалывал острый осколок. Постепенно он стал отходить от дел, чему прущий отовсюду авторитетный молодняк был только рад.

Через пару лет Серега прочно осел в Богушевске, вздергиваясь к заботам сидельцев только по крайней необходимости. Нашел свою радость в тихой семейной жизни и в неспешном обустройстве дома в покойный уют.

В этот его уют и вломился Мешок самой ранью злосчастного осеннего дня.

– Твои выродки… деда Тихана убили, – в два приема сумел выговорить Мешок, удерживая дрожащими пальцами рук сползающее в рыдания лицо. – А с ним вместе и всех, кто был…

– Какого Тихана?

– Батьку моей Нины…

Мы всегда называли Тихана дедом, даже когда ему было лет сорок. Он жил вместе с дочкой Ниной, которая была младше нас года на три – совсем козявка. В поселке про них говорили “абодва сиротов”. Но Тихан с дочкой жили не в поселке, а далеко за ним, так как был Тихан путевым обходчиком, и, чтобы добраться до его казенно установленного места жительства, надо было пересечь железку, потом петляющей тропинкой пройти по лесу, снова выйти к железке и проскакать по шпалам всего ничего – до места, где проблескивает уже край дальнего озера (куда ты на самом деле и добираешься), а примерно на полпути от этого места к озеру и стоял дом обходчика – прямо у самодеятельно оборудованного пересечения железки и грунтовой дороги. Так что специально к деду Тихану мы не ходили, но по дороге на озеро частенько заворачивали полакомиться вкусными ягодами с его щедрых кустов.

Это был какой-то неугомонный мужичонка. Свой казенный скворечник он перепостроил в нормальный дом с кучей хозяйственных сооружений, наполненных до крыш всякими кудахами да мычаниями. Из-за этих построек его самого считали не совсем нормальным. Дело в том, что в любой момент его могут турнуть с работы, и тогда весь тяжкий труд пойдет прахом – ни продать, ни с собой забрать. Так очень разумно объясняли ненормальность Тихана взрослые пацаны, а сам Тихан только посмеивался себе под нос (как-то будет…) и продолжал мельтешить по хозяйству, растрачивая свои последние силы на то, что когда-нибудь обязательно пойдет прахом…

Но неприятности свалились на обходчика с другой стороны. К его участку зачастили рабочие дрезины, и скоро вдоль железнодорожного полотна возвышались многочисленные штабеля новехоньких шпал. Потом и к дому Тихана подвезли стройматериалы для оборудования стандартного железнодорожного переезда, а прямо на крыжовничьи кусты свалили две огромные кучи камня, чтобы было чем замостить участок грунтовки на переезде. Тихану поручили все эти богатства охранять. Только куда ему было справиться с хозяйственным поселковым людом. Шпалы слизывало в две-три ночи, а пока Тихан выслеживал налетчиков, мотаясь по всему участку вдоль железки, скоммуниздили и ценности, складированные у будущего переезда. Даже каменные кучи стали заметно меньше.

Тихан стал трезвонить во все доступные ему колокола. Он орал в телефонную трубку, брызгая слюной и матом, и не только по железнодорожной связи, но и с поселкового переговорного пункта, где все посетители разом замолкали, наслаждаясь смачной руганью. Отдышавшись от очередного телефонного разговора, Тихан там же сворачивал за угол и уже на почте отправлял куда-то кучу писем, щедро наклеивая марки, превращающие его тревогу в тревоги ценные и заказные.

Начальство не реагировало. Не появлялись ни пронырливые следователи, ни военизированная охрана, ни какие-нибудь письма в ответ. Единственной реакцией на вопли Тихана можно было считать регулярно тарахтящие дрезины с новыми партиями шпал, которые снова так же благополучно испарялись.

Потом Тихан обнаружил в поселке у начальника станции ладный гараж, сложенный из его шпал (почему-то он считал их своими), а у дочки начальника – кассирши на той же станции – за невысоким забором неспешно возводился целый жилой сруб. Из ровных и крепких шпал возводить дома и хозяйственные постройки, конечно, куда быстрей и сподручней, чем из обычного леса, но шпалы же – просмоленные. Тихан искренне недоумевал. Положим, сруб из просмоленных шпал – практически вечен, но как избавиться от вечного же неистребимого запаха?..

Но все эти тонкости никого не беспокоили, кроме самого обходчика.

Тихан стал совсем невменяемым. Он подозревал почтальонов и с ними вместе всех почтовых работников в заговоре. Потом к почтальонам пришлось добавить местного участкового Александра Ивановича с председателем поселкового совета. Скоро в заговорщики попала и вся белорусская дорога со своей железнодорожной милицией. Но в Советском Союзе было очень много руководящих ответственных работников, и Тихан продолжал писать и вопить в поисках кого-то, кто бы не участвовал в заговоре против него и безопасности доверенного ему участка железнодорожной магистрали.

Казалось, что с обходчика даже сползло его слегка поношенное, но симпатичное и хитрованское, никогда не унывающее лицо. Его пытались образумить, но на все «Наплюй!» он только побуркивал под нос постоянное свое: «Как-то будет…» (на самом деле бурчал он на местном наречии куда более точное: «Неяк будзе…»).

