Текст книги "Аахен – Яхрома"

207. Кастельпьетра
2006–2008

К этому маленькому замку, стоящему возле боковой дороги из Вероны в Больцано, редко кто подходит. Место историческое: здесь венецианцы в 1487 году были разгромлены имперскими войсками, Венеция начала идти к закату, зато расцвела в живописи, архитектуре, литературе и музыке. Но кому нужен «Каменный замок», если вокруг много всего куда более живописного?

Я это место люблю. Одно неприятно: в доме, примыкающем к стене замка, живет наверняка дурной человек. Он держит двух ужасных собак (это я, собачник, говорю), злобных до истерики и огромных, как настоящие кавказские овчарки. Они сидят за забором из широких досок, выкрашенных изумрудной краской, истошно лают и рычат, и идти мимо них неуютно. Зачем они так ярятся?

Но минуешь забор – псы умолкают. Каменистая дорога ведет по краю виноградника – как хорош он ранней осенью, когда лозы гнутся под гроздьями, из которых потом получится вино, и зимой. Они, обнаженные, грустят под инеем, но от тоски их спасают растущие у входа в виноградник замершие красные розы.

Дорожка загибается направо, поднимается и мимо огромного, обросшего плющом осколка скалы уходит в лес. Через несколько сотен метров приводит к заднему фасаду Кастельпьетра. Потом на поляне, у края которой стоит старый дуб, раздваивается. Налево – к Безено, направо – в Волано.

Переднего, западного, фасада у замка нет. Он заблокирован домом, где живут злые рыжие собаки. Вход с востока закрыт решетчатыми воротами, за ними лужайка с маргаритками и розами, белый пластмассовый стол и стулья, на веревках сушится белье.

Скорее всего, Кастельпьетра сейчас поделен на квартиры.

Я бы очень хотел поселиться в одной из них. Потому что Кастельпьетра, спиной упершийся в склон горы, а глазами смотрящий на Валлагарину, – отличный образец органической архитектуры. Фрэнк Ллойд Райт обзавидовался бы. Он построен кое-как и перестраивался на протяжении веков, а результат – правильно развившийся организм, где нелепый контрфорс, сложенный неумелым каменщиком, подпирает идеальную кладку, созданную очень хорошим мастером. Но без идиотского обвала этого контрфорса, слепленного из притащенных с берега Адидже валунов, не стояла бы строгая, конструктивистская башня с точно прорисованным мраморным наличником.

Я много раз был возле Кастельпьетра, смотрел на его овальные обводы и думал: эта красота и эта нелепость случайны или были продуманы всеми, кто здесь строил?

Неважно. Главное – то, что есть.

208. Каунас
1965

На половину дня и ночь приехали в Каунас (Ковно) по дороге в Калининград (Кёнигсберг). Я мало что помню. Аккуратные кирпичные и охристые дома на заснеженной улице. Музей Чюрлёниса – тогда, по юности лет, эти его «симфонии» и гора с двумя глазами (она мне напомнила Крым) понравились. Но еще больше в Историческом музее мне понравился тевтонский меч в человеческий рост, с волнистым лезвием и готической надписью: Trink Blutt. Еще был огромный и нахальный черный кот в ресторане, где мы ужинали. Кажется, ресторан назывался Tauras. Во всяком случае, там не то была картина с большим быком, не то рогатая бычья голова висела на стене.

209. Кацивели
1990

Я давно знал, что в Крыму, недалеко от Симеиза, есть поселок Кацивели. И был уверен, что он переименован в честь какого-то грузина, героя Великой Отечественной войны. Более того, мне казалось, что я где-то читал про некоего не то генерала, не то полковника Кацивели, Героя Советского Союза. И надо же, позже выяснилось: топоним старинный, времен генуэзцев. «Кацивели» – это изуродованное не то Castel, не то Сastro Vecchio.

Я не помню, кто нас с Юлей надоумил поехать отдохнуть в Кацивели. Но мы не ошиблись, хотя отдых оказался трудным.

