Текст книги "Аахен – Яхрома"

108. Владимир
1962, 1971

Отец повез меня во Владимир на первомайские праздники. Больше всего запомнились демонстрация и убогий военный парад на площади у Золотых ворот, а ночью – крестный ход у Успенского собора: в тот год Первомай и Пасха совпали.

Опять оказался во Владимире уже взрослым.

Я учился на третьем курсе МХУ, и – не помню, по какой причине, – моя группа начальством была признана лучшей на курсе. По-моему, мы совершенно ничем не отличились. В честь этого нас наградили поездкой во Владимир и Суздаль, то есть выдали какие-то суточные и договорились с Владимирским художественным училищем, что мы будем ночевать в их общежитии.

И мы отправились туда в самом конце мая. Было по-летнему тепло, все цвело и зеленело. В раме яркой зелени, среди цветущих яблонь, под пухлыми облаками Успенский и Дмитровский соборы тоже смотрелись облаками, только очень строгих очертаний. А Дмитровский собор еще и изумлял извилистой резьбой, которой сплошь изукрашены его стены.

Преподаватель местного художественного училища рассказал нам, как Тарковский, снимая «Андрея Рублева», чуть не сжег Успенский собор.

Мы пару дней бродили по городу, тогда наполовину деревенскому, пили дешевое кислое грузинское вино. Обнаружили улицу Нижний Боровок (Верхнего не видели) и улицу Учпрофсож. Спросили у местных, что это значит. Никто не знал или не хотел выдавать тайну.

Учебно-профессиональное сожительство? Учебный профсоюз железнодорожников (улица была где-то возле вокзала)? Учетно-профессиональный совет жителей? Не знаю, но вспоминаю до сих пор.

И навещает иногда то чувство отпущенности, какое бывает только в юности.

109. Волано
2006–2008

Этот не то городок, не то деревня находится километрах в пяти на север от Роверето, на пути в Тренто. Я многократно проезжал, несколько раз задерживался там, ожидая автобуса, чтобы вернуться домой, в Роверето, после прогулки в горах.

Из дома я ехал немного дальше Волано, до Кастельпьетра. Там обходил замок и выбирал: идти ли мне по горной тропинке у подножия Монте-Финонкио налево, до Мулино-Веккьо, пересечь речушку Кавалло, потом подняться к Кастельбезено и спуститься в Безенелло или идти направо, сначала по густому лесу, потом по виноградникам, мимо винодельческой фермы и ресторана, который всегда был закрыт, и старинного фонтана с замечательно вкусной водой, в Волано. Там крошечный старый центр с двумя-тремя петляющими улочками и полуфермерскими-полугородскими старинными домами с маленькими глубокими окошками и тенистыми дворами, две церкви (стены одной расписаны выцветшими фресками), магазинчик, парочка кафе, новые кварталы и огромные склады винного и фруктового кооператива.

В одном из них хранится коллекция русского современного искусства покойного Паоло Спровьери.

Я выпивал в кафе стаканчик «Мардземино» или «Мюллер-Тургау» и ехал домой.

110. Волга
1975, 1977, 1978, 1979, 1999, 2003, 2005

На Волге я бывал много раз и в разное время года. Почти в верховьях, в Старице, и в среднем течении – ниже Самары не спускался. На Волге есть поразительно красивые места, а есть столь же уродливые.

Но самое сильное впечатление от Волги (мы тогда с Сашей плавали на пароходе до Булгара и обратно) – ее монотонность. Плывешь, плывешь, плывешь, и мало что меняется. Какая-то деревенька, стоит церковь. Лес, поля. Тянется, почти не меняясь, берег, снова деревенька, снова час протяжного берега, потом какой-то городок, дымит фабричная труба… И так снова, снова, день за днем.

Поневоле впадаешь в медитативное состояние. Раз пять за день минуешь встречный пассажирский корабль, раз десять обгонишь буксир, медленно тянущий баржу. На баржах – конические кучи песка. На песке сидят чайки, все они смотрят вперед. Почему песок возят туда-обратно? Зачем чайки катаются на баржах?

111. Волоколамск
1971

Кажется, я бывал в Волоколамске дважды, проездом, – когда ездил на летнюю практику в Иосифо-Волоцкий монастырь в село Теряево, – и помню его смутно. Оплывшие, заросшие деревьями крепостные валы до сих пор высокие. Когда-то ведь Волок Ламский (старинное название) был важным городом. Затененный деревьями белокаменный древний собор. Выкрашенные зеленой краской дряхлые домики с белыми наличниками. Улица с разбитым асфальтом, из-за штакетного забора заполошно лаяла черная кудлатая собачонка.

