Текст книги "Аахен – Яхрома"

75. Будапешт
1998, 1999

Когда я в первый раз попал в Будапешт, самое сильное впечатление на меня произвел Margit sziget (остров Маргариты, или Маргит), находящийся посреди города. Слева – шумный и малосимпатичный Пешт. Справа – холмы Буды. На острове Маргит – зеленые газоны, розарий, средневековые развалины, тишь да благодать. Кажется, главная его достопримечательность сейчас – это дорогая гостиница Thermal, знаменитая своими банями и водолечебницей. Но прямо из берегов острова в Дунай хлещут мощные струи теплой минеральной воды толщиной в человеческую ногу, и в них задаром блаженствуют горожане.

Минеральная вода в Венгрии – особенная история. Когда римляне завоевали Паннонию, они обосновались на месте теперешнего городка Обуды, рядом с Будапештом, и свое поселение назвали Аквинкум. Место они выбрали, по-моему, не по стратегическим соображениям, а из любви к баням: в Аквинкуме римляне обнаружили замечательные термальные источники.

Венгры сами про себя рассказывают: «Уже давно ищем у себя нефть и газ. Пробурим очередную дырку – из нее бьет вода». Что ж, понятно, вода скоро будет не менее драгоценна, чем углеводороды.

Второе сильное впечатление от Будапешта, вернее, Пешта, – это площадь Хесек с колоссальным памятником, построенным в 1896 году в честь тысячелетия обретения родины мадьярами: дугообразная колоннада, в которой установлены десятки фигур национальных героев, изображенных в подобающих героям позах. Все очень усатые.

Замечательно и здание парламента, подражающее чему-то готическо-викторианскому и выглядящее несуразно в столице восточноевропейской страны.

И очень хорош памятник жертвам холокоста во дворе главной пештской синагоги. Это сваренное из металла дерево, шелестящее и тихо позвякивающее алюминиевыми листочками. Покупаешь за копейку листочек, его вешают на ветку. Когда я впервые увидел это дерево, оно было почти голым; сейчас, рассказывают, похоже на серебряное облако.

Пешт мне не полюбился – слишком шумный, слишком претенциозный и пытающийся быть похожим одновременно на Париж, Вену и Берлин.

Зато Буда мне нравится, несмотря на толпы туристов возле собора Святого Матвея, с ее веселой керамической крышей и Рыбачьим бастионом.

Во второй приезд в Будапешт мы с Сашей спускались от замка к Дунаю по тихой извилистой улочке, вымощенной крупным булыжником. Меж камней пробивалась свежая трава, тянулись обшарпанные стены, увитые плющом, от каждого поворота открывался новый вид на Дунай и лежащий внизу город.

76. Будва
1994

Мы поехали из Цетинье в Будву посмотреть на море и искупаться. Расстояние – километров тридцать, но путь занял почти час: дорога разбитая и петляющая. Сначала она идет по каменистому, выжженному солнцем Цетинскому полю. Кое-где разбросаны внушительного вида дома, построенные, вероятно, на деньги, заработанные черногорскими гастарбайтерами в Германии и Франции, – ни садов, ни огородов не видно, только пасутся овцы. Ближе к берегу дорога круто берет вниз, начинается сосновый лес, а там и синяя-синяя Адриатика, обрамленная пальмами да советского стиля многоэтажными гостиницами.

Длинные и широкие песчаные пляжи, запустение и мусор. Война только-только кончилась, туризм был в полном упадке. Мы вышли из автобуса в старом центре Будвы, возле средневековой крепости, не то турецкой, не то, наоборот, венецианской. В лавках торговали убогими сувенирами, ничего про историю крепости узнать не удалось.

Мы выбрались к морю: такой прозрачной воды я не видел никогда. Дно ясно просматривалось на глубине метров десять. Дочерна загорелые местные парни почему-то купались в кроссовках. Я полез в воду и тут же понял почему. Каменистое дно было обильно заселено морскими ежами, и дней десять потом я не мог избавиться от их крошечных, но очень ощутимых колючек.

Поели в прибрежном рыбном ресторанчике: рыба была вроде бы свежевыловленной, но на редкость скверно приготовленной и абсурдно дорогой.

Мы спускались в Будву еще два или три раза. В один из дней вылезли из автобуса возле пляжа, пальм и гостиниц, побрели по пляжу в сторону мыса, заросшего невысокими средиземноморскими соснами. И удивились: дорожка, тянувшаяся вдоль скалистого берега, была сплошь загажена человеческим дерьмом. Чтобы не вляпаться в него, надо было заниматься эквилибристикой. Юра Альберт это неуважение черногорцев к природе связал с их славянством и истовым православием, я его ехидно поддержал. Андрюша Филиппов надулся. Впрочем, через несколько лет Юра начал делать картины при помощи собственного дерьма.

Чем ближе мы подходили к кончику мыса, тем меньше становилось экскрементов, потом не стало вовсе. Мы нашли райскую бухточку, купались и загорали, но возвращаться пришлось тем же путем. За рай платить надо.

77. Булгар
2006

Или это надо писать «Болгар»? Я так и не понял. В общем, это вроде бы руины столицы Волжской Болгарии (или Булгарии?), разрушенной монголами и их спутниками в XIII веке.

Место редкой красоты. От пристани мы долго поднимались по многомаршевой лестнице на высокий мыс, вдающийся в Волгу, которая здесь, чуть ниже впадения в нее Камы, очень широка. Наверху – деревенька, гуси, козы, коровы да куры. По виду русская, но населена татарами. Тянутся по небу низкие пушистые облака, сквозь них прорываются снопы солнечных лучей.

Земля изрыта рвами, между ними бугры: когда-то здесь были здания. Среди ветел и берез белеют несколько мусульманских мавзолеев, высокий минарет и церковь. Пышно цветет иван-да-марья, шуршит ковыль.

Молодая экскурсоводша, одетая в строгий исламский наряд, рассказывает про величие Волжской Булгарии (Болгарии). Туристы слушают, один спрашивает: «Извините, а болгары-то при чем, я не понял?» Экскурсоводша привычно, хотя и со скрытым раздражением, растолковывает снова.

Побродив по буеракам, еще полюбовавшись красотой, мы спускаемся к пароходу «Салават Юлаев».

78. Булдури
1963

Я уже не помню, зачем мы с Валентином Ивановичем поехали из Вайвари в Булдури. Наверно, просто так, прогуляться. Но помню, что этот поселок на меня произвел большое впечатление. Мне тогда все в Латвии было внове, все так отличалось от Подмосковья и Крыма! А Булдури с его старинными дачами – мне они запомнились темными, огромными, похожими на рыцарские замки – был и вовсе будто из Гофмана.

Уже взрослым, где-то почитав про историю Юрмалы, я узнал, что Булдури, разумеется, к Гофману отношения иметь не мог, хотя уже в 40-е годы XIX века здесь начали появляться первые загородные жилища богатых рижских немцев. А на рубеже веков бюргеры из Риги застроили его дачами в модном тогда декадентско-готическом северном духе.

79. Булонь
1987

Линия парижского метро, ведущая в Булонь, имеет странную особенность. После станции Javel – A. Citroen она расходится на две ветки, которые через несколько станций снова сходятся в Porte d’Auteuil, причем эта овальная бифуркация пересекается еще одной коротенькой линией, соединяющей Pont de Sèvres и Boulainviliers. Часть поездов, следующих в Булонь, проходит по верхней части овала, часть по нижней; какие-то из них в Porte d’Auteuil разворачиваются и едут обратно в центр. В довершение, некоторые поезда в Michel-Ange – Auteuil и в Michel-Ange – Molitor напраляются в Pont de Sèvres и в Boulainviliers.

Так что надо быть очень внимательным, следить, что написано на поезде.

Когда я в первый раз ехал в Булонь, про этот подвох ничего не знал. И все никак не мог до Булони добраться: три раза то уезжал обратно на восток, то меня затягивало на юг, в сторону Pont de Sèvres.

А ехал я в Булонь к Леве Бруни, тогда там проживавшему, он меня пригласил на Пасху. Мы пошли в маленькую булонскую православную церковку. Там у службы стояли какие-то очень упорные господа из потомков первой волны эмиграции: у них на лацканах были маленькие золотые двуглавые орлы. Лева христосовался с ними, потом мы и другие приглашенные разговлялись у него. Я и не постился.