Будучи почти нищими в Париже, в СССР в те удивительные времена мы оказывались богачами: сто долларов тогда были серьезными деньгами. Из симферопольского аэропорта мы до Кацивели доехали на такси (раньше я себе такого в Крыму не позволял) и тут же сняли вполне приятное жилье. Во дворе росла старая узловатая белая шелковица, очень красивая, как на китайских картинках.

В первый же день на пляже познакомились с парой из Москвы – очаровательная Юля (у нее был подбит глаз) и длинноволосый и бородатый парень, имя его улетучилось из памяти (Вадим? Он был физик-компьютерщик и, надеюсь, стал впоследствии миллионером).

Кацивели – странное место. Выход к берегу перегораживала монументальная железная изгородь с пиками поверху, кое-где прутья были выломаны, а в дыры можно пролезть. Дальше начинался запущенный, но когда-то, несомненно, пышный парк наподобие алупкинского. Это территория Института океанографии, в советские времена герметически закупоренная от окружающего мира. По аллее, обрамленной лаврами, магнолиями и кипарисами мы шли к берегу мимо исполинского круглого здания. Там когда-то, закачав морскую воду, пытались при помощи турбин в тысячи лошадиных сил имитировать океанские штормы. Потом стали устраивать рейвы. На низком обрыве, отрезавшем пляж от парка, стояли противотанковые пушки: некий знаменитый океанограф в советские времена палил из них в море и старался понять по создаваемым турбуленциям, как устроены океанские течения.

На расстоянии двух сотен метров от берега в море торчала нефтяная платформа: там тоже когда-то что-то исследовали. Да, Джонатан Свифт, лапутянская академия. Хотя откуда я знаю, возможно, в Кацивели что-то важное открыли?

На третий день, страшно поругавшись с Юлей (не помню причины), я с утра пошел топиться. Возможно, сделал бы это, но море штормило, и я представил, как начну малодушно бороться с волнами. Решил отложить.

В магазине был нищий набор: кабачковая икра, похожий на мыло сыр, портвейн «Таврида» и кислый рислинг из Инкермана. Хорошо, что в Москве запаслись сигаретами. Покупали сладчайший красный лук, помидоры, персики и баклажаны у хозяев и их соседей.

Физик-компьютерщик (по-моему, его все же звали Вадим) оказался прирожденным пловцом. Он, прихватив авоську и нож, плавал на нефтяную платформу, собирал на опорах мидий. Я выплывал на половину дистанции, помогал дотащить урожай до берега.

Юля потом готовила, удивляя хозяев, moules a la mariniere – не жалела рислинга.

В Кацивели проживал не то Иваныч, не то Петрович, отставной капитан дальнего плавания – красномордый пожилой миляга в тельняшке. В один из дней он отправился в Ялту за пенсией, вернулся через два дня без денег, но с роскошным полуметровым скатом, которого ему подарил собутыльник.

Мы сидели на пляже, под пушками, и наблюдали, как жена Иваныча-Петровича гнала его по волнорезу, колотила по полосатой спине скатом, будто теннисной ракеткой. Думаю, больно: у ската колючая спина.

Капитан прыгнул в море, притаился возле сваи. Жена бросила рыбину на волнорез, а мы ее подобрали. Юля и Вадим сомневались, можно ли есть ската: напрасно, это одна из самых вкусных рыб. Юля Токайе приготовила ее отменно, но чистить пришлось мне, а это трудное занятие.

Пора было ехать в Москву. Юля, Юля, Вадим и я добрались на машине до Ялты и пошли обедать в «Ореанду». Накормили нас скверно, мы заглянули в валютный магазин «Каштан», украинский аналог «Березки», и накупили орешков, чипсов, виски и зачем-то крымского хереса. Улеглись на лужайке перед «Ореандой» и устроили пикник. Мимо по набережной ходили менты и не знали, что делать с нами: времена были смешные и странные.

