Текст книги "Господи, сделай так…"

Эпилог

Я вышел за поселок в лес, знакомый до последней иголки, и направился к одной из наших любимых укромок – к маленькому чистому озерцу, прозванному Лесной Глаз. Добираться туда недалеко, но через самую чащобу, круто обрывавшуюся в болотце, топким краем которого и следовало пропетлять. Внезапно через пару сотен метров лес кончился. Впереди, сколько доставал глаз, торчали пеньки и сваленные на них беспорядочные кучи мусора. Я даже не остолбенел, я с ходу обессилел почти в обморок и осел под последним перед свалкой деревом еще одной охапкой никому не нужного тряпья в придачу к мусорным кучам перед глазами…

В нашем детстве никаких свалок не существовало. Что горело – сжигалось по дворам, что могло когда-нибудь перегнить вместе с землей – в землю же и закапывалось, что-то сдавалось в металлолом, в макулатуру, в утиль, а других отходов и не было. Вещи не выбрасывались, потому хотя бы, что и само слово “вещь” определяло не какой-то бытовой предмет хозяйственного обустройства, а качество этого предмета – вот они и приобретались того необходимого качества, чтобы послужить и детям и внукам – дал бы только Бог детей и внуков и спокойную жизнь для них без войны и прочих всенародных подвигов.

В то время, например, в поселке жил еще старый еврей-краснодеревщик Овсищер, который строил буфеты. Его удивительные архитектурные сооружения вынести из дому было невозможно – только разобрав на части, потому что и строились они прямо в дому. Это был даже не буфет – это был собор, терем, хитроумный дворец, похожий общим обликом на прежние его творения и уникальный индивидуальным содержанием полок, ящичков и тайников. Это была – вещь! Такой буфет да и все остальные приобретаемые вещи становились привычной и вечной частью жизни, как и сам дом, или небо над ним, или леса вокруг него.

И вот оказывается, что даже и леса – не вечны. Я посмотрел на небо – если там что-то и было вечное, то одно лишь вечное равнодушие…

Через свалку я поплелся к Лесному Глазу. Болотце, некогда охранявшее его, иссохло в тоске, а сам Лесной Глаз был прочно затянут отвратным бельмом толстой зеленой корки. Вот и все, что осталось от оглушающей красоты этих очарованных мест.

А я ведь не просто жил в тех местах – я жил ими. Я гордился ими, как гордятся собственным богатством или личными достижениями. Я хвалился этим богатством перед друзьями, которыми щедро одаривала меня судьба, и каждого из них тащил сюда – полюбоваться сказочной красотой. Не знаю, запоминали они или нет эти деревья и озера, но деревья – точно запоминали их всех и никогда не позволяли забыть мне. И я никого не забыл, сберегая их главными удачами своей жизни, а вернее всего – сберегая этим саму свою жизнь, потому что невозможно отрубить от нее ни одну из ее душевных привязанностей, иначе как ампутировав вместе с частью души и собственной жизни, постепенно превращаясь в обгрызенный охмырок – в ничто. Я никого не забуду и проживу с ними до конца – и с теми, кто также сохранил меня в своей жизни или хотя бы в памяти, и с теми, кто вычеркнул – в гневе или в разочаровании или потеряв да и позабыв в толкотне наших долгих лет. Раньше их помнил не только я, но и деревья в моих лесах, а сейчас уже и от тех деревьев – только мои воспоминания.

А как же мне открыть невероятную красоту земли моего детства немногочисленным друзьям моих последних лет, никогда не бывавшим здесь? Даже и притащив их сюда, мне нечего им показать, кроме сухих пеньков и мусорных куч. Можно, конечно, написать книгу и перенести в нее из памяти все мои погубленные леса, но это дело хлопотное и глупое, хотя бы потому, что нынешнее время совершенно не располагает к чтению книг…

У этого бельмастого и уже не лесного глаза Мешок меня и нашел – то ли с подсказки кого-то из соседей, сопровождавших весь мой путь по поселку сердечными приветствиями (“Напэуна не сахар у вас в Израи́ле – иньш бы к нам не вяртауся…), то ли своим непостижимым чутьем.

– Мешок, а ты еще книги читаешь?

Мы шли обратно к узкой лесополосе, скрывавшей с глаз посельчан ими же устроенную себе под боком свалку. Мешок отпросился с работы для продолжения своего важного разговора, и мой вопрос совсем из другой оперы его огорошил.

– Или, может быть, сам тайком пишешь? – не отставал я.

– Куды мне? – отмахнулся Мешок, но на чуток вытряхнулся из своего навязчивого бреда и улыбнулся. – Книги писать – это ж какую смелость надо иметь! Или – глупость… Напишешь что-нибудь, а жизнь все это тебе же и возвернет по лбу…

– Странные у тебя суеверия.

– Какие же это суеверия? Так жизнь и устроена – крутит себе сюжеты, прописанные в книгах… крутит да обкатывает. – Мешок увлекся и взялся объяснить мне свои важные ему понимания: – Жизнь навроде калейдоскопа: показывает нам красочные узоры, и на первый взгляд все они разные, но для их создания всего-то и надо несколько ярких стекляшек из книжных сюжетов. А писатели в свой черед крутят своими фантазиями свой калейдоскоп, где цветными стекляшками извечные сюжеты гениальных книг накручивают свои узоры. Вот за этот их калейдоскоп, как шестеренка, цепляется жизненная круговерть и раскручивает нам всю нашу жизнь… А зачем все новые и новые писатели пишут новые книги? И не поймешь. То ли и правда от глупости, то ли от оставшегося навек детского любопытства, с которым они раньше смотрели те узоры в обычном калейдоскопе, а сейчас – сами их расцвечивают у себя в книгах… А может, кто-нибудь мечтает и свою красочную стекляшку добавить в этот хитрый калейдоскоп еще одним вечным сюжетом, но такое под силу только гениям…

– Мешок, ну и каша у тебя в бо́шке!.. Ты или смеешься надо мной, или вправду болен… – Я поперхнулся, проговорившись про свои опасения… – В смысле – нездоров…

– А ты полагаешь, что все это как-то иначе устроено?

– Да не полагаю, а знаю. Конечно – иначе. Есть реальная жизнь, а есть это… – Я неопределенно покрутил пальцами. – Назови как угодно – ноосфера, мир воображения… Можно по-современному – виртуальный мир… Все это связано с реальностью, но совсем наоборот.

Мы сидели в лесополосе под осиротевшими деревьями, и расстроенный Мешок глядел куда-то поверх моей головы.

– Оглянись же вокруг, – продолжал наседать я, предполагая, что этой случайной темой будет удобней и правильней открыть глаза другу на его… ну если и не болезнь, то странности. – Мешок, дорогой мой, не повторяет жизнь книжных сюжетов – даже твоих любимых. Нету в жизни ни Одиссея, ни Ильи-пророка, ни угодного Богу страдальца Иова – нету… Кто там у тебя еще из главных? Эдип? Ромео с Джульеттой? Прометей? Их тоже нету… Ни Орфея с Эвридикой, ни Сирано, ни Пигмалиона с Галатеей – ничего этого нету… Если бы я не боялся тебя огорчить, я бы сказал, что и Бога твоего – тоже нету.

– Это в тебе говорит дух противоречия, – отмахнулся от меня Мешок и, посмеиваясь, предупредил: – А дух противоречия чаще всего говорит устами дьявола.

– И дьявола нет, – не уступал я.

– Интересное дело – что же это у вас, чего ни хватишься – ничего нет…

От неожиданности я онемел, а Мешок, похмыкивая, любовался моим замешательством.

– Ладно – поймал. – Я засмеялся. – Но это не жизнь прокрутила краешек книжного сюжета, это ты сам – подкрутил… подстроил.

– Так я же тебя за язык не тянул.

– Ты вообще мог эту цитату всунуть в любом месте нашего спора. И что она доказывает? Твои фантазии? Ровным счетом ничего… Но это ладно, это у тебя – безобидные фантазии, а твои фантазии по поводу Божьего служения… – Я увильнул глазами от внимательного взгляда Мешка. – Пойми, дорогой мой, я бы мог притвориться – взять твою тетрадку и даже что-то в ней записывать, но все это может зайти совсем далеко. Ты сам себя загоняешь в… болезнь… Нету никакого служения. Не было никакого посланника… Помнишь, в пятом классе мы по первой теплыни бузовали в Воронцовом бору? Помнишь, мы там напробовались моего лекарства?

В начале пятого класса меня придушила астма. Спасался я таблетками теофедрина и травой “Астматол”, пачками которого была заставлена вся витрина местной аптеки – здоровенные пачки, размером в половину пакета, в каких нынче продается вино, стоили какие-то смешные копейки. Теофедрин я глотал таблеток по пять-шесть в день, совершенно не предполагая, что через много лет его обвинят в содержании наркотических веществ, максимально затруднив мне любое его приобретение, и потом вовсе запретят к производству, а траву “Астматол” – курил, вызывая острую зависть всех вокруг сверстников, которым не повезло обзавестись такой же уникальной хворобой.

Знать бы в ту пору, каких успехов добьется здравоохранение по защите меня от моих облегчающих астматическое удушье препаратов, я бы закупил тех астматольных пачек на всю оставшуюся жизнь, потому что наполнены они были чистой коноплей.

Вот этим “Астматолом” мы и накурились в хлам теплым весенним днем под сопровождение необыкновенно мелодичного звона сосновых стволов, прогреваемых робким еще солнцем. А потом догнались теофедрином и подкурили опять…

– Помнишь, как нас торкануло тем “Астматолом”? – продолжал я лечить Мешка. – Вот с него у нас и пошли глюки… И у тебя тоже… А в твоих глюках тебе и померещился Божий посланник, но на самом деле это был я – мне стукнуло в голову тебя там разыграть. – Я покосился на Мешка, не зная, как тот отреагирует на открывшуюся ему правду.

– Вядомае дело – ты, – спокойно признал Мешок. – Ты что думал, что я тебя не узнаю? Я сразу понял, что именно через тебя было решено передать мне это поручение. А как еще, по-твоему, могли мне его передать? Явлением архангела в громе и свете? Да всех, кто только б увидел это явление, тут же отправили бы на дурку до скончания дней. На земле происходят только те события, которые сами люди и представляют возможными. Сильными желаниями мы можем менять их более вероятную череду и вызвать вперед событие очень маловероятное, изменяя этим много-много следствий, в которых (или в одном из которых) и будет исполняться наше желание. Но никто – пусть даже самый могущественный из таких вот Божьих служителей – не может вызвать совсем невероятное событие… Мы сами сделали таким этот Божий мир – так мы его представляем, и такой он у нас получается…

– Ну ты непрошибаемый, – развел я руками. – Пойми, Мешок: ничего я не передавал – я дурачился, чтобы разыграть тебя.

– И ты, торкнутый дурью почти до беспамятства, ты смог внятно мне объяснить, как человек своими желаниями должен менять мир? В том нашем козявочном возрасте и в таком же разуме ты говорил про добро и справедливость? Про то, что никогда и ничего – для себя и под себя? Ты все это там, в бору, понимал? Да ты этого и сейчас понимать не хочешь, а уж тогда… – Мешок махнул рукой. – Просвети себя честно и дотумкаешь, что это Бог говорил со мной через тебя… Может, потому, что ты один был – с избранного народа, а может, и потому, что Тимке, например, я бы точно не поверил, а Сереге в голову бы не пришло такое изображать, и хоть проси его сам Бог – Серега и ему бы все наперекор… В общем, кроме как через тебя – и никак… Вот к тебе теперь все и вернулось.

– Мешок, а ведь твое сумасшествие уже пугает…

– А ты не пугайся – ты подумай… Допусти хотя бы мою правоту в виде гипотезы, и все в твоем мире станет на свои места… Ну согласись, что не мог ты там все это своей головой придумать…

– А ты все это там своей головой сразу же и просек? – разозлился я. – Просек и попер переделывать мир?..