В привокзальном магазинчике пахло пыльными пряниками – мы покупали там сигареты и водку.

112. Воюхино
1960, 1961, 1962, 1975

Сейчас Воюхино стоит на берегу Озернинского водохранилища, пятьдесят лет назад его не было. Тогда деревенька находилась на высоком холме над рекой Озерной, в полукилометре от нее. Озерна была неширокая, мелкая, но местами с глубокими омутами. От Барынина до деревни Воюхино на машине доехать было невозможно, только на тракторе.

Мы ехали из Москвы на дедовской «Победе» по какой-то другой дороге, заканчивавшейся недалеко от противоположного, болотистого берега Озерны. Чтобы подогнать машину как можно ближе к речке, приходилось рубить лесины и подкладывать их под колеса. Потом вещи разгружали, в несколько приемов переносили по шаткому подвесному мостику «лавам» и тащили наверх, в дом. Вещей было много: постели, посуда, керогазы, кастрюли, сковородки и непременно бабушкин медный таз для варки варенья – с длинной деревянной ручкой, яркий, как солнце.

Мы жили в доме, принадлежавшем каким-то дальним родственникам бабушки, жалко, не помню ни имен, ни степени родства. Это был обычный деревенский дом-пятистенок послевоенной постройки, добротный. К нему примыкал сеновал, казавшийся тогда огромным, и великим счастьем бывало, когда разрешали там ночевать. Сено таинственно шуршало, пряно пахло, першило в носу, а в щели видны были звезды.

В Воюхине было тогда домов десять, не больше. Они стояли вокруг пруда, безнадежно заросшего тиной, но невероятно обильного жирными золотыми карасями. Посреди пруда ржавела непонятно как угодившая туда не то косилка, не то еще какая-то сельскохозяйственная машина.

В Озерне тоже было много рыбы. Один из деревенских родственников ловил ее удивительным образом: шел, пригнувшись, по колено в воде по зарослям осоки и работал как комбайн. Его руки мелькали, на берег летела сверкавшая серебром плотва. Однажды утром я увидел его возвращающимся с рыбалки. Он нес здоровенную щуку, прихватив ее пальцами за жабры, – хвост болтался у него за спиной ниже пояса.

Отец, надев маску для подводного плавания, ловил в омутах здоровенных раков.

Одно из проведенных в Воюхине лето оказалось немыслимо богатым на грибы: собирали только шляпки молодых боровичков, потом бабушка сушила их в печи. Насушила, как сейчас помню, килограммов семь. Дом пропитался волшебным лесным духом.

По обе стороны от деревни начинался лес. В один из них ходить было можно, там и собирали грибы. В другой не ходили – там со времен войны оставались неразорвавшиеся снаряды и мины.

Позади деревни начиналось кукурузное поле – времена-то хрущевские. Кукуруза вымахивала под три метра, мы с деревенскими ребятами самозабвенно играли в этих зарослях в казаки-разбойники. По соседству был колхозный огород, засаженный огурцами – очень сладкими, пупырчатыми, с колючим пушком. Мы воровали их и ели в невозможных количествах.

Вдруг приехали цыгане, в деревне их перепугались. Потом успокоились. Цыгане с телеги торговали малинового цвета петушками-леденцами и серебряными пистолетами, стрелявшими какими-то серными пробками – очень вонюче и очень громко.

Много лет спустя мы были с Машей в Рузе и отправились посмотреть на деревню моего детства. Доехали до Барынина, пошли в сторону Воюхина. Я смутно что-то вспоминал. В деревне все изменилось, но мне показалось, что я узнал дом, в котором мы жили. И кажется, домов стало еще меньше.

Вместо реки было широкое водохранилище. Пруд зарос окончательно, и косилка исчезла.

Что там теперь – не знаю. Наверно, дорогие дачи: место прекрасное, хотя и далековато от Москвы.

113. Выборг
1972–1973? Или около того?

Это же безобразие – забыть, был я в Выборге с моей первой женой, Ксюшей, или со второй, Машей? Если взглянуть по-другому, обнаруживается, что важнейшие жизненные переживания, такие как любовь и расставание, могут оказаться слабее, чем мимолетное и незначащее впечатление.

Мы гостили зимой у моих родственников в Питере. Мне очень захотелось поехать в Выборг. Зачем? Во-первых, я где-то прочитал, что там есть огромного размера средневековый замок, а также имеются образцовые постройки северного модерна, в том числе Алвара Аалто. Я почему-то тогда очень интересовался архитектурой начала века именно в ее северном варианте.