Тут нам пришло время ехать в аэропорт, а Вадиму и Юле – возвращаться в Кацивели, они оставались еще на несколько дней. Мы начали искать такси. Тут же подкатила галлюцинозная открытая машина желтого цвета: длинный капот, волнообразные крылья, широкие черные подножки.

Пока катились, водитель рассказывал, в каких фильмах на ялтинской киностудии снимали его автомобиль, не то «Мерседес», не то «Опель».

На перевале моросил дождик, висел туман. Мы попросили остановиться и выпили массандровский херес. В аэропорту меня не хотели пускать в самолет, но Юля заверещала: «Да вы знаете, кто это? Да это великий русский художник!» Сейчас бы этот довод не сработал, тогда мне чуть ли не честь отдали.

В самолете, в широкофюзеляжном Ил-62, мы себя вели безобразно. На полчаса заперлись в туалете, а когда шли обратно к своим местам, пассажиры отводили глаза.

В Москве была ночь и ливень.

210. Качи-Кальон
2008

С Андреем Филипповым мы поехали из Бахчисарая к горе Качи-Кальон, к очередному пещерному поселению. Вроде бы Качи-Кальон переводится как «крестовый корабль», но как-то очень извилисто. Ясно, что «кальон» – это измененный «галеон», а слово могло попасть к татарам или грекам (кто жил лет четыреста назад в этих краях?) из османской Турции. Но почему «качи» – «крест»? От армян, ведь «хач» – это «крест» по-армянски? Но гора стоит над рекой Качей. Название реки тоже армянское? Есть и другая версия: «кач» восходит к имени какого-то кыпчакского рода.

Как бы то ни было, эта гора, отвесным склоном высотой в пару сотен метров обрывающаяся в долину Качи, действительно по очертаниям похожа на огромный корабль, и на его боку темнеет глубокая трещина в форме креста.

Красивое место.

Мы начали подниматься, и на полпути я понял, что взобраться наверх мне уже не под силу, да и к тому же крымских пещер я насмотрелся достаточно. Андрей хотел было лезть дальше, но, по-моему, скорее из ритуальных соображений: надо еще раз подняться на Качи-Кальон, и всё тут. Поколебавшись немного, он пошел со мной вниз.

Мы пересекли реку по бетонной плотине и устроились на зеленой лужайке, под высокой яблоней, на которой набирали сок юные плоды. Блаженствовали, пили вино, смотрели на Качи-Кальон, время от времени окунались в уже прогревшуюся на весеннем солнце воду.

Мимо проходила татарка в длинном платье, в платке по бровям, с двумя маленькими детьми. Андрей, видимо приняв ее за попадью, неизвестно зачем спросил: «Не знаете, который час, матушка?» Она посмотрела на него с ненавистью.

211. Кваккенбрюкке
1992

Мы ехали ночью из Ганновера в Гандеркезее, и Юрген вдруг остановил машину. Сказал, что необходимо выйти: это важное место.

Вокруг темень, тянется по прямой дорога, посередке – разделительная полоса. Перед нами мост через какую-то реку. Юрген веско произнес странное слово: «Кваккенбрюкке».

Позже я узнал, что это Quackenbrueck на одном из нижненемецких диалектов означает «творожный мост».

То есть берега из сыра, река – молочная, а мост из ненадежного материала.

212. Кежмарок
1998

Водитель Мадярич сказал: «Теперь поедем в Кежмарок». Я не знал, что за Кежмарок, но для русского слово звучит неприятно. И отправились в Кежмарок – по зеленым холмам, мимо беленьких деревень с гнездами аистов на крышах. На северо-востоке рисовались в небесном тумане Карпаты и Большая Татра.

Вот мы и в Кежмароке: мальвы да цементный заводик. Стефанич*** проехал по улице, обсаженной пирамидальными тополями, мы остановились перед покрытым соломенной крышей белым кубическим зданием с круглыми окнами.