80. Булонь-сюр-Мер
1992

Пьяные, не спавши всю ночь, Олег Яковлев и я сели на Северном вокзале в первый поезд в Булонь-сюр-Мер. В вагоне было холодно, за окнами начинало светать, ветер мотал пирамидальные тополя, лил дождь.

Часа через полтора приехали в Булонь-сюр-Мер, в гавань. Лязгали цепи и портальные краны, пахло морем и мазутом, кричали чайки. Мы прошли паспортный контроль – сонный пограничник хмуро взглянул на французские паспорта, – взобрались на огромный паром и поплыли в Фолкстон.

81. Бурано
2001, 2006–2008

На острове Бурано я бывал несколько раз, но только на причале, а городок с его разноцветными домиками, отражающимися в каналах, видел только мельком. На Бурано надо пересесть с одного вапоретто на другой, совсем маленький, и через пять минут он пристает к любимому островку Торчелло.

82. Буркут
1977

Ранним утром мы с Машей выехали из Косова – хотели посмотреть высокие Карпаты, добраться до села Зелена, про которое ей рассказывала Вера Митурич. За Верховиной горы становились все выше, долина все уже и темнее. Все ниже были телевизионные антенны на домах, мимо которых мы проезжали. Во дворах возле Косова собаки содержались в конурах, стоявших на земле; по мере продвижения вверх конуры начали громоздиться на вышки, сколоченные из лесин. Сначала эти сооружения были метровыми, потом все выше и выше, в Зелене они оказались той же высоты, что хаты. Как собаки спускались оттуда и спускались ли, не знаю.

В Косове уже утром было тепло, в Зелене, где мы оказались к полудню, – совсем прохладно. Бабулька в вышитом овчинном жилете-кептаре недоуменно посмотрела на нас, приветствовала: «Слава Иисусу Христу!» За полчаса прогулялись по деревне, посмотрели на деревянную церковь, она оказалась заперта. Все было очень красиво, но до автобуса обратно оставалось больше четырех часов, и непонятно было, чем заняться.

Решили дойти до деревеньки Буркут, отправились по дорожке вверх по речке Черный Черемош. Красота была необыкновенная. Густой еловый лес, прерывавшийся покрытыми цветами полянами, к вершинам поднимались альпийские леса, по камням пенилась речка.

Пришли в Буркут: три или четыре хаты у реки – и ни души. Мы посидели на берегу и двинулись вниз. У входа в Зелену повстречали усатого дядьку в зеленой фетровой шляпе и в ватнике, он тащил вязанку дров. «Слава Иисусу Христу!» – «Слава Иисусу Христу!» После приветствия он осведомился вполне благодушно, кто мы такие и что тут делаем. «З самей Москвы?» – «Да». Он нам сообщил, что тут пограничная зона, посторонним быть нельзя, а то «румуны» поймают и высекут. Про пограничную зону мы подозревали, однако нас же никто не задерживал, и никаких застав не было.

Про «румунов» осталось непонятно. Зачем румынам нас ловить и сечь на чужой территории?

Но тут подошел автобус, и мы поехали обратно.

83. Бьюкк
1998

Выехав из Эгера, завернули в Салайку, дальше путь пошел на север. Местность становилась все более холмистой, потом начались низкие лесистые горы Бьюкк, единственные в Венгрии. Они очень похожи на предгорья Карпат в Буковине. Я не лингвист, но уверен, что венгерское название восходит к общеиндоевропейскому «bhagos-фuгос-fagus-beech-bok-boek-бук», – какие буки могли древние мадьяры видеть в приуральских степях? Вот и выучили слово, когда обрели себе родину на Дунае и Тисе.

Мы ехали вдоль прозрачного букового леса.

И попали в Токай.

84. Бяла-Подляска
1987–1993

Это был первый иностранный город, который я увидел в своей жизни, – минут через сорок после того, как пересек советско-польскую границу и польский берег Буга. На подъезде к Бяла-Подляске по раскисшей дороге, обрамленной тощими тополями, тащился на телеге крестьянин – по виду точно такой же, как с той стороны Буга. До горизонта тянулись еще покрытые снегом поля. Никакого леса видно не было – наверно, давно вырубили.

А Бяла-Подляска? Поезд, не замедляясь, простучал мимо. Я заметил закоптелый маленький вокзал, построенный, видимо, лет сто назад, пакгаузы, водонапорную башню, грузовичок «Жук» (таких полно тогда было и в СССР), деревянные дома и что-то блочно-панельное вдали. Но город старый, и наверняка там что-то интересное должно быть.