К концу осени его сторонились практически все, а потом Тихан запил. И не так, как принято в поселке, а без песен, жалоб, драк, попрошайничества, извинений, юродства, без слюны на подбородке, без битья, что под руку, без веселья и заплетающихся заверений невесть в чем – Тихан запил добросовестно, сурово и страшно…

Малолетняя дочка его выхаживала как умела. Наверное, и сквозь пьяное беспамятство до него домогся ее тихий плач, и Тихан возвернулся с запоя – правда, чуть пришибленным. А весной он снова копошился по хозяйству и службе.

Освободил придавленные булыжниками кусты, а сами камни перетащил на уже зазеленевшие травяные откосы вдоль железнодорожного полотна. Скоро на этих склонах пассажиры курьерских поездов и машинисты бесконечных товарняков читали каменные надписи: «Миру – мир», «Счастливого пути!» и «Урл!». Тихан поленился домостить булыжную перекладину в букве «а», и издали это недоделанное «а» более походило на «л».

Письмена были корявые, но невообразимых размеров, и сколько бы лет спустя я ни уезжал на поезде из Богушевска, – всегда ясно читалось Тиханово мне напутствие: “Миру – мир и счастливого пути, урл”…

После такого наглого разбазаривания ценных каменьев железнодорожное начальство решило убрать Тихана с глаз долой и отправило его сторожить лесную базу отдыха железнодорожников – километрах в семи от поселка. Там Тихан и жил с дочкой, привозя ее в школу и забирая назад на казенной телеге или санях под сопровождение непрерывного ласкового понукивания ленивой казенной лошади…

Потом с той базы Нина переехала хозяйкой в Мешков дом, а Тихан переезжать отказался и остался дальше стариться в сторожах.

Вот на эту базу вчера и прикатило двое бычков на черном задастом автомобиле. Они вылезли, неотличимые друг от друга, и привычно зашарили глазами вокруг в поисках какой-нибудь поживы. Только какая там пожива! Дощатые будочки, которые раньше громко именовались личными домиками, а сейчас и того громче – коттеджами, с ходу хоронили все алчные надежды. Бычки долго разглядывали и читали облупленный плакат, призывавший беречь бобров и не беспокоить их почем зря.

– А что, старый, бобры и вправду есть? – спросил один у Тихана, выползшего глянуть на диковинных гостей.

– А как жа ж… Знамо дело – есть, – охотно откликнулся Тихан.

Отдыхающие чугуночники, собравшиеся вокруг от скуки праздности, загомонили, подтверждая Тихановы слова.

– А как бы нам на их посмотреть? – продолжал допытывать приезжий.

– А вам, хлопцы, зачем? – заводил беседу Тихан. – Вон жа сказано – не беспокоить.

– Зачем-зачем?.. На воротник – вот зачем.

– А-а, – разочарованно протянул Тихан. – А я и не подумал…

Под согласные одобрения железнодорожников он подробно рассказал гостям, как добраться к бобровым хаткам…

Только к самой ночи измокшие и напуганные гастролеры сумели выбраться из кружений в топких болотах и доковылять до базы. Отдыхающий народ терпеливо и улыбчиво их дожидался.

– Ты, старый хрыч, утопить нас хотел? – заорали парни, подрагивая голосами не то от ярости, не то от пережитого ужаса.

– Не, хлопчики, – не согласился старик. – Хотел бы – потопил бы… Энто болотце – не гиблое, в нем не потопить… И вот что я вам скажу, хлопчики: сядайте в свой броневик и чешите отседова…

Вот тут по нему и выстрелили. Тихан так удивился, что и не упал сразу, а чуток постоял, пробуя что-то сказать. По нему стрельнули еще и еще…. А потом и по остальным, обомлевшим в столбняк от увиденного. Только один путеец словчился отползти с легкой раной и укрыться под лодкой на берегу озерца – он и принес в поселок дикую весть…

– Что ж вы за люди такие? – бессмысленно вопрошал Мешок.

– Жизнь такая…

– Да ты же ее такую и делал… И сделал… Знаешь что? Давай мне обратно мою тетрадку…

Серега рад был избавиться от давнего поручения. Конечно же он не верил Мешковым выдумкам ни на грош – он просто хотел на сколько можно освободиться и пожить спокойно без постоянно горбатившего груза обязанностей и долгов сидельцам, братве, самому Богу и даже – Мешку… Совсем-то Серегин груз не сбросить, но – насколько можно…

– Правильно, Мешок, – согласился Серега. – Лучше тебя никто эту ношу не потянет.

– Как же мне быть? – почти причитал Мешок. – Только-только все наладил… Нина… дети…

– Попроси Тимку, – посоветовал Серега…

А через много лет, когда пришлось и Тимку турнуть, Мешок снова пришел к Сереге за советом, и тот посоветовал меня. Тогда Тимка меня и вызвонил…

И вот я брожу по своему родному поселку, поджидая Мешка с работы, и не могу ни на что решиться.

Открыть Мешку глаза на его очевидную болезнь?..

Или притвориться согласным и подменить его в этом придуманном им служении, чтобы успокоить друга и дать ему возможность счастливо жить дальше?

Или поверить в Мешковы выдумки и взять на себя его невероятную ношу?