Сначала мне показалось, что это какое-то достижение провинциального баухауса. Но оказалось намного лучше.

Перед входом в белый кубик на лавочке сидела старушка в белой косынке и черном платье. Она сказала: «Dobry den… Gruess Gott». Я уже знал, что в XIV веке в этих краях поселились саксонские колонисты, занялись в отрогах Карпат металлургией и торговлей. Они превратили глухой угол Европы в процветавший когда-то индустриально-торговый узел. Я это понял в Бардеёве, но Кежмарок? Что это?

Вошел в белый куб. Там висел плакат, объяснявший, что Кежмарок – это Kesmarkt, то есть «сырный рынок». Кошмар развеялся, особенно когда я вошел в пространство белого куба, от которого ничего не ждал.

Внутри – протестантский храм, больше всего похожий на стадион для бокса. Слева – трибуны для женщин, справа – для молодых мужчин, прямо – для старейшин (представляю их высокие и широкополые черные шляпы), за спиной – не знаю для кого.

Сиденья трибун сплошь покрыты веселой полихромной резьбой: пухлые херувимы, наполненные жизнью виноградные грозди, корнукопии, из которых сыплются золотые яблоки, и рыбы, львы, розы и олени с рогами, ветвящимися, как ветви небесного дерева.

Сидеть на этом трудно, зато думать хорошо.

Я не люблю Жака Кальвина: он был умнее, чем Иосиф Сталин, но в конечном счете – его предшественник. Последователи Кальвина в Западных Карпатах оказались умнее, чем вероучитель. Внутри куба, оштукатуренного белым и прорезанного, как корабль, иллюминаторами, они создали райские кущи. Это ведь символ ковчега и одновременно парадиза: вокруг бушуют волны мирского океана, внутри все твари живут в мире и согласии.

Сидя на скамье храма в Кежмароке, разглядывая крылья ангелов и борьбу ягод в виноградных гроздях, гладя их рукой, понимаешь: жизнь и правда может победить смерть неизвестным науке способом.

213. Кёльн
1987–2004

Я его впервые увидел в марте 1987 года из окна поезда, подъезжая к Парижу. Естественно, я встречал много изображений Кёльнского собора, но одно дело – плоская картинка, другое – лицезреть это удивительное сооружение в движении, своими глазами. И я не знал, что он стоит бок о бок с вокзалом (именно так, хотя разумнее сказать, что кёльнский хауптбанхоф построен рядом с собором).

Это очень важно. Железная дорога – наилучший образ движения по горизонтали, смысл готического собора – вертикаль. Я плохо знаю историю Кёльна, римской колонии, прототипа всех будущих колоний, но показательно, что вокзал построили так, будто кажется, что собору хочется отползти в сторону от рельс, шпал, перронов и толп пассажиров. Мог бы – улетел куда подальше, но ведь и городские власти наверняка могли найти место для вокзала, хотя бы в полукилометре. Не сделали этого – и у нас есть удивительный религиоведческий и культурологический результат. Секулярное передвижение по плоскому туда-сюда оказалось в изумительном противоречии со стремлением в то, что умом принципиально понять нельзя, и стоящим на месте только по причине невозможности левитировать. Этот диссонанс приводит к фантастически сложному аккорду.

Я читал в какой-то язвительной статье, что соседство собора и вокзала в Кёльне объясняется очень просто. В этом городе всегда очень много пили по причине того, что здесь испокон века была плохая, гнилая вода. Ее заменяли пивом и вином. Вот и нашли место для вокзала не то спьяна, не то с похмелья. По-моему, в этой мелкой теории зерно истины есть, но только в том смысле, что алкоголь мог способствовать уже принятому правильному решению.

Имею в виду, что католицизм (а Кёльн до сих пор очень католический город) хорошо понимает, что религия – это что-то вроде правильно организованной транспортной сети, по которой, если умеешь пользоваться расписанием, картой и системой скидок, можно без особенных трудностей доехать куда угодно. Притом что в конечном счете все дороги ведут в известное место.