Перрон был пуст. В конце 80-х и в начале 90-х, когда я проезжал Бяла-Подляску, многое изменилось. Поезд на несколько минут останавливался, в вагон набивались люди, груженные огромными тюками, слезали в Бресте. Такие же курсировали из Бреста в Бяла-Подляску: шла бурная челночная торговлишка.

В

85. Вайвари
1963

Я с бабушкой провел в Вайвари, на Рижском взморье, все лето. Недели на три приезжали мама и Валентин Иванович. Для меня там все было новое. К примеру, то, что местные дети, мои сверстники, почти не говорили по-русски. Я быстро выучился болтать по-латышски, но сейчас, кроме десятка самых расхожих слов, все забыл.

Тогда Вайвари, последняя станция Юрмалы, не была курортным местом. Там снимали на лето дачи рижане, искавшие тишины, да москвичи и ленинградцы, как-то прознавшие об этом поселке, почти деревне. Вот и мы оказались в Вайвари благодаря каким-то знакомым.

На русскую деревню, которую я уже чуть-чуть знал, Вайвари был не похож. Там стояли чистенькие крепкие дома, зеленели газоны и цвели цветы на клумбах. Дом, где мы сняли комнаты, находился довольно далеко от моря, надо было идти минут двадцать через просторный сосновый лес. Земля была покрыта толстым ковром рыжей хвои. И невероятное количество черники. Однажды я увидел, как по земле ползет облепленная хвоей змея. Но это была не змея, а угорь. Жалко, не помню, полз ли он к морю или в обратном направлении – к реке Лиелупе, протекавшей совсем близко от нашего дома.

У берега начинались высокие дюны – я с восторгом скатывался кувырком вниз по мелкому песку. На пляже дул холодный ветер. Море мелкое, даже детям надо было долго идти – а все по колено, по пояс. Я синел, покрывался пупырышками – но что это для ребенка?

Искал в песке кусочки янтаря, привез в Москву целый мешок. Но камешка с комаром или какой-нибудь мухой, о котором мечтал, так и не нашел.

Берега Лиелупе – низменные, торфяные, а вода – тепло-золотистого, пивного цвета, прогретая солнцем. Считалось, что купание в Лиелупе не менее полезно, чем в море.

В один из дней торфяник возле реки загорелся, это было жутковатое зрелище. Трава тут же выгорела, из почвы вырывались язычки пламени, шел удушливый дым, чернели обугленные стволы березок. Пожар постепенно подползал к домам, но все обошлось. Возможно, пошли дожди.

Мы иногда ездили в Ригу, в другие места Юрмалы, в Кемери. Бабушка нахваливала латышские молочные продукты – кажется, они правда были хороши. Я блаженствовал на море, в лесу, у реки.

86. Валенсия
2003

Прошло много времени с тех пор, как я (слава богу!) перестал заниматься журналистикой, еще больше – с тех пор, как был заведующим отделом культуры маленькой газеты «Иностранец» (к счастью, подначальных у меня не было, кроме Иры Кулик, оказавшейся в таком состоянии ненадолго). И я до сих пор не совсем понимаю смысла моих поездок по миру, бартерным образом оплаченных российскими турагентствами. Кому могли быть нужны мои соображения, опубликованные в газете, издававшейся для людей с вполне практическими идеями: свалить за границу, найти там работу или возможность чему-то поучиться, полечиться, не быть обманутым турагентством или в крайнем случае научиться правильно заполнить анкету в консульстве. А я-то писал черт знает что.

Ладно, может быть, наши родные туристические бизнесмены либо полные идиоты (это возможно), либо у них были какие-то хитроумные финансовые схемы (первому это не противоречит).

Но с какой стати мне звонят из отдела культуры и туризма посольства Испании и чуть не просят отправиться в Валенсию на второе издание тамошней биеннале современного искусства? Непонятно. Скорее всего, у них был заложенный бюджет, а куда его расходовать – четвертое дело.

Естественно, я отправился в Валенсию несмотря на то, что как раз тогда находился в высочайшем градусе раздраженности по поводу contemporary art. Потому что хотелось еще раз разозлиться на это явление. Но важнее, конечно, была возможность увидеть Испанию, которую почти не знаю до сих пор.

