Текст книги "Аахен – Яхрома"

96. Версаль
1990

До Версаля я добрался почти через три года после того, как поселился в Париже. Конечно, стыдно. Но я и в Лувр в первый раз пошел больше чем через год после пересечения реки Прут.

Я выбрал странное время для поездки в Версаль, недели через две после страшного урагана, пронесшегося над Северной Францией в феврале, кажется, 90-го. Шел куда-то по Парижу, и вдруг обрушился ливень, я спрятался в кафе. Пока что-то пил, дождь кончился, выглянуло солнце. Только я вышел на улицу, задул дикий ветер, с крыши соседнего дома сорвало двухметровый кусок жести. Он со свистом пронесся мимо меня и размозжил лобовое стекло припаркованной рядом с кафе машины.

Итак, Версальский парк выглядел печально: половина деревьев валялась на земле, другие были покалечены.

Изумительно подстриженные кусты в партере, правда, уцелели во всем совершенстве. Не говорит ли это о том, что полностью переделанная человеком природа устойчивее к катаклизмам, чем та, что ближе к естественности?

Небо было суконно-серое, моросил дождь, каналы и фонтаны выглядели нелепо. Трианон слепо смотрел выбитыми окнами, но в Большой галерее бесконечные зеркала упорно светились в яично-золотых рамах.

В Версале очень красиво. Но мне кажется, что даже лучше, чем сам Версаль, – акварели Александра Бенуа, на которых гениально показана осень и зима этой затеи Короля-Солнца.

97. Верховина
1977

Мы с Машей возвращались из Буркута в Косов. Дорога шла вдоль Черного Черемоша, постепенно спускалась вниз. В поселке Верховина надо было пересесть на другой автобус. Когда он придет, было неизвестно, на наши вопросы закутанные в цветастые платки местные Марийки и Параски, стоявшие на остановке, отвечали: «Зараз буде». Поэтому ничего, кроме верховинской автобусной остановки, я и не увидел. Рядом в сооружении из шлакоблоков находился магазин, где я купил бутылку кисловатого пива, поодаль – несколько кирпичных жилых домов. Вверх по склону горы по зеленым выгонам карабкались бревенчатые хаты, паслись овцы. Внизу шумел по перекатам Черемош.

Автобус пришел через час. Сейчас Верховина вроде бы превращается во вполне известный карпатский курорт.

98. Вижница
1977, 1978

В Прикарпатье, в районе Косова, в каждом селе свои обычаи, свои наряды, свой говор.

Городишко Вижница, находящийся километрах в двадцати от Косова, уже не Ивано-Франковская область, а Черновицкая, то есть Буковина. И граница явно проложена не случайно.

Горы тут кончаются и переходят в холмы. В местной архитектуре, в том, что от нее осталось, сильнее, чем в Косове, чувствуется влияние Австро-Венгрии, и народ другой.

Мы с Машей поехали в Вижницу в воскресенье, на праздничный базар. Торговали тем же, что в Косове: овощами, фруктами, молодыми грецкими орехами, вафлями анилиновых цветов, скотом и сбруей. Но люди одеты по-другому. У женщин вместо домотканых плахт, то есть повязанных поверх длинной сорочки фартуков, были домотканые же юбки, подпоясанные кушаками с яркими цветочными узорами. Мужчины не красовались овчинными жилетами с обильной вышивкой и аппликацией или войлочными сердаками, они были наряжены по-европейски – в пиджаках. Но под пиджаками у многих были нейлоновые рубахи с панциреобразной бисерной вышивкой во всю грудь.

Стояла беленькая церковь наивной барочной архитектуры с богатым самодельным убранством внутри: ковры с пунцовыми и голубыми розанами, раскрашенная деревянная резьба. В церковном дворике росли сочные, почти двухметровые мальвы. И облака в небе были похожи на белые мальвы.

99. Виктория
2003

Виктория, бывший Рабат, – столица острова Гозо и стоит в его середине, на холме. С террасы крепости во все стороны вид на море, а на востоке виднеется островок Комино, за ним Мальта. Под ногами разбросаны поселки, виноградники и сады. Дома из камня цвета светлого меда с синими и зелеными дверями и резными деревянными балкончиками. И местные, и туристы толкутся на Trik il-Republica, Republic Street, возле кафедрального собора Успения Богородицы, очень красивой постройки Лоренцо Гафы. Внутри, как в соборе Святого Иоанна, мозаичные мраморные полы, но поскромнее. Купола у собора нет, не хватило денег – сделали очень убедительную обманку.