Во-вторых, там граница с Финляндией. На самом-то деле до нее еще верст сто, но граница тогда для меня была очень важна. Я не знал, пересеку ли ее когда-нибудь.

Мы сели в электричку на вокзале, возле которого Ленин удивительным способом все никак не свалится с кубистического броневика. Я не знал, что до Выборга добираться так долго, моя жена тоже. Ехали часа два и замерзли уже в вагоне.

В Выборге дул пронизывающий сырой ветер, небо давило тяжелой серостью, в замерзшем Финском заливе стояли какие-то обледенелые корабли – серые, как небо.

Замок и правда мощный. Особенно донжон, тяжелым – никак не сдвинешь – параллелепипедом вросший в скалу, а побелевшей головой касавшийся заиндевело суконного неба.

Мы походили по улицам, разглядывали гранитные здания того типа, который я хотел увидеть. Какой из них построил Аалто – осталось неизвестным. Окончательно закоченев и не понимая, что еще делать в Выборге, пошли к электричке.

Дрожа от сырого холода, снова посмотрели на Ленина.

114. Вызу
1974

Поселок Вызу – последняя остановка рейсового автобуса, дальше в Кясму надо идти километра два пешком. Место красивое: валуны на берегу моря, аккуратные дома с тщательно ухоженными садиками. Один меня поразил: он был построен в японисто-минималистском духе, на участке перед домом ни деревца, только трава и черные валуны на ней. Я подобное тогда видел только в западных журналах по архитектуре и дизайну, которые читал в Библиотеке иностранной литературы. Миша Сапонов объяснил, что это дача знаменитого таллинского архитектора.

Подошел автобус в Хальялу, который мы ждали. Миша, выучивший некоторое количество фраз по-эстонски, из лучших побуждений спросил у водителя, следует ли он в Хальялу. Тот ему что-то вежливо ответил и, когда мы попытались войти в автобус, закрыл двери и уехал.

Мы пошли обратно в Кясму. По дороге встретили Анастасию Ивановну Цветаеву, она шла в Вызу в магазин.

Г

115. Гаага
1997

В детстве я знал: есть гага, у нее ласковый пух и перья, лучше которых для тепла нет ничего. Уверен, я не единственный носитель русского языка, у кого столица Нидерландов ассоциируется с перьями и пухом этой птицы.

Потом Ко Винтерс мне объяснил, что настоящее название этого города – s’Gravenhaag, что значит «графский лес». Возможно, в этом лесу гага и гнездилась, а граф на нее охотился, но ныне леса нет. Более того, не верю, что на этом болоте, тянущемся вдоль дюн, мог расти лес.

Далее Ко рассказал, что теперь город называется den Haag, то есть именно этот лес, с артиклем, похожим на английский и французский the и le. Повторяю, я уверен, лес в Гааге, если и был когда-то, то жиденький, но этот город – один из немногих на планете, который называется с определенным артиклем. И думаю, что даже голландцам лень эксплуатировать свой фонетический аппарат, столь привычный к фрикативным, гортанным и заднезубным звукам, чтобы произносить «с’хххрафффенхаагх». Они предпочли выражаться короче: «ден хаагх».

Но можно ли сказать the New York, the Moscow или the Brussels? Никак. Это противоречит их неопределенности. Гаага определённа в своей размытости, она нежными офортными штрихами рисуется под безжалостным в своем непостоянстве небом Нижних Земель. То синим, как васильки, то притворяющимся, что его и нет.

А что я видел в Гааге? Немного – я там был часа три.

Я видел скромный королевский дворец и ослепительный во влажном воздухе цветник перед ним. Видел здания посольств Ирана и Ирака, стоящие бок о бок на одной из улиц посольского квартала: во время войны враждующие дипломаты кидали друг другу через забор черные мешки с мусором. Потом, собрав их с газонов, аккуратно несли к помоечным бакам возле ворот представительств.

Такой вот символический обмен.

Видел здание Гаагского трибунала и Европейского суда – а где же еще судить всякую мерзость, как не в иллюзорном лесу, где совесть, если не пропоет пеночкой-трещоткой, хотя бы клюнет в темечко клювом очень большого дятла?

Из птиц в Гааге были только океанские чайки. Они внимательно смотрели на меня красными глазами, когда я поднялся на дюну. Спустился к морю, потрогал холодную пену воды. Возвращаясь, подобрал обточенную морем изумрудную стекляшку, теперь она лежит рядом с такими же, найденными в других местах.