Лететь почему-то надо было на самолете компании Alitalia, с пересадкой в миланском аэропорту Мальпенса. Против самолетов Alitalia, куда входить надо из-под хвоста, а в левом и правом рядах количество сидений не равно, я не имею ничего. Наоборот, они мне нравятся своей странностью, несмотря даже на то, что итальянцы, по моему опыту, кормят на борту хуже всех. Черствыми бутербродами, купленными у коллег с Ferrovia Italiana, списанными после поездки из Турина в Палермо и обратно. Но Мальпенса? У меня насчет этой воздушной гавани, выкрашенной в болотно-зеленый, серый и горчичный цвета, всегда были плохие мысли.

Так случилось и сейчас. В Мальпенсе была забастовка авиадиспетчеров. Вместо того чтобы оказаться в Валенсии около восьми вечера, я туда попал в шесть утра следующего дня. А в десять должен был быть в валенсийском офисе по туризму. Соответственно, я только добрался до гостиницы, принял душ, переоделся – и уже надо было снова отправляться в путь.

Я шел километр по широченному бульвару, засаженному платанами и пальмами, почему-то по солнечной стороне. Было жарко и влажно. В тени деревьев возле своих магазинчиков сидели на табуретках хозяева, смотрели мне вслед. В кондиционированном офисе по туризму было прохладно, встретили свеженькие брюнетки в белоснежных блузках, угостили меня вкусным, не слишком крепким кофе. И приставили ко мне Юру, внука испанских политэмигрантов и сына реэмигрантов, выбравшихся из СССР на историческую родину в конце 80-х. Юра оканчивал медицинский факультет Валенсийского университета, но очень интересовался историей и лингвистикой. Первым делом он мне рассказал, что каталонцы совсем не правы, когда утверждают, что их язык и язык valencia – одно и то же. Объяснил как по-разному готские, арабские, швабские, французские и арагонские влияния отразились в каталонском и валенсийском языках. И добавил, что Валенсия – это последний город, где еще оставались евреи, когда их из всей Испании уже выгнали. За последними испанскими евреями прибыла флотилия английских кораблей и Дизраэли – потомок тех, кто взобрался на последнее британское судно. Более того, знаменитый валенсийский хамон – изделие именно еврейское. Потому что до того, как изгнать иудеев, католики их заставляли держать свиней. Евреи нашли выход. Свиней заводили, но сдавали их на воспитание крестьянам-католикам, жившим в горах над городом. Христиане не кормили и не заботились о еврейских свиньях, которые бегали по горам и ели то, что надо есть свинье, чтобы из ее ляжки потом можно сделать изумительный «черный» хамон.

Юра повел меня по городу, показал дивный кафедральный собор Святой Марии с недостроенной башней над трансептом. В этой церкви хранится Santo Caliz, и валенсийцы свято чтят его как святой Грааль. В церкви окна закрыты не стеклом, а пластами селенита, пространство залито рассеянным, туманным светом. Собор – доминиканский. Через несколько лет я увидел главную доминиканскую церковь – базилику Святой Сабины на Авентинском холме в Риме, там похожий свет. Доминиканцы – умные инсталляторы божественного света.

Мы видели базилику Virgen de lоs Desamparados, Святой Девы отчаявшихся: в паперти на стене прибито чучело огромного аллигатора, подаренное архиепископу Валенсии одним из первых путешественников в Америку. Рядом дворец какого-то маркиза (мне запомнилось, Беллаква, но могу ошибиться), романское кубическое здание из кирпича, которое после усовершенствовали арабы, а в XVII столетии владельцы облепили жабьей икрой из алебастра. Эти теламоны, ангелы и гербы восхитительны.

Мы зашли в Mercado Central, весь изукрашенный ярчайшими изразцами, – сколько там сортов риса, цитрусов, морских гадов и вяленой ветчины, что за зелень и какая валенсийская паэлья в ресторанчике в темном углу этого сецессионного сооружения!

Впрочем, каталонская паэлья мне нравится больше. В ней нет горошка, и рис приготовлен лучше.