Через много лет я в этом мнении еще больше утвердился, когда во Втором Риме увидел Айя-Софию, построенную, когда особенных различий между римским и восточным христианством еще не было. Она очень похожа на вокзал (или вокзалы потом строили по системе Айя-Софии), и я не удивился бы, если б там висело табло с указаниями пункта назначения и времени посадки-высадки.

Более того, у подножия холма, на котором стоит Айя-София, находится железнодорожная станция.

В этом отличие католицизма от протестантства, предполагающего необходимость строительства персональных, идеально функционирующих вокзалов и разъездов, и от православия, где чем дорога и вагоны хуже, тем лучше, а точное расписание и скидки на стоимость билетов считаются пагубными для пассажиров.

А что касается архитектуры Кёльнского собора, бессмысленно обсуждать, что лучше – строгий и одновременно веселый рационализм лучших образцов французской готики или близкое к бреду конструктивное совершенство этого сооружения, похожего на живой кристалл и постоянно меняющегося в зависимости от того, с какого расстояния, с какой точки зрения и при каком настроении ты на него смотришь.

Снова я собор увидел через год, когда ехал в Берлин на выставку «ИсKunstВо». Вышел из вагона, прошел сквозь зал вокзала – там вкусно пахло жареными сосисками и картошкой. Понимаю, что многие, живущие в Германии, скажут: этот запах ужасен. Но я люблю Германию во многом благодаря этому аромату, а Кёльн для меня прочно с ним связан.

Вышел на площадь, где уличные художники старательно рисовали на потеху туристам цветными мелками на асфальте многометровые изображения собора и зачем-то Джоконды – на площади тоже пахло «братвюрстом» и жареной картошкой. Постоял у собора, рядом обнаружил здание, где когда-то начали фабриковать Eau de Cologne, – одеколоном не пахло. И отправился к Борису и Наташе Гройс, любезно меня пригласившим погостить пару дней.

Это было для меня важным временем: мы много общались, я многое услышал и, мне кажется, понял. Я уверен, что Борис говорит куда лучше, чем пишет, во всяком случае по-русски (немецкого я не знаю, а его английский – обычный академический жаргон), и он замечательный перипатетик.

Примерно через год я сделал обложку для книжечки Гройса «Дневник философа», изданной Таней Горичевой в ее домашнем издательстве «Беседа». Нарисовал крестики-нолики, и это было отчасти издевательством насчет стремления Бориса быть философом в том смысле, который ему мил. Забавно, что Боре обложка понравилась.

Но беседовать с ним, особенно прохаживаясь, – большое удовольствие.

Мы собрались погулять в парке рядом с домом, где жили Боря и Наташа, а заодно выбросить мусор. Борис очень интересно рассуждал о Паперном, а также о Бодрийяре и Гегеле.

Когда подошли к мусорным бакам, из них посыпались рыже-серые мелкие кролики, прыснули по хорошо подстриженной траве в кусты. Гройс объяснил, что в Кёльне кролики делают ту же работу, что в Москве крысы, вороны и бродячие кошки.

Через пару дней я увидел кроликов, неизвестно чем живших в нейтральной полосе между стенами, разделявшими ГДР и Западный Берлин.

Потом я приезжал в Кёльн несколько раз. В конце 80-х и начале 90-х он еще был важнейшим пунктом на карте современного искусства. У меня там случилось несколько выставок, например в знаменитой, но совершенно уже тухлой галерее Инги Беккер и в крошечной галерейке Кристель Резингер. В Кёльне постепенно поселились друзья из Москвы. Собственно, благодаря Кристель, бывшей депутатом горсовета, в Кёльне обосновались Ваня Чуйков, Вадик Захаров, Юра Альберт и Володя Наумец.

Но город я все равно знаю плохо. Мне известно, что собор уцелел только по причине того, что американские и английские летчики, бомбившие Кёльн в три приема, его пощадили: он был нужен как ориентир. Мне нравится, как старательно были заново построены романские церкви (как ни странно, новоделами они не выглядят), и, по-моему, совершенно никакая послевоенная застройка на самом-то деле очень хороша. Жители Кёльна наверняка по этому поводу со мной поспорят, но мне нравится: не лезет в глаза.

В последний раз в Кёльне я побывал весной 2004-го, через несколько дней после приезда в Дюссельдорф. Мы с Сашей поехали в Кёльн в гости к Вадику. Сидели в садике позади дома, где живет вся большая семья Порудоминских-Захаровых-Наумцов; заглянул Юра Альберт. Пили винцо и смотрели, как порхают зеленые попугаи.

Потом поехали куда-то на окраину города в большой магазин для художников за бумагой, которую я не смог найти в Дюссельдорфе. Когда вышли из него, по небу валила страшная черная туча. На следующий день пошел снег.

214. Кемери
1963

От Вайвари до Кемери было совсем близко, мы туда ездили на электричке несколько раз. Зачем – не знаю. Мне там было скучно. Какой-то парк, намного хуже, чем в Крыму, и санаторское здание, построенное, как теперь понимаю, на смене веков одним из специалистов по такого рода курортной архитектуре, привязанной к плоским ландшафтам Рижского взморья.

Там, как рядом с храмиком Двенадцати Апостолов в Судаке, пахло сероводородом.

Кемери – бальнеологическая станция, где течет серная голубая водичка и где, как я узнал из «Википедии», есть сапропелевые грязи. Думаю, с торфяных болот, обрамляющих реку Лиелупе.

И странное облачко памяти: высоченный ковыль в парке, его метелки серебрились на ветру. Мог расти ковыль в Кемери? Почему бы и нет.

215. Кёнигсвинтер
1988

Зачем Хаген и Рут Ламбсдорфы решили сделать выставку графики Бориса Биргера и моих рисунков из своей коллекции, непонятно. Если бы мы были противоположные художники, в этом еще был бы какой-то смысл, но мы просто вообще не имели друг к другу никакого отношения.

Впрочем, это была моя первая выставка на Западе, которую я видел своими глазами. И место было странное, называлось оно Galerie im Margarethenhof, но, как я понял, было не то партийным центром, не то чем-то в этом роде. Какой партии оно принадлежало, не знаю. Может быть, СПД. По-моему, там висел портрет Фридриха Эберта. Но граф Хаген, насколько помню, к социал-демократам не принадлежал – во всяком случае, его брат был большим начальником в либеральной партии. Кажется, с ним был связан некий громкий политический скандал.

Я приехал в Бонн и с Ламбсдорфами отправился в лесистые холмы – кое-где стояли аккуратненькие дома, уже темнело. Приехали в Кёнигсвинтер, я увидел псевдоготический замок, называвшийся Драхеншлосс. Рут мне сообщила, что, по легенде, именно тут Зигфрид убил дракона, а также что Байрон описал пейзажи Кёнигсвинтера в «Чайльд Гарольде». Я их, к сожалению, не разглядел.

Въехали в парк, остановились возле бело-желтого здания – не то барокко, не то стилизация. Это и была «Галерие им Маргаретенхоф».

Висели мои и Биргера картинки. Было много народа, в основном политики и бизнесмены. Почему-то там оказались Витя и Рита Тупицыны. Среди публики был некий человек-гора, огромного роста и толщины, с пунцовым лицом. Все прочие к нему относились с глубочайшим почтением. Жалко, я мало знал про немецкую политику, это точно была какая-то очень важная персона.

Разносили шампанское и пирожные. Мы вернулись в Бонн, я переночевал у Ламбсдорфов, а с утра поехал обратно в Париж.

Рита потом напечатала статью – там про искусство почти ничего не было (да и правильно, что про эту выставку можно сказать?), она в основном ругалась, что немецкая шипучка никуда не годится, а пирожные были слишком жирные.