Отойдешь от Trik il-Republica и Independence Square, il-Tokk, где расположен рыночек со всякими поделками, медом, вином, вкуснейшими сушеными помидорами и сладостями, – вниз по холму вьются узенькие безлюдные улочки.

Все крошечное, но вокруг море, над головой бесконечное небо, и дышится легко.

100. Виллар-сюр-Оллон
1999

Из Ле-Дьяблере мы спустились в Виллар-сюр-Оллон, вдоль дороги на склонах паслись и позвякивали колокольчиками коровы – жалко, в автобусе перезвон не был слышен. Гена нас привез смотреть солнечное затмение на террасу ненавязчиво светившегося роскошью Grand Hotel du Parc. Мы расселись за покрытые белоснежными скатертями столы, подали шампанское. К каждому бокалу красно-белой тесемочкой были привязаны картонные темные очки со швейцарскими крестами на дужках.

Птицы вдруг замолкли. Кажется, даже ветерок, шуршавший листвой, прекратился – во всяком случае, стало очень тихо и очень тревожно. Начало темнеть, все надели очки. Небо почернело, темный диск наполз на бледневшее солнце. Наверно, минуты полторы было темно почти как ночью и отчетливо было видно солнечное гало.

Начало светлеть, снова зашуршала листва, запели птицы.

Когда-то в детстве, когда учился в МСХШ, я видел затмение. Смотреть его сквозь закопченные стеклышки нас повела учительница биологии Нина Ивановна Чижевская. Большого впечатления оно на меня тогда не произвело. Может быть, оно было неполным. Может быть, оно не смогло заглушить городской шум, и я не ощутил ту тягостную тишину, какая случилась в горах.

101. Вильжюиф
1989–1990

В Вильжюиф и соседний Кашан я иногда ходил из Кремлен-Бисетра по двум причинам. В Кашан – потому что там был большой и недорогой магазин для художников. В Вильжюиф – в супермаркет, когда лень было идти в тот, что находился недалеко от метро Le Kremlin-Bicêtre. Или просто хотелось пойти в другую сторону. Где кончался Кашан, где начинался Вильжюиф, я не знаю. Реку Марну, вроде бы где-то там протекающую, я не видел.

Что такое Вильжюиф? Обычный мелкобуржуазный парижский пригород (двухэтажные «павильоны» с палисадниками и садиками, многоэтажные жилые дома и мертвая тишина после девяти вечера). Знаю, что там есть, как и в Кремлен-Бисетре, сумасшедший дом, а также знаменитая клиника, специализирующаяся на раковых заболеваниях. Возможно, поэтому там обосновались предприятия, занятые биотехнологиями.

Меня всегда интересовало, почему он так называется – Еврейский город, вернее, Город-еврей? Узнать не удалось.

102. Вильнюс
1965, 1986, 2003

Я был в Вильнюсе всего трижды, знаю его плохо, но это один из самых моих любимых городов. По трем причинам, кроме прочих. Этот город евреи рассеяния называли Вторым Иерусалимом, а для меня важно то, что я на четверть еврей. Это родина Адама Мицкевича, Чеслава Милоша и Томаса Венцловы, писателей разного вселенского уровня, но все они ясно говорили об особенной возможности католицизма, то есть вселенскости без имперского синдрома, ведь маленький, но разнообразный Вильно (Вильнюс) помогал это делать. В Вильнюсе я впервые осознал, что заранее воспитанные мнения могут не иметь к действительности никакого отношения.

Вильнюс научил меня абсолютному объективизму и одновременно окончательному солипсизму.

Впервые в Вильнюс я попал с Валентином Ивановичем в 1965-м. Мы поехали в Минск к его военному другу Людвику Антоновичу Скочинскому, внуку участника восстания 1863 года, сосланного на Кавказ. Дядя Леня родился и вырос в Тбилиси, а после войны переселился поближе к родным шляхетским ларам, хотя свою польскость, по-моему, не слишком осознавал.

Ту поездку в Вильнюс я плохо помню. Мы остановились в Вильнюсе на пути из Минска в Каунас, а потом в Калининград. Была зима, свистел жесткий ветер, мы ходили по городу, который не знали ни Валентин Иванович, ни дядя Людвик-Леня. Я видел костел Святой Анны, которым положено восторгаться, потому что Наполеон, как известно, сказал, что «если б мог, положил его в карман и увез в Париж».

В памяти застрял проспект Мицкевича. Что этот поэт велик, я уже знал благодаря маме. И странно было обнаружить, что проспект назван вовсе не в честь пана Адама, а по имени какого-то литовского коммуниста. И смутно запомнил Острую Браму.

Во второй раз в Вильнюс я прилетел на самолете тоже зимой, но в 86-м. Мне было намного больше лет, и мир изменился. И Мицкевича я уже прочитал. Я отправился в Вильну на праздник святого Казимира, ласково именуемого литовцами Казюкасом.

В этот день в Вильнюсе на городском рынке разрешали почти свободную торговлю. «Тутейшие», жители окружающих Вильнюс деревень, торговали волшебной красоты пасхальными «пальмами» – букетами из бессмертников и сухой травы, покрашенных анилиновыми красками, размером от ладонного до человеческого роста. Тут же над мангалами готовили исконную виленскую сладость из яиц, сахара и муки, на восточно-польской gwarze называющуюся rohacz, по-литовски как-то намного длиннее. Я с радостью общался с «тутейшими» на моем плохоньком польском. Они, кажется, понимали. Рядом с пальмами и рогачами, похожими на золотые сталагмиты, торговали бамбуковыми флейтами, вышитыми бисером фенечками и нэцке, сделанными из манной крупы и эпоксидки, съехавшиеся со всего СССР хиппи.

В тот приезд я неделю болтался по Вильнюсу, ночевал у мало мне знакомых людей. Помню, был некто Римас, некто Юозас, некто Марюс и Кристофор Бруни. Мы ходили из гостей в гости, ели жареных куриц, которыми торговали из киосков (в Москве такого не было) и пили яблочное и смородинное вино. Оно разительно отличалось от кошмарного латышского Ābolu Pussaldais и тем более от смертельного плодово-ягодного русского изделия.

Были две Раймы – Красивая и Толстая. Красивая Райма, подруга Кристофора, действительно была близка к идеальности. Утонченность – как у Боттичелли. Райма Толстая, думаю, весила под сто килограммов, глаза у нее как васильки, а танцевала она, будто счастливая семипудовая негритянка из Нового Орлеана.

В один из вечеров мы выпивали с Толстой Раймундой в каком-то заведении на улочке Стиклю, в бывшем гетто. Неприятного вида парни что-то начали мне говорить по-литовски, было понятно: хотят скандала. Райма поднялась над столом и зарычала на них по-русски с сильным акцентом: «А ну извинитесь перед моим гостем!» Удивительно: они что-то пробормотали и спрятались в дальнем углу.

В тот приезд я лучше стал понимать барокко: что готическая легкость нервюр и аркбутанов не обязательно лучше, чем тяжелая, плотская извилистость, эти экстатические мускулы лучших построек Борромини, Бернини, Кортоны и Динценхоферов. А игрушечная Святая Анна? Это как раз плохая, упадочная готика.

Что же, у диктаторов почти всегда плохо со вкусом. Они, что понятно, большую часть своих усилий тратят на написание юридических кодексов (что хорошо), на строительство дорог и каналов (тоже немаловажно) и на истребление окружающих (что у них получается лучше всего).

Но самое главное: я понял, что Вильнюс – это по-настоящему, несмотря на провинциализм, европейский город. Он открыт всему.

Обратно в Москву я ехал с Леной Зелинской. Она накупила в Вильнюсе охапку огромных пальм, и мы почти опоздали к поезду. Забрались не в наш вагон, и пришлось идти по всему составу, продираясь по плацкартным и общим вагонам: военнослужащие и их супруги, ехавшие из Калининграда, костерили нас страшно.

Да, Вильнюс – открытый город, и я в этом убедился в свой третий приезд. Мы отправились туда от газеты «Иностранец» с фотографом Игорем Стомахиным. Рано утром за Сморгонью, после белорусской границы, литовская пограничница, чуть-чуть похожая на Райму Толстую, очень удивилась, что у меня нет литовской визы в моем французском паспорте. И очень обрадовалась, когда я ей сообщил, что ей, литовскому субъекту, больше не нужна виза для поездки во Францию.

Возле вильнюсского вокзала в семь утра из пивной неслась тяжелая брань вперемешку по-литовски, по-русски, на каком-то общеславянском диалекте и по-польски. Жалко, идиш не звучал. Мы с Игорем под летним солнышком добрели до центра города, поглядели на кафедральный собор, отправились мимо глупеньких кирпичных кружев Святой Анны к мостику через речку Вилейку. В Заречье, в Ужупис.

Повстречались с Томасом Чепайтисом – бедняга, он еле продирал глаза. Стояли на заросшем лопухами бугре над речушкой вместе с его сестрой Марией Пранцишкой, отхлебывали из фляжки крепчайший midus, смотрели на полуразвалившийся кирпичный флигель, где родился Феликс Дзержинский, а теперь на его основе литовский бизнесмен строил свой семейный дом.

Я ходил по летнему, очень изменившемуся Вильнюсу и радовался. Конечно, барокко там пожиже, чем в Риме, зато обшарпанность стен так же красива, как на Тибре, и холмы обрамляют город столь же вольготно, как Альбанские.

Для меня это почти родной город, хотя я мало что знаю про него.

103. Вильянди
1974

Совсем не помню, как я очутился в эстонском городке Вильянди. Кажется, я замысловатым путем ехал на автобусе из Таллина в Раквере и солнечным днем увидел светлую сосновую рощу, аккуратные домики и развалины замка – обомшелые гранитные валуны. Еще там была не то речка, не то ров и подъемный мост.

Странное воспоминание, это было давным-давно. Но для меня до сих пор интересно, что название городка обманчиво звучит почти по-итальянски, а также похоже на что-то венгерское. Это, впрочем, понятно: белесые эстонцы и, скорее, склонные к брюнетости мадьяры приходятся друг другу лингвистическими двоюродными братьями. Еще, как известно, их роднит склонность к суициду.

104. Виноградов
1971

Почему родители решили провести отпуск не в Крыму, не в Подмосковье и не в Прибалтике, а в Закарпатье? Наверно, кто-то из знакомых там побывал, восхитился и посоветовал ехать в Виноградов.

Сначала, впрочем, мы – мама, отчим, мой семилетний брат Саня и я – поселились в находящемся километрах в пятидесяти городке Королеве. Потом перебрались в Виноградов, почему – не помню.

Для меня в очередной раз все было внове. Это был совсем другой юг, чем Крым, умеренный даже в самых залихватских своих южнобережных проявлениях, и Сочи – Лазаревская со своей вполне естественной субтропической, бушующей природой. Главное – на этом новом юге не было моря, только неширокая пограничная река Тиса. В Виноградове она делала петлю и на пару километров вдавалась на территорию СССР.

За рекой – виноградники и дорога к маленькому винзаводу, расположенному почти у колючей проволоки, потом расчесанная граблями нейтральная полоса, за ней снова колючка, а дальше – Румыния, где тогда вовсю правил Чаушеску. В Виноградове я впервые увидел границу, она мне ужасно не понравилась.

И это был другой, по сравнению с уже знакомой мне Латвией, запад. Мы сняли комнату в беленьком просторном доме на окраине Виноградова. Хозяина звали Василь, но обычным его именем было Лоци, венгерское сокращение от Василий. Он и его домочадцы говорили на изумившем меня языке. Вроде бы украинском, во всяком случае славянском, более или менее понятном, однако переплетенном румынскими, мадьярскими и не то немецкими, не то идишными нитками.

Рядом стояла белая церковь с луковицеобразным синим шпилем, с синими оконницами и дверью. Она никак не была похожа на русскую церковь, но Лоци сказал: «Це руська црков». Метрах в двухстах белело что-то такое же, с синими оконницами и с приземистым коническим синим шпилем: «Це мадярска црков». Сейчас думаю, это был кальвинистский собор: венгры Закарпатья в основном придерживаются не католицизма, а мрачного пределекционизма женевского папы.

Меня изумило, что в тех краях все перло из земли, казалось, само собой. Мальвы в рост человека, абрикосовые деревья, чуть не ломающиеся под грузом желто-розовых плодов, пузырящиеся виноградные гроздья, пытающиеся скрыться от влажного солнца, похожего на колоссальный абрикос, под густо-зелеными роскошно изрезанными листьями; устрашающего размера тыквы, лежавшие в кружевной тени под трельяжами с фасолью, перцами и помидорами.

Изгоями среди этого великолепия были гуси, у которых из оперения оставались только маховые перья на крыльях: их заживо ощипывали дважды в год, чтобы набить пухлые перины, в четыре слоя лежавшие на каждой кровати каждого беленького домика в Виноградове. Перины поднимались чуть ли не на два метра – чтобы лечь на кровать, надо хлопнуть по верху рукой, и перины с пыханьем сдувались. В окнах плясала золотая пыль.

Я сошелся с молодым человеком, служившим главным технологом винзавода, находившегося за Тисой, – это был самодеятельный художник, рисовавший отвратительные, но брызжущие соком пейзажи родного края. Пошел к нему в гости на завод, он, показывая свои картинки, подливал мне свою продукцию, что-то с вкусом винограда «изабелла», липкое и сладкое. К парому через Тису я добрел совершенно пьяный и встретил там маму, отчима и брата. Они меня в первый раз увидели в этаком состоянии.

Но я помню песчаную отмель на реке, густой тростник и веселые кудрявые облака в небе. Потом меня рвало.

Виноградов – первая моя встреча с Юго-Восточной Европой, которая греет сердце с тех пор.

105. Висельная Гора
1975

Не гора, конечно, а бугор, подмытый речкой Рузой: песчаный оползень и осока, нитянка, кувшинки и пескари, шныряющие по дну.

Справа, если смотреть на Висельную гору, деревня Брынково. На кромке бугра – несколько сосен, на закате их стволы сияют, как раскаленные головни, дальше ельник. И в темноту, к речке Исконе, уходит старая Можайская дорога.

Кого здесь повесили? На одной из сосен?

Нелегкое дело – вешать на сосне.

Есть две версии. Первая. Это был страшный разбойник, живший неизвестно когда. Вторая. Наполеоновские оккупанты здесь повесили храброго партизана из Рузы, имя же его бог весть… Какая разница, кого повесили и вешали ли на Висельной горе? Оттуда открывается прекрасный вид на сплывающие в речку крепостные валы Рузы.

*****…и тут, между горой, где кого-то повесили или кто-то повесился сам, и местом, где родился тот, кого замучили на другой горе, происходит хронотопная ошибка…

106. Вифлеем
2000

Время было тихое: на заставе между Израилем и Палестиной никто никем особенно не интересовался. Наш туристский автобус проехал мимо цахаловского джипа с турельным пулеметом и изнывавшими от жары солдатами в бронежилетах и палестинского пограничника, похожего скорее на железнодорожного стрелочника. Прислонившись к бетонной стенке придорожного дома, он самоуглубленно глядел на припаркованный рядом белый битый «Мерседес».

Тут же началась другая страна. В Израиле – старательно возделанные сады и аккуратные дома. Здесь – кучи щебня, недостроенные особняки и ни травинки. Только лавки с сувенирами (в основном христианской тематики, но также портреты Арафата, сине-белые, сине-красные и сине-черные головные платки и брелоки с вращающимся диском, с одной стороны – менора, с другой – изображение мечети Аль-Акса).

Вошли в церковь Рождества через низенькую дверь, спустились в подвал – туда, где те самые ясли.

Я не христианин, но увидеть столь намоленное место – событие. Особенно когда помнишь, сколько всего случилось потому, что здесь родился Иисус. А родился ли он именно здесь, да и родился ли вообще, уже как раз и не очень важно.

Низкие своды этого темного подпола затянуты ветхой кожей с грубо приклепанными, потерявшими позолоту железными звездами. Кое-где дырки: не то чрезмерно благочестивый паломник когда-то оторвал звезду и сунул себе за пазуху, не то просто так, износилось.

Пошли обратно к автобусу мимо торговых рядов с приставучими продавцами. Кажется, я что-то купил. Не помню что.

И отправились в сторону Мертвого моря.

107. Виченца
2006

Самое сильное впечатление от Виченцы – это, естественно, ее архитектура. Прежде всего, гениальные постройки Палладио. Но не менее для меня важны ее уголки, вроде бы не отмеченные архитектурными чудесами. Например, мост через узкую, тихую, медленно текущую речку Ретроне. Зелено-голубая вода, свежая трава на берегах, небольшие старинные домики и прозрачное небо с легкими высокими облаками – это удивительное место я запомнил навсегда и мечтаю снова постоять там.

Про Палладио что говорить? Невероятен, особенно когда сравниваешь его с последователями и подражателями. Будто бы то же самое, но вовсе нет. У последователей есть шедевры, но только у Палладио здания не только абсолютно пропорциональны и гармоничны, но и поражают органичностью. Они растут из себя, но никогда – даже колоссальная базилика – себя не перерастают. Они самодостаточны. И даже эксцентричный театр Олимпико или палаццо Кьерикати, с его близкими к абсурду угловыми лоджиями, не вычурны.

Павел Муратов точно заметил, что Виченца – очень венецианский город, что его здания смотрятся так, что должны были бы отражаться в воде. Но именно то, что каналов и моря нет, а под ногами до зеркального блеска отполированная брусчатка, добавляет Виченце странную причудливость. Очень естественную, легкую причудливость.

Она вообще легка, Виченца.