Поев со сковороды, мы с Юрой любовались Lonja de la Seda, мавританско-готическим зданием «Шелковой ложи». На прощание он мне сказал: «Валенсия – это единственный испанский портовый город, сидящий жопой к морю, и единственный, где раньше была река, а теперь ее нет». Я не сразу понял, что это значит. И пошел смотреть современное искусство.

Лозунг валенсийской биеннале – Solares, а дальше что-то про судьбу современного города, как его сделать идеальной средой обитания. Поначалу ничего не ясно, потом дошло: Solaro – это залитое солнцем выморочное место, где жить почти невозможно. Если, наоборот, в сторону России – это гиблая подворотня, где солнца даже в самые счастливые дни не видно, и везде холод да сырость. Город был заклеен листовками, протестующими против расходования городом денег на такую чушь, как современное искусство, когда в «соларес» живут десятки тысяч людей.

Это правда, я видел. Бедноты в Валенсии много. Как в Москве. Но в Валенсии хотя бы можно попить недорого хороший кофе.

А биеннале? Как обычно. Была отличная работа Пистолетто с зеркалами. И замечательные неоновые надписи Нануччи на старом рынке. Сальгадо сделал штук двести снимков жителей Валенсии – очень сильные фото. Большое впечатление производила «тотальная инсталляция» кинорежиссера Майка Фиггиса в заброшенном палаццо. Весьма потешен был «Идеальный супермаркет» Олсопа и Маклина в готическом кармелитском монастыре: мощеный пол во дворе качался под ногами – брусчатка опиралась на пружины. Интересно, что москвичка Ира Корина, ничего об этом не зная, в том же году сделала приблизительно то же самое, только поменьше и из досок.

А вот огроменную «Женщину-фонтан» Кабаковых я нашел только на третий день, и она меня привела в недоумение.

И еще всего много было, по большей части скучного.

Интереснее было бродить по городу. Гуляя, я понял, что имел в виду Юра, когда говорил про сидение жопой к морю и про реку, которой уже нет.

Я вышел на набережную, вполне монументальную, с мостами и узорчатыми парапетами. Посмотрел за парапет и увидел, что реки нет. Вместо нее по дну тянутся заботливо возделанные сады, там мамаши выгуливают детишек, а пенсионеры сидят на скамейках. Дело в том, что река Туриа – шириной как Москва-река – на протяжении веков регулярно затапливала город. Валенсийцы упорно с этим боролись, ставили плотины, строили набережные – тщетно. В конце концов им это надоело, они попросту изменили русло Турии, и теперь она течет километрах в пятнадцати от Валенсии.

Один из мостов над несуществующей рекой – неприятного вида зубастое сооружение – недавно спроектировал знаменитейший архитектор Калатрава. По-моему, этот наследник Гауди еще хуже своего вдохновителя. Тот хотя бы был новатором, а этот ничего нового не придумал. Ниже по течению Калатравой же построен «Город науки и искусства», нечто огромное, выпирающее ребрами и диковатых форм куполами из русла исчезнувшей реки. Зашел внутрь, там что-то в духе Политехнического музея, макеты и дидактические устройства, очень технологичные, но оттого не менее скучные.

Еще ниже – самый большой в Европе океанарий. Вот это впечатляет. Идешь по стеклянной трубе, у тебя над головой проплывают здоровенные акулы; я остановился перед стеной огромного бассейна, где-то наверху мерцал солнечный свет, и вдруг подплыл, пуская пузыри, тюлень, уперся усатой мордой в стекло, уставился на меня маслянистыми черными глазами.

Выбрался на свет божий, пошел дальше по руслу Турии, думал дойти до моря – и постепенно понял насчет него и задницы. Началось болото, заросшее тростником, среди которого торчали покосившиеся сараи, запах тины смешивался с далеким запахом моря.

Видимо, когда-то море подступало к городу: недалеко от старого центра стояли средневековые верфи и склады, где размещалась часть выставок биеннале. Потом, как я понимаю, устье реки Турии затянуло илом, новый порт построили в нескольких километрах от разросшегося города, и теперь его присутствие в Валенсии никак не ощущалось.

Через несколько лет, когда появились спутниковые гугловские карты, я залез туда, чтобы посмотреть на Валенсию. И обнаружил, что валенсийцы украсили свой город: в речных садах они рассадили кусты и цветы таким образом, что, когда смотришь с неба, они образуют фигуры людей и животных.