– Просек не сразу. – Мешок говорил тихо-тихо. – Долго думал… вспоминал… проверял…

– Тогда получается, что вот эту всю срань на месте прежней нашей красоты, – я махнул головой на свалку, – уже ты сам напридумывал… своей умной головой… У самого-то за домашней оградой все цветет, как в райском саду, а отойди подальше – и нате вам…

– В этом, – бледный Мешок кивнул на мусорные залежи, – ты прав: это одна моя вина… Если живешь не по-правильному, то все мусором и получается… А когда тебе еще дана и сила на правильное, а ты все равно… – Мешок развел дрожащими руками. – Ведь знал, что нельзя ничего для себя хотеть и просить, а просил… вымаливал… И за детишек, и за Нину, за бабку, за Серегу с Тимкой, за те… В общем, не понимал и сейчас не понимаю, как можно не попробовать отмолить, если беда вдруг… А нельзя… Чувствую, что в этом какой-то главный смысл – ничего не просить для себя, иначе, даже и вырастив свой роскошный сад, вырастишь и гиблую поруху за его оградой… Может быть, и сам Бог не должен ничего – для себя. Наверное, поэтому Он и не мог спасти Своего Сына… А мы…

На какое-то неудержимое мгновение все изменилось. Может, ветер шевельнул ветвями вверху и солнце по-другому осветило прислонившегося к дереву Мешка, или мой на него взгляд изменил направление, и я краткой вспышкой увидел, что он вовсе не болен, а просто придавлен свалившейся на него тяжеленной ношей, и ноша эта не выдумана им, а самая что ни на есть реальная, потому что мир так и устроен, как это видит Мешок… Я снова взглянул на него, но все уже было по-прежнему. Я покрутился, пытаясь повторить тот свой взгляд и наново увидать им все вокруг, однако ничего не получалось…

Давным-давно в моих детских болезнях матушка всегда перебиралась на мою кушетку, а меня устраивала хворать на своей кровати под огромным – до потолка – ворсистым ковром, в центре которого на темном фоне полыхали красно-желтым костром жирные розы, и они же петляли по краю ковра в запутанном сплошном орнаменте. Если с правильной позиции внимательно присмотреться в те узоры, то можно было в них найти спрятавшихся за цветочными зарослями мушкетеров, и притаившегося в засаде длинноносого Рошфора, и высокомерного Ришилье в красной кардинальской ермолке. Беда в том, что сами мушкетеры своих заклятых врагов не замечали. Сейчас на свету никакая особая опасность им не грозила, но в темени ночи, когда я опять буду раздавлен удушьем, так что не смогу ни крикнуть им туда, ни даже слова вымолвить, – тогда их могут застать врасплох.

– Они же будут беззащитными, – объяснял я друзьям, пришедшим меня навестить. – Атос вон – даже и не одет…

– Не боись, – успокаивал Серега, – они и голые все равно всегда со шпагами. Отобьются…

– А че это они в кусты залезли? – спрашивал Тимка, уплетая пирожки, которые Клавдяванна отправила мне гостинцем. – Ты присмотрись-ка – кто там еще с ними в кустах?

– Ничего не вижу, – расстраивался Мешок, ерзая на стуле и пытаясь увидеть то, что так ясно видел я…

– Ты что – ногу отсидел? – Мешок с недоумением наблюдал, как я ерзаю в поисках секундно мелькнувшего ракурса. – Ладно, пойдем ко двору… После договорим.

– Мешок, а что бы ты попросил для себя? – Я поймал его удивленный взгляд и пояснил: – Если бы можно было… Но – для себя лично. Не для Нины и не для детей – только себе… Чего ты хочешь себе?

– Наверное, стать умнее… – отозвался Мешок после долгой паузы. – Очень много на свете всего, что хотелось бы понимать: клетка, геном, пульсары – умучишься перечислять… Был бы умней – тогда бы успел еще много в чем разобраться…

Никого больше не знаю, кто хотел бы стать умнее. Богаче, здоровей, больше, выше, сильней – в чем только не ощущают люди нехватку, но ума хватает каждому.

– А ведь тебе сколько ни дай – ты еще попросишь, – засмеялся я. – Помнишь, ты уже как-то просил?

Елизавета Лукинична не отпустила наш четвертый класс после уроков, а наново усадила за парты и объявила, что сейчас с нами произойдет важное политическое мероприятие.

– Наш дорогой Никита Сергеевич, – громко и торжественно затрубила Елизавета Лукинична, вытягиваясь над всеми нами в “смирно” с каждым новым словом, – который делает вашу жизнь такой счастливой, несмотря на то что ваши сверстники в странах капитала стонут под игом, сделал вам драгоценный подарок…

Мы, естественно, растопырили уши.

– Всем вам без разбору на хулиганов и двоечников дадено разрешение написать благодарное письмо лично дорогому Никите Сергеевичу и ото всего сердца сказать ему свое “спасибо” за все, что он исделал для вас вместе с родной коммунистической партией. Берите тетрадки и пишите свое “спасибо” и свои сердечные пожелания нашему дорогому Никите Сергеевичу, а мы на педсовете выберем лучшие письма и пошлем их в Москву, чтобы там их прочитали и сделали вашу и без того счастливую жизнь совсем радостной…

– А про лисапед можно написать? – спросил Тимка после некоторого времени усердного скрипения пером.

– Какой еще лисапед? – испугалась учительница. – Ты должен написать свое “спасибо”.

– Само собой, – согласился Тимка. – А после спасибо, когда буду писать добрые пожелания, можно написать, что у меня есть доброе пожелание получить лисапед, чтобы моя жизнь стала совсем радостная?

– Никита Сергеевич не может каждого балбеса обеспечить велосипедом, – возмутилась Елизавета Лукинична, – он день и ночь трудится, чтобы обеспечить вам счастливую жизнь, – это тебе понятно?

– Лисапед не может, а счастливую жизнь может? – недоверчиво переспросил Тимка. – А если у меня не может быть счастливой жизни без лисапеда, то как же он мне ее сделает?

– Он знает как, и это не твоего ума дело. У него для этого есть вся коммунистическая партия и все советское правительство, и можешь не сомневаться: они знают, что для тебя сделать.

– Так если они и сами все знают, чего мне писать им свои пожелания?

– Писать надо не эти твои лисапедные желания, а другие… Дети, внимание! – захлопала в ладоши Елизавета Лукинична. – После своего “спасибо” надо писать пожелания доброго здоровья и долгих лет жизни нашему дорогому Никите Сергеевичу и всем людям доброй воли.

– А чтобы мир во всем мире, можно? – спросила вечная подлиза Борисенко с первой парты.

– Про это можно, – разрешила учительница.

Тимка вырвал из тетрадки листок с незаконченным письмом, и мы вслед за ним вырвали свои.

– Ты о чем писал Хрущу? – спросил Тимка Мешка, когда нас наконец отпустили.

– Чтобы все люди были умными и я тоже, – смущаясь, признался Мешок.

– Это не к нему, – махнул рукой Тимка. – Он даже лисапеда не может…

Мешок весело смеялся, вспоминая ту давнюю историю.

– А помнишь, что еще Тимка там написал, кроме велосипеда? – спросил он у меня. – Чтобы вернулись доисторические времена и все могли ходить голыми, а не тратиться на одежду…

– А Серега так и не признался.

– Так и ты не признался… Сейчас не помнишь?

– Помню… До сих пор стыдно… Я там написал, чтобы все люди были евреями и не было на земле ни белорусов, ни кого еще…

Мы уже подходили к дому, и Мешок приобнял меня, придерживая у калитки и возвращая в свои мучения.

– Знаешь, а совсем не обязательно, чтобы ты верил, – сообщил он вывод, к которому пришел, беспрестанно перебирая возможности выхода из нынешнего своего тупика. – Но ты сам по себе хочешь ведь, чтобы все было справедливо? Вот и попробуй… Придумай, как это – чтобы будущее было справедливо? Что должно быть? Не просто пожелания – хочу, мол, добра и справедливости, а конкретно. Хотя бы попытаться сформулировать, что должно для этого произойти… Разве не интересно?

