Текст книги "Аахен – Яхрома"

И

173. Ивано-Франковск
1979

Этот город я видел пару раз из окна поезда и думал: в чем его смысл? Возле вокзала – дома австрийской, совсем не русской и не советской постройки. На вокзале – красный с синей полоской флаг советской Украины.

Было когда-то местечко, потом стал город Станиславув в честь Станислава Rewery-Ленивца Потоцкого, разгромившего русских в 1660 году у Чуднова, – спасибо маме, она мне рассказала, что история русско-польских отношений похожа не только на смертоубийство, но и на тончайшее кружево.

Потом город назвали в честь Ивана Франко.

К моему стыду, я ничего из Франко не читал, а если читал – не запомнил. А вокруг Ивано-Станиславово-Франковска – зеленые холмы да поля, дома и птицы; тянутся вверх-вниз провода на столбах вдоль рельс в сторону Львова и Черновцов.

174. Иериссос
2002, 2003

Мы отправились в этот городок с заманчивым названием («Святовятый»? «Отсвятый»?) за продуктами – в Девелики не появился ни зеленщик, ни булочник, ни молочник. Еда у нас закончилась.

За нами на ржавом «Рено» заехал Ричард Уитлок с женой Марией и дочерью Икави.

До какого богоборческого (или богостроительного) предела должны дойти английский агностик, с молодости живущий в Греции, и придерживающаяся троцкистских мнений гречанка, чтобы назвать дочь Гекубой?

И мы отправились по дороге вдоль моря, мимо колючих холмов, в сторону Святой горы. Мария Цанцаноглу (Мария Уитлок осталась в деревне) махнула рукой из окошка автомобиля, ветер был жаркий: «Вот, это и есть Иериссос, а раньше он назывался Акантос, и здесь Ксеркс прокопал канал через мыс, смотри, его следы видны до сих пор, но афиняне его все равно победили».

Надо быть греком, чтобы разглядеть то, что не видно, – я следов канала, прокопанного персами, не различил. Но увидел нынешний Иероссос-Акантос: придорожные магазины, торгующие приспособлениями для жарки мяса на даче и жуткого вида эллинизирующими садовыми статуями, сделанными из композита, автозаправки, белые и сливочного цвета дома с надписью Zimmer frei и запаренные отдыхающие северноевропейского происхождения.

Но: синее-синее море, и небо, выцветшее под солнцем, и верфи, где на стапелях стояли недостроенные корабли – небольшие, те самые баркасы и шаланды, без которых не поешь барабульку, осьминогов и ставриду. Мария сказала: «В Иериссосе главное в Северной Греции кораблестроительство».

Хорошее: не тупые колоссы вроде Ocean Princess, которая похожа на хрустальный кукурузный початок.

С эвкалиптов облезала плетями кожа, Мария заметила: «Я не очень православная, но монахи с Афона, во-первых, отдали свои болотные земли, где летали одни малярийные комары, беженцам из Анатолии. Во-вторых, посадили эвкалипты».

Мы купили в Иериссосе-Акантосе нежнейшую ягнятину, фету, хлеб, перцы, персики, сигареты, вино, туалетную бумагу, Bacardi, помидоры, зеленые травы, шампунь, кока-колу, лук, питьевую воду, чеснок, овечий йогурт и кабачки.

И поехали обратно.

175. Иерусалим
2000, 2003

В первый раз. Нас привезли из Тель-Авива и Яффы в Иерусалим вечером, а рано утром надо было ехать в Эйлат, в гостиницу all inclusive. Мы с Даней побежали в Старый город, благо близко, – нас поселили в гостинице на Сионской площади. Ходили в темноте по узким улочкам, пытались понять, где что – где Стена Плача, а где храм Гроба Господня?

Блуждая по этим кишкам Иерусалима, я вспомнил историю из Агнона: как мертвые хасиды перекатывались по подземным полостям из Карпат в Палестину, чтобы упокоиться поближе к гробнице Давида.

Через три дня мы вернулись в Иерусалим. По городу нас водил Володя Рубинчик. Про наше ночное хождение по Старому городу он сказал: «Это напрасно. Арабские хулиганы могли ограбить, а еврейские полицейские забрать в участок и держать там, выяснять, зачем вы ночью ходите по арабскому кварталу».

Днем Иерусалим выглядел совсем по-другому. Непонятно, как эти улочки выдерживали такое количество разношерстного народа и почему этот город не взорвался от висевшего в раскаленном воздухе тумана общего безумия, – там и шахидской бомбы не надо. Мы проталкивались сквозь кипящий хаш толпы, Даня купил иерусалимские свечки, а я глядел на маслины и соблазнился миской с изящным сине-желтым узором; мы ели фалафель, который Володя покупал у какого-то лучшего арабского фалафельщика, и долго стояли в очереди, чтобы посмотреть, как евреи в больших шