Текст книги "Аахен – Яхрома"

159. Ереван
1995, 1997, 2001

Чудесная Сусанна Гюламирян работала в Москве в армянском посольстве и придумала сделать совместную выставку русских и армянских художников в Ереване. И спасибо Лене Бажанову – не помню, удалось ли ему найти какие-то деньги на эту затею, но он сумел оказать официальную поддержку, а тогда это еще что-то значило в отношениях между близкородственными государствами. Сегодня из Москвы в Ереван поехала бы попса, а скорее всего – никто.

Надо было дать название выставке, что у меня получилось легко: «Вопрос ковчега». Тупее не придумаешь, но тем и удачно.

Это была моя первая поездка в Армению, куда я мечтал попасть с юности. Читал Пушкина, читал очень хороший текст Андрея Битова, слушал друзей и знакомых, там побывавших.

Прилетели – нас встречали, кроме Сус, незнакомые люди. Некоторые потом стали друзьями – близнецы Манвел и Самвел Багдасаряны, Азат, Карен Андреасян; позже с кем-то общение прервалось, а Манвел умер.

Эти ребята нас тоже знали, им про нас рассказывала Сус. Они ждали бледных блондинов с голубыми глазами, а в аэропорту Звартноц увидели загорелых и не очень блондинистых людей. Мы с Андреем Филипповым до того были в Крыму, да и просто выглядим не слишком по-славянски в армянском понимании; Гор Чахал вообще армянин, пусть и московский; Костя Звездочётов загорать не любит, но тоже похож скорее на итальянца или хорвата. Образу русского соответствовал только Боря Матросов – рост под два метра, льняные волосы, светлые глаза.

Уже по дороге из аэропорта, хотя было темно, я увидел: вокруг бедность и разруха. Нас поселили в гостиницу «Ширак», чистенькую до аскетизма, и было с гордостью сказано: «Здесь есть вода, а также вид на Арарат». Вид был, и вода тоже, очень вкусная, как ключевая. Но ледяная. Под душем было ощущение, что мозги скукоживаются. Мы по очереди ходили мыться к Лене Бажанову, которого в качестве замминистра культуры поселили в гостиницу «Армения». Там горячая вода текла всегда. И несколько номеров занимал посол США. Наверно, в посольстве, находившемся по соседству, были перебои с водоснабжением.

Почти все деревья в городе были вырублены во время страшных морозных зим конца 80-х и начала 90-х. Из окон торчали трубы буржуек.

В «Бочках», нелепой архитектуры здании Ереванского музея современного искусства, где мы делали выставку, не было электричества. Только на открытие пригнали генератор, и что-то стало видно в мигающем свете.

Что там современное искусство! В Матенадаране, где хранятся сокровища армянского искусства книжной миниатюры, свет был не во всех залах. По Историческому музею – там ценнейшая коллекция от Урарту до Средневековья – я ходил с фонариком, врученным смотрительницей.

Город был нищ. В лавочках и с тротуаров торговали только самым необходимым. Тем более меня поразило достоинство его жителей и то, как белы рубашки ереванцев, как свежи женщины, как ухожены детишки. Это притом, что холодная вода текла из крана два раза в сутки по часу, а подача газа и электричества была непредсказуемой.

Это лето… А каково зимой, которая в Ереване бывает холоднее, чем в Москве?

Думаю, в таких условиях москвичи быстро бы обовшивели.

После этого в Ереване я бывал еще три раза. Привык любоваться серо-розово-коричнево-фиолетовым сталинским палладианством, которое там из туфа устроил архитектор Туманян. И это хорошо, когда начинаешь ценить то, что сначала показалось бессмысленным.

Архитектура Еревана может быть уродливой, но она не бессмысленна. То есть она человечна – вернее, честно хочет быть такой.

Я радовался, что растут деревья, что пооткрывались магазинчики, где торгуют не только необходимым, расстроился, что в Ереване построили способный соревноваться с храмом Христа Спасителя кафедральный собор Григория Просветителя – бетонный монстр, облепленный туфом. Как можно так, если есть Татев и Нораванк?

Я поистине счастлив, что теперь вода в Ереване из крана течет почти всегда и лампочка мигает редко. Я люблю этот город, и, когда перебираю города, где хотел бы жить, он входит в лонг-лист.

Ж

160. Жгантия
2003

Этот неолитический храм на острове Гозо у меня поначалу стерся из памяти: я до этого увидел Мнайдру и Хаджар Им на Мальте. Это удивительные постройки, особенно Мнайдра, где через пять тысяч лет озноб идет по коже.

Потом все больше вспоминал Жгантию (Ġgantija – смешное итало-семитское слово, означающее «гигантское»).

Эта конструкция, которая стоит уже почти шесть тысяч лет, ровесник Стоунхенджу и самым старым египетским сооружениям, а отличается от них тем, что это на самом деле храм. То есть замкнутая в себе структура, предназначенная для поклонения божественному. В случае загадочной мальтийской цивилизации это почитание женщины: недаром древние мальтийцы никогда не строили оборонительные сооружения, в их могилах не найдено оружие.

Лучший способ жить и бороться – это родиться. Поэтому план храма в Жгантии, как и других древних храмов на Мальте, повторяет женскую анатомию. Вход – влагалище, потом сужение и матка, обрамленная апсидами яичников.

Мне даже неважно было, какими инструментами пользовались эти люди и как они притащили огромные каменные блоки и положили один на другой. Я обрадовался, что ничего не меняется. Что человеческая история, возможно, не Highway to Hell.

Небо было свободным и волшебным, море уходило на сотни километров вдаль. Цвели олеандры, и по второму разу за год каперсы открывали желтые, белые и зеленоватые зевы.

161. Женева
1999

Я люблю lac Léman, по-немецки Genfersee, – это озеро похоже на море, и его очень правильно обступили горы. Мне нравится, что в центре, рядом с набережной Гюстава Адора (кто это, никогда не хотелось узнать, лучше оставаться в неведении, как насчет Ногина, который ныне «Китай-город») из глади вод в небо бьет толстая струя воды. Она превратилась в один из символов Женевы, а история такая. По дну озера в начале прошлого века проложили – но плохо – водопровод. Его пробило, струя стала колебать воды Лемана. Женевские слесари-водолазы пытались трубу починить, а потом стало ясно: такая протечка стоит того, чтобы ее не пломбировать.

Умные люди les Gеnevois: увеличили напор в трубе. Теперь струя бьет в небо и водяной пылью, играющей радугой, окутывает туристов. Те фотографируются и покупают открытки.

Я в Женеве тоже турист. И я хотел бы жить в Женеве, но не в центре, а где-нибудь на отшибе. К сожалению, там еще дороже.

Как турист, я знаю Женеву недурно. Помню ее довольно скучный исторический центр: там даже что-то древнеримское есть, хороша площадь Бур де Фур, тяжелым счастьем отдается собор Святого Петра, бриллиант кальвинизма (не люблю я Кальвина, мрачного и наглого пустосвята), и очаровывают своей тяжеловесной гармонией старые дома вроде дворца Тавеля. Стены должны бы обрасти мхом, окна – быть заплетенными плющом, но нет. Все пропололи женевцы.

Каждый кирпич говорит даже не лютеровское «я здесь стою и не могу иначе», а кальвиновское «как тебе Бог прописал, так и отбросишь копыта».

Больше всего в Женеве я отчего-то люблю Стену Реформации – подпирающее старый город сооружение рядом с университетом. Там стоят, держа над головами небо, атланты: Кальвин, Нокс, Лютер, Меланхтон, Цвингли и далее по списку. Копаются в осенних листьях скворцы, и прогуливают собак женевские интеллектуалы. Думают о предопределении.

К одному из них, Жан-Филиппу Жаккару, автору замечательной книги «Даниил Хармс и конец русского авангарда» я и пошел поговорить об ОБЭРИУ. Где еще беседовать о том, что мера времени – сабля, как не в сонной Женеве, где у всех на бедре ножны с остро заточенной минутной стрелкой внутри?

162. Жепин
1987–1993

Я не знаю, почему у железнодорожного разъезда Жепин, находящегося километрах в двадцати от немецко-польской границы, поезд Париж – Москва всегда стоял в чистом поле по меньшей мере полчаса.

Обычно проводники никого не выпускали из вагона, да вроде бы и нечего было делать в Жепине. Ни вокзала, ни других достопримечательностей. Просто луг на север от рельс и луг на юг. Однажды поезд встал в Жепине часа на полтора. Проводник отпер дверь, откинул подножку, пассажиры посыпались на придорожный щебень. Я ходил по польской земле, разглядывал бледно-голубой цикорий и ромашки-пупавки, пахли они точно так же, как в Подмосковье.

163. Жуковский
1993–2002

В Жуковском на улице Владимира Маяковского дача у Андрея Филиппова – он ее купил, когда в конце 80-х русские художники вдруг разбогатели на эфемерно вспенившейся волне моды Made in USSR, у специалиста по разведению кур, срочно уезжавшего в Израиль. Куровод продал половину дома, ему принадлежавшую, но тут другой совладелец тоже собрался в Израиль. Андрей купил и его половину.

Впрочем, как положено в европейской культуре, где троичность неизбежна, на чердаке дома продолжает жить третий владелец и ломает бинарную структуру.

Дом – довоенной дачной архитектуры. И он очень подходит Андрею, большому любителю византийско-русских двуглавых птичек. За семьдесят лет жизни дом шизофренически раздвоился: у него выросли два равновеликих крыльца, две застекленные террасы, две кухни, два туалета, два жилых пространства, замысловато поделенных на комнаты.

Андрей открыл заколоченную дверь между ними, но полушария, подвергнутые лоботомии, срастись не смогли. В первый раз оказавшись там, я не мог найти путь к выходу из двоичной путаницы.

Кроме того, Андрей оказался владельцем двух бань. Одну он поддерживает, другую, такую же, обрек на упадок.

Слава богу, сосны, растущие на участке, не строятся по ранжиру «два-три». Они, не думая ни о чем, дают тень и благородно сбрасывают на траву хвою, ставшую ненужной.

Теперь Андрея своими «коттеджами», возведенными из плохо обдуманного кирпича, обстроили дурно воспитанные богачи с быстро исчезающими деньгами. Если пройти в проулок между их трехметровыми заборами, открывается луг, большой пруд, а за ним взлетно-посадочная полоса. Однажды мы смотрели, как два «Сухих» делали «кобру».

Андрей восторгался умением русских владеть оружием, а потом сказал: «Вот если бы у них было по две кабины… Правда?»

Я не нашелся что ответить.

З

164. Заббар
2003

Приехал я туда на красном автобусе с жарко начищенным хромом радиатора, запутавшись в мальтийской топонимике. Думал, что знаменитый гипогей находится в Заббаре, а он вовсе в Таршине. Впрочем, от Заббара до Таршина оказалось полчаса пешком по дорожке между домами, построенными из камня медового цвета, олеандровых клумб, зарослей опунций и редкостно мощных каперсов с бутонами размером с голубиное яйцо.

В Заббаре была большая церковь с куполом почему-то красного цвета, не то выкрашенным, не то облицованным терракотой, – не разглядел. В лавочке на выходе из Заббара я купил бутылку Kinnie, национальной мальтийской соды, – очень хотелось пить. Такая же гадость, как Coca-Pepsi, но, что приятно, с сильным привкусом горечи. Наверно, это британцы наладились делать такой прохладительный напиток. Они в колониях, чтобы не развратиться чужбиной, принимали хинин.

Я не опоздал в Хал-Сафлиени, на окраину Таршина, в гипогей.

165. Зальцбург
1998

По Зальцбургу мы с Сашей часа три погуляли на пути из Цель-ам-Зее в Вену. Сначала на нас накатила волна моцартовского китча: бонбоны с изображением Моцарта всех размеров, и как вишня, и как человеческая голова; его портреты везде, где только можно; толпа японцев возле дома, где он жил; звуки его музыки, катившейся из каждого кафе. Как Брюссель пахнет жареной картошкой, пивом и вареными в белом вине мидиями, так Зальцбург – музыкой Моцарта. Но в том и загвоздка: от божественной музыки, ставшей приманкой города, мутит. Pommes-frites, gueuze и moules a la mariniere в этом качестве лучше. Брюссельцам эта простая пища надоесть не может. Но каково зальцбуржцам с утра до вечера слушать Моцарта?

Возле великолепного кафедрального собора, пузырившегося безоглядным австрийским барокко, какой-то парень в кипе накручивал на ксилофоне клезмер так, что Моцарту – уверен – понравилось бы.

Когда забрались на высокий холм, к епископскому замку, стало совсем хорошо – такой там вид на долину Зальцбаха и на окружающие горы!

Мы сели на поезд и поехали в Вену мимо придорожных австрийских огородиков размером в сотку: аккуратненький сарайчик, три грядки с капустой-морковкой, стол-стулья, пластмассовые гномики на траве.

166. Запорожье
1985

Я добирался автостопом в Крым, на Тарханкут. Водитель грузовика, ехавшего из Вологды и подобравший меня возле Манефы, приехал в родные места. Он меня оставил у выезда из Запорожья: «Здесь скорее подсадишься».

И правда. Постояв полчаса под пирамидальными тополями и поглядев на то, как загоревший до фиолетового оттенка дядька в белесых трениках успешно таскает из перегороженного Днепра не то карпов, не то карасей (в предзакатном солнце они на леске сияли солнцем), я оказался в кабине ржавого ЯрАза, следовавшего в Мелитополь.

167. Звартноц
1995, 2001

Когда-то было великое здание: круглый храм, по сравнению с которым римский San Stefano in Rotunda – детская игрушка. Сейчас это невнятные руины и музейчик со старательным макетом храма. Зато есть ереванский аэропорт Звартноц, похожий с первого взгляда на парижский Charles de Gaulle, со всеми провинциально-советскими последствиями. Посмотришь внимательнее – это воспоминание о том, другом Звартноце, когда-то стоявшем под небом и не изменившемся с тех пор.

168. Звейникциемс
1973

Я снова, впервые после детства, попал в Латвию: родители решили провести отпуск на взморье, но не в Юрмале, а на север от Риги, в деревне Саулкрасты, рядом с городком Звейникциемсом.

Я обнаружил, что полностью забыл латышский язык, правда, понял, что Zvejnikciems значит «рыбачье», потому что «зивис» – «рыба». А так, в голове застряло только labdiena – «добрый день», ludzu – «пожалуйста», paldies – «спасибо», piens – «молоко» и maize – «хлеб». Наверно, потому, что я с мамой или с бабушкой ходил в магазин в Вайвари и это в лингвистическом отношении оказалось самым сильным детским впечатлением от Латвии.

Но этимология латышского хлеба меня занимала с тех пор: почему это похоже на «маис»? Какая кукуруза в Латвии? Много позже задумался: а вдруг это имеет странное отношение к «маццот»?

Непонятно.

Я приехал в Саулкрасты уже взрослым, и тут для меня реальностью оказались слова alus – «пиво» и smeket – «курить». Уже в детстве удивило это соотношение тогда отвлеченных для меня понятий в латышском языке с английскими ale и to smoke. Сейчас я, чтобы освежить память, залез в русско-латышский словарь и с изумлением увидел, что «словарь» по-латышски – vardnica.

Прошу прощения у гипотетического латыша, если он прочитает все эти важные слова без необходимых диакритических знаков. Я же ленивый krievu, потомок неприятных кривичей, и мне неохота мучиться с клавиатурой, чтобы проставить все надстрочные черточки, отмечающие волнообразную мелодию латышского языка.

Помню, как на железнодорожной платформе в Звейникциемсе нетрезвый латыш, видом похожий на шоферюгу-дальнобойщика, посмотрел на меня – длинные волосы, красно-сине-белые штаны, сшитые мне мамой из тентового брезента, – и злобно, сквозь зубы, произнес: «Криеву…»

Я ни ему, ни Латвии ничего плохого не сделал. Но задумался: мои компатриоты там от глупости, лени и отсутствия любопытства наворотили много гадостей.

А про собственно Звейникциемс я хорошо помню идеальный розарий и газон возле чьего-то дома, густое темное пиво, которое пил в кафе на берегу, и сам берег: дюны, сосны, ленивый прибой, расставленные в шахматном порядке валуны, уходящие далеко в море.

И серебристый перламутр воды, играющий под бледно-голубым, как глаза обругавшего меня латыша, небом.

169. Звенигород
1971, 1978, 1984, 2002

Я люблю холмы вокруг этого тихого города с эмфатическим названием, люблю реку Москву, быстро обегающую его по мягкому песчаному дну широкой дугой.

Я обожаю его домики под зелеными крышами, мне даже постройки советского времени нравятся в Звенигороде, и заросшие ромашками валы звенигородского Городка прекрасны. А церковь Успения и Рождественский собор в Саввино-Сторожевском монастыре – просто чудо, особенно последний. И бьет из-под корней старой сосны родник. Из него, может быть, пил воду Андрей Рублев, для кого-то преподобный, а по мне – лучший художник России.

И правильно, что в темном овраге под монастырем «Коллективные действия» бродили в мокром глубоком снегу, пугали ворон, – среди черных веток повесили второй «Лозунг».

Его смысл в том, что мы напрасно рассказываем себе сказки о том, что ничего не знаем о местах, где оказываемся.

Нигде случайно оказаться нельзя, неизбежно начинаешь что-то узнавать и вспоминать.

170. Зелена
1977

Собака облаяла нас с жердяной вышки. Вдалеке стояла гора Говерла – или показалось; хотелось увидеть верхушку Карпат. Елки были очень темные, как черная гуцульская ночь, где бродят седые ведьмы, хасиды с длинными бородами и партизаны Олексы Довбуша, наряженные в камуфляжные сердаки.

С берега Черного Черемоша, возможно, доносится кадиш.

Мы посмотрели на деревянную церковь, мох на могилах, услышали про «злодиев-румунов» и поехали вниз.

171. Зеленогорск
1958

Это одно из моих первых точных воспоминаний – Карельский перешеек, куда меня зимой отвезли мама, папа и бабушка Сарра. Я уже видел море, но летом, в Крыму, и меня очень удивило, что море может быть замерзшим, как подмосковная речка. Небо было низкое, серое, и за горизонт уходило ледяное море. Из него кое-где выступали черепашьими спинами черные валуны.

В том году, летом, мне подарили черепаху. Я ее положил в коробку из-под ботинок, устеленную травой, поставил туда миску с мелко порезанными крутыми яйцами, в другую мисочку налил воды. Сперва черепаха вытягивала голову из-под панциря, медленно шевелила лапами. Потом втянулась и через несколько дней запахла. Я горько плакал.

По льду Финского залива бабушка Сарра меня катала на финских санках: спиралью закрученные передки железных полозьев, мягкие подушки и высокая спинка с завитками-рукоятями. Бабушка стояла сзади на полозьях, время от времени отталкивалась одной, другой ногой, – мне казалось, что едем очень быстро, еле увиливая от валунов.

К темному небу поднимались белые дюны, на них строй черных сосен. Или елей?

Есть ли сосны в Зеленогорске? На дюнах, когда мы шли к теплому, пахнувшему смолой и сметаной деревянному дому, торчали из снега бетонные кубы с черными провалами – бабушка мне что-то рассказывала про Финскую войну и про то, как воевал дед Виктор. Она произнесла, я уверен, загадочное тогда словосочетание «линия Маннергейма».

Прошло много лет, и я хоть что-то узнал про эту войну, про Маннергейма и про то, что Зеленогорск и есть тот самый городок Териоки, где на финских санках старший Владимир Набоков катал младшего по обледенелому морю.

И помню что-то вовсе новогоднее, хотя это было в конце февраля. Было совсем черно, мы возвращались домой, и на темный снег янтарными прямоугольниками падали отсветы из окон. Вдруг – бабушка ли специально задела ветку, дерево ли устало от снега – мне на вязаную шапку и пушистые замусоленные варежки упал волшебный белый груз.

И тут же рассыпался сверкнувшими в беглом свете снежинками.

172. Зеленоград
1965

Мы с отцом отправились кататься на лыжах, доехали до платформы Крюково по Ленинградке. Намазали лыжи сладко пахшей дегтем мазью и покатили по лесочку, отталкиваясь бамбуковыми палками с брезентовыми петлями. Остановились через несколько километров и пили сладкий чай с лимоном из китайского термоса, разрисованного аистом и пионами, ели бутерброды с сыром и докторской колбасой.

Пришли в Зеленоград. На зеркально-белом снегу между заснеженными елями и бело-черными березами стояли белые пятиэтажки, разграфленные темными швами между панелями. Их окна радостно отражали уходящее розово-мандаринное солнце.

Я тогда что-то слышал от взрослых про физиков и лириков, недавно вышел фильм «Девять дней одного года», и Гагарин, а за ним другие полетели в космос. Понятие «город-спутник Зеленоград» имело для меня космический смысл.

Я же не знал тогда ничего про «сателлитную теорию» немецких урбанистов 20-х, про «сарселлизацию» 60-х и не подозревал, что все обернется субурбией и этническими гетто.

Я просто пил чай из термоса с малиновыми пионами и голубоглазым аистом.

Мы возвращались в Москву на темно-синем икарусе с раздутым воздухозаборником на покатой спине, приехали на автобусную станцию возле Рижского вокзала.