116. Габес
1996

Когда приближаешься к Габесу, чувствуешь, как может меняться мир и его история.

Вдоль шоссе – оливковые рощи, но деревья стоят все реже, их стволы все толще и страшнее, корни как умирающие удавы. И трава между деревьями, уже растущими в сотне метров друг от друга, мертвеет с каждым километром.

По рассказам, Габес – занимательный город. Я его не видел – только недостроенные кубические дома со ржавой арматурой, торчащей на уровне подразумеваемого верхнего этажа, финиковые пальмы с желтыми гроздьями недозревших плодов, и деревья, похожие на плохо сделанные пластмассовые новогодние елки.

Мондриан в молодости бывал в Тунисе. Думаю, что на развитие его нео-неоплатонической теории искусства эти деревья могли повлиять: идеально прямой ствол, аккуратно растущие на одинаковом расстоянии горизонтальные отростки, опушенные растущими под прямым углом иглами. Я спросил нашего гида Наркиза, как эти деревья называются? Он сказал – кедр. Нет, Нарцисс, это не кедр. Из такой вертикально-горизонтальной правильности храм не построишь, причем неважно, веришь ты в Бога или нет.

Нас выгрузили из автобуса на окраине Габеса, в индустриальной зоне. На пыльном пустыре ребятишки гоняли мяч, а нас загнали в скорняжную фабрику, где неприятно пахло скверно выделанной кожей. Служащие фабрики стали метать кожаные куртки – по-моему, отвратительно скроенные и сшитые. Кажется, никто ничего не купил.

Но зато задаром нам показали зрелище – дефиле работниц фабрики.

Над сценой, затянутой лазоревым плюшем, отбитым по трафарету золотыми восточными узорчиками, висел красно-зелено-белый баннер с логотипом фабрики. Что-то по-арабски и что-то по-французски, вроде: Grands Cuirs de Tunisie, GCT. Это все по раппорту было усеяно пластмассовыми розочками (в это время Тунис благоухал цветущим жасмином, цитрусовыми и розами), и на «язык» вышли под тунисский поп грациозные, но полноватые девушки в кожаных куртках.

Справа от них на лазурном плюше в золотой раме красовался президент республики – в белоснежном мундире, пересеченном многоцветной орденской лентой и обильно засеянном орденами и медалями.

Девушки делали газельи глазки и жеманно танцевали под музыку, мало отличающуюся от Киркорова.

Мы поехали дальше, в сторону Сахары. Оливковых деревьев и пальм становилось все меньше. Начались странные места – холмы, похожие на кратеры. Будто в каждый из них упорно падал метеорит. Недаром в этих местах снимали не то Star Trek, не то Dune.

Привезли в Деревню троглодитов, где обитают дикие берберы. Эти варвары, не умеющие толком говорить по-арабски, не знающие истины Корана и не понимающие ценности социализма, мне уже были знакомы в Париже. Рыжеволосые голубоглазые мужики покорно клали асфальт, а их жены, украшенные синими татуировками на подбородке и щеках, выгуливали своих и чужих детишек в парижских парках.

Недалеко от Габеса берберы сидели в выдолбленных в вулканической породе дырках, а на подъезде к ним стояло несколько машин, в том числе дорогой джип.

Пещеры – хорошие, хотя даже после Крыма особенного впечатления произвести уже не могут.

В углу одной из пещер сидела татуированная старуха, что-то старательно толкла в каменной миске. Я ее спросил, как дела, она ответила: «Ca va plus ou moins». Рядом к стенке прислонена крышка от бензиновой бочки с надписью по-немецки. Она осталась от армии Роммеля, бессмысленно геройствовавшей на берегу Сахары.

Я, как положено, дал тетушке сколько-то динаров. Потом во многих журналах, пишущих о путешествиях, видел эту старуху, что-то перетирающую на потеху туристам.

У входа в жилище троглодитов валялись куриные перья. Я думаю, берберская бабушка привезла с сыном на джипе парочку куриных тушек, а потом, поглядывая на кретинов-туристов, перемалывала куриное мясо для семейного табуль.

117. Галич
1983

Почему мы с Наташей Висенс поехали именно в Галич – уже не помню. По-моему, это случилось просто спьяну. Поздно вечером сели на Ярославском вокзале в плацкартный вагон, утром оказались в Галиче.

Была первая половина мая, грело солнце, уже зеленела трава. Мы вышли к главной площади городка, застроенной приземистыми торговыми рядами XIX века и купеческими домами – одни каменные, другие деревянные на каменном низе. Видели какие-то церкви, новостройки вдалеке. Небо было бледно-голубое, более северное, чем в Москве.