– Пожалуй…

– Так попробуешь?.. Придумай, запиши и посмотри, как откликнется… Ничего больше… Только ты же помнишь? – предупредил он. – Ничего для себя…

Я так и не уследил, как ловко он меня окрутил. Повеселевший Мешок, радостно похохатывая, вел меня к крыльцу, где нас уже дожидалась его хозяйка…

Хорошенькое дело – подумать, каким должно быть будущее… Не помню, чтобы я вообще всерьез думал об этом. Не трепался в легкой беседе, а именно – думал и, напрягая все силы души, пытался высмотреть что-то в мутном застеколье времени… Правда, в детском и потому в более восторженном состоянии сознания мы довольно настойчиво пытались заглянуть в будущее, которое было таким прекрасным, что даже от одного только подглядывания туда мы жмурились в ослепительном счастье.

Надо сказать, что обычное счастье, в отличие от ослепительного, со мной было всегда, сколько я себя помнил. Никогда не умолкающие радиоточки в домах и два уличных репродуктора, хрипящих и посвистывающих над всем поселком от ранних шестичасовых гудочков и до ночного гимна, убедительно доказывали мне, что уже с рождения я отхватил счастливый билет, появившись на свет в самой справедливой стране, а не каким-нибудь негром на обратной стороне земли в американском аду, где бы меня каждый день линчевали почем зря. А уже с четырех лет, когда я научился читать большебуквенные книги, я был счастлив еще и потому, что не родился в царской России, где жадные мамы пересчитывали даже сливы на столе. В общем, я вполне осознавал, как мне повезло, и, получая сверху от недопонятливых взрослых какое-нибудь очередное горе-горькое, я тут же вспоминал про свое счастье, и это меня примиряло с жизнью и частично с населяющим ее взрослым людом.

Правда, некоторым пацанам еще больше повезло родиться в самой Москве, где счастье и вообще было сказочным, хотя бы потому, что те же радиоточки с репродукторами буквально каждый день сообщали о каких-то приемах в Кремле и делегациях, которым московские пионеры постоянно преподносили живые цветы. Из поглощаемых мною сборников сказок я точно знал о существовании живой и мертвой воды и сразу же сообразил, что живые цветы обладают теми же свойствами, что и живая вода, и, оказывается, у московских пионеров этих живых цветов навалом. Может, они даже сами их и выращивают.

Я представлял, как раздобуду семена этих живительных цветов и засажу ими всю клумбу под окнами вместо матушкиных тюльпанов, на которые все соседи все равно смотрят не-одобрительно, всячески намекая, что на месте этого баловства можно вырастить целое ведро картошки (а то и два). Но когда вырастут мои цветы, никто из них уже не будет хмыкать и обзывать цветочную клумбу с жиру бешеной, а все будут совсем наоборот – смотреть и облизываться. И я никому-никому этих цветов не пожалею, даже дяде Грише, который пребольно крутит ухи за то, что я будто бы ворую у него в саду яблоки и топчу его грядки, хотя яблоки у нас растут свои, а грядки я ничуть даже не потоптал, а очень аккуратно прошмыгнул к яблоне по дорожкам.

Оставалось найти таинственные семена. Я придумывал хитроумные планы похищения какого-нибудь московского пионера, который выдаст мне тайну живых цветов. Например, еду я в поезде в Витебск…

А как я попаду в поезд? Допустим, матушка решила устроить мне праздник на день рождения… В общем, еду, а там этот пионер, ну, я его заманиваю в гости и уже там… Правда, пионер может оказаться из кибальчишей и мне нипочем не дознаться до его тайны, но лучше я буду думать, что мне повезет, а пионером окажется обыкновенный плохиш, и тогда – дело в шляпе. Всего-то и расходов, что на печенье и варенье. Стоп. Где же я возьму столько печенья, когда его, как правило, вообще и в помине нету? Может, он согласится на одно варенье? Варенье матушка варит такое, что вполне согласится.

Две осени подряд я бесконечной нудой устраивал грандиозные заготовки варенья на зиму. Варенье тоже было баловством, потому что сахара и на самогонку не хватало, но в моем дому самогона не гнали, и поздней осенью матушка соглашалась извести весь сахар на варенье. В подполе пыльными рядами стояли приготовленные на обмен запасы, которые я удовлетворенно пересчитывал, тайно страдая каждой открываемой без толку банкой. Хотя что значит одна банка в моих планах? Тем более что я не просто уплетал это варенье – я проверял, насколько оно способно соблазнить загадочного московского пионера. И каждый день я чутко вслушивался в официальные новости из радиоточки, убеждаясь, что живые цветы еще не перевелись и их по-прежнему бездарно разбазаривают на каждом кремлевском торжестве.

Только восьмиклассником я добился, чтобы нормальное состояние репродуктора в родимом дому было выключенным. К тому времени уже напрочь испарилось прежнее ощущение постоянного счастья жить и родиться на бескрайних просторах нашей великой Родины. Не знаю, было ли онемевшее радио причиной этой утраты или ее следствием. Может, я попросту поумнел, хотя многого ли стоит ум, которым понимаешь, что попадись тебе сейчас те живые цветы, распоряжался бы ты ими не с восхитительной щедростью, как распланировал невесть когда, а скаредно и втихую.

А в самом начале четвертого класса мы буквально обалдели от ослепительного счастья, караулящего нас в будущем. Все слова, которые говорились в микрофоны страны, и все буквы, которые рисовались на плакатах и транспарантах, наперебой орали, что именно мы с Тимкой, Серегой и Мешком будем жить при коммунизме. А там только чего захоти – и все люди, сколько их есть, будут по мере своих способностей исполнять эти твои хотения. Мы пытались представить эту сказку в деталях, всячески наседая на Серегу, который, будучи сыном партийного начальника при районе, должен был отдуваться за весь нерушимый блок коммунистов и беспартийных.

– Все просто, – объяснял Серега. – Денег не надо – приходи в магазин и бери что хочешь.

– А по сколько штук можно брать? – допытывался Тимоха.

– По сколько хочешь.

– Хоть сто штук?

– Хоть и двести.

– Здорово будет, – возмечтал Тимка. – Враз можно разбогатеть.

– Ясное дело, – согласился Серега. – Любой сможет разбогатеть.

– А я разбогатею больше любого, – не уступал Тимка.

– Как это? – поинтересовался Серега.

– Я первым делом заберу себе все велосипеды из всех магазинов, и всякий, кто захочет велосипед, – придет ко мне. Ну, я и начну их продавать…

– Так денег не будет, – напомнил Серега.

– Да-а – проблема… Ладно, мне будут платить чем-нибудь другим – кого чем заставлю…

– Кто же тебе будет платить, если любой сможет пойти в магазин и взять себе велосипед?

– Так я все еще раньше заберу.

– Их снова сделают.

– А я и эти заберу.

– А их опять сделают.

– Но забирать же быстрее, чем делать… Если все время будут делать, так все на свете рабочие только и будут что делать для меня велосипеды, и кто же тогда будет делать все остальное?

Мы задумались. Что-то не складывалось в обещанном нам коммунистическом изобилии.

– Не знаю, – вынужден был признать Серега. – Но как-то будет. Там же, в Кремле, не идиоты сидят.

– А если идиоты? – не отставал Тимка, чей велосипедный рай, кажется, снова уплывал из такой близкой мечты невесть куда…

Но ничего другого не оставалось, как только ждать, когда пройдут обещанные двадцать лет, и уже там вольготно зажить при коммунизме и велосипеде, пусть даже и не удастся сгрести под себя все остальные велосипеды в стране. Мы гордо поглядывали на пожилых учителей и других сильно взрослых, которым никак не дожить до оглушительного коммунистического счастья. Некоторых жалели, а кого-то, как, например, бабку Мешка, так и сильно жалели, тем более что она сама, наверное, страшно нам завидовала и глядела на нас чуть ли не со слезой.

– Ешьте-ешьте, – подкладывала нам пирожки Клавдяванна. – Вот и за вас узялися… Памятаю, как социализм объявили – такое горе навалилось, что и слез не напасешься для успамина… И вось на табе: горе зышло, а бяда не минула – ажно сам коммунизм абяцають… Это ж каку бяду на вас заготовили?.. А что зробишь? Мне-то до́бра – я помру, а вам тольки трыматься… Чакать и трыматься… Гореваки вы мои – нияких слез не напасешься…

Я сидел в маленькой комнатушке, отгороженной Мешком для Клавдиванны, где она и померла – спокойно и тихо, как всегда и хотела (“Жыццё маё нонча добрае и станет еще лепш, когда тихо спыницца”). Потрепанная сшивка тонких ученических тетрадок лежала рядом на маленьком столике. Похоже, что мне придется на некоторое время ее взять – ничем другим помочь старому другу я не придумал.

Я бездумно перелистывал страницы и злился на себя, потому что ни в чем не сумел убедить Мешка, а следом и на Мешка – за то же самое.

Ну вот – хоть плачь, хоть смейся. Оказывается, перед прекращением Афганской войны Мешок отменил цензуру, чтобы все могли читать и писать, что только душе угодно. Оставалось еще узнать, что мой друг по ночам инспектирует звезды и приводит их в должный порядок. Ему в те годы лучше бы озаботиться прекращением психиатрических репрессий или хотя бы их законным регулированием. Ага, вот и оно. Теперь понятно, почему он до сих пор не под врачебной опекой. Стоп, что я несу? Если я верю, что он увернулся от психиатров этим своим пожеланием, то получается…

Однако нельзя не признать, что мой Мешок формулировал на редкость точные и конкретные пожелания для более справедливого будущего. И формулировал их в очень удачное время, если только не мухлевал с датами… Впрочем, подобное – совсем не в Мешковом духе. Но как классно этот куркуль устроился – подправлять уродства жизни старательными буквами в своей хате… сбоку… Нет, я несправедлив к Мешку. Наверное, из злости, что не увернулся от его просьбы?.. В этой своей хате его все годы холодило сквозняком неуюта и тревоги за неустроенный мир, а это уже – не сбоку… Интересно, какие тревоги мучили Серегу…

Я пролистнул страницы, заполненные Мешком, и застрял на бисерных и почти нераспознаваемых Серегиных строках. Что-то о кооперативах и “общаке”, о понятиях, новобранцах – мутота… А вот это уже – другая песня: “Витебские десантники не должны вылететь в Москву”… С чего бы это Серегину жизнь за́стила прославленная Витебская десантура?.. А когда это он, интересно, озаботился военными делами?.. Господи, это не он озаботился – это я озаботился, а из-за меня…

Я сидел в своем родном дому и, ни на что не отвлекаясь, стукотал на пишущей машинке, спеша завершить давно начатый рассказ. Уже с год, как я отправил матушку в Израиль и все еще не выполнил ее поручение по продаже дома, чтобы ее внук (и мой сын) мог себе купить какое-нибудь жилье в Витебске. Для этого, собственно, я и приехал в Богушевск…

– Ну и як тама у вас в Израи́ле? – вместо приветствия полюбопытствовал из-за изгороди сосед, когда я рано утром отпирал остывший без людского дыхания дом.

– Я не был в Израиле, – откликнулся я не особо приветливо.

– Сбёг?.. Отсюдова сбёг, оттудова тоже – сбёг… Я давно примечаю, что вашей нации усюды няутульна – вот вам на адным месте и не сядится… Хотя, вядомая справа, средь вас таксама сустракаюцца добрыя люди, – вежливо и справедливо рассудил сосед.

– Среди вас тоже встречаются, – как можно вежливей откликнулся я.

– Можа, на бутылец сообразим? – обрадовался сосед достигнутому взаимопониманию.

– Нет, извини… С утра я не настолько добрый…

– Тады – до вечера?.. Правильна зробиу, что приехал…

Любо-дорого, как он меня разговорил – и бутылки не жалко…

До прихода Сереги я не разгибаясь сидел за машинкой и даже при его появлении не сразу встал, показав ему рукой, чтобы он подождал, а я – сейчас…

– Ладно-ладно – подожду, – согласился Серега. – Пиши-дописывай. Из всего мирного населения писатели – самый вредный народ, – сообщил он, усевшись верхом на стул напротив меня сразу после согласия подождать и не мешать. – Вреднее их могут быть только всякие народные артисты и сладкоголосые певцы… Посмотришь с одной стороны – обыкновенные овцы, как и все вокруг, а посмотришь с другой – натуральные козлы.