Пошли к озеру, в Рыбачью слободу, состоявшую из приютившихся вдоль берега домиков с кружевными резными наличниками и подзорами. Галичское озеро оказалось неожиданно большим, в дымке виднелся противоположный берег. Хотя припекало солнце, озеро еще лежало под посеревшим ноздреватым льдом, а на берегу рыжела прошлогодняя трава. Было красиво и покойно.

Не знаю, по какой причине, но мы не стали искать гостиницу. Возможно, потому, что из-за советских правил нас вряд ли поселили бы в один номер. Так что мы попросились на ночлег в один из домов. Хозяин радостно пустил нас за небольшую мзду. Мы сели с ним ужинать. Он кормил жареной рыбой, солеными огурцами, поил самогоном, приправленным медом. Рассказывал, что рыбу из Галичского озера испокон века поставляли к царскому столу, сейчас поставляют ЦК, что самим рыбакам остается мало.

Легли спать, встал я с дикой головной болью: самогонка с медом аукнулась. Я умывался на дворе ледяной водой, Наташа лила мне ее на голову. Из соседнего двора Boney M орали про «Багаму Маму».

Потом мы бродили по городу, подумали, не поехать ли дальше, в Чухлому, но решили, что лучше вернуться в Москву.

118. Гандеркезее
1992

В Германии проводили мамонтообразный проект KunstEuropa: во всех кунстхалле и кунстферейнах страны, огромных и крошечных, устроили выставки художников всех европейских стран. Косте Звездочётову, Сереже Воронцову и мне выпало выставляться в кунстферейне Гандеркезее. Что это такое, я совсем не представлял, знал только, что где-то возле Бремена.

Ну и поехал в Бремен. На вокзале меня встретил директор кунстферейна, архитектор по профессии.

По прибытии в Гандеркезее (то есть «гусиное озеро», там и правда небольшой пруд) выяснилось, что это поселок, вернее, гроздь хуторов.

На одном из хуторов, где жил наш хозяин-архитектор, симпатичнейший человек, и его не менее симпатичная жена, тоже архитектор, и находился кунстферейн. Выставочным залом служил огромный, метров триста, чердак старого фермерского дома.

Меня поразило, насколько здесь все большое, в немецкой Фрисландии. Огромные фахверковые дома, люди ростом им под стать, огромные коровы и свиньи, огромные куры, гуси и утки. Правда, на соседнем хуторе разводили маленьких исландских лошадок.

В тот же день прибыл Воронцов (Костя увильнул, только прислал картины, а зря), нас поселили в придорожной гостинице, очень удобной, где, кроме нас, кажется, никого не было, а русских в Гандеркезее видели, по-моему, впервые.

В гостиничном ресторане мы и столовались. Еда была неожиданно вкусная для Германии, особенно рыба и всяческие морские гады, а количество ее на тарелках соответствовало росту местного населения. Хозяева гостиницы к тому же норовили кормить и поить нас даром, поэтому мы время от времени уходили в заведение на другом хуторе. Но и там было не легче.

Содержали его два брата-близнеца с пышными моржовыми усами – местные полицейские. Один из них, как я понял, ходил в форме по четным дням, тогда за стойкой стоял его брат, который по нечетным дням отправлялся патрулировать безмятежные улицы Гандеркезее. За первый стакан они брали с нас деньги, а потом начинали наливать разнообразные напитки, спрашивая: «Ты это пробовал?» Говоришь «нет», слышишь «пробуй». Если «да» – «значит, не распробовал». В результате до гостиницы мы добирались на заплетающихся ногах.

Через несколько дней приехала на неделю Юля. В общей сложности я пробыл в Гандеркезее две недели. Это было райское время. Готовил выставку, катался на велосипеде по полям и лесам, окружавшим Гусиное озеро, смотрел на косуль и фазанов, в изобилии там водившихся, время от времени ездил на электричке в Бремен.

Для выставки я с рисунков из серии «Московские принцессы» сделал несколько сотен цветных и черно-белых ксероксов и уклеил ими отведенное мне пространство на чердаке.

Получилось, по-моему, довольно удачно: такая странная монотонная вибрация.

На открытие выставки пришло человек двадцать местных любителей искусства, мэр Гандеркезее, парочка журналистов из локальной прессы, приехала Сабина.

Подтверждением того, что все это было, остался толстенный, весом в несколько килограммов, каталог KunstEuropa, куда попала и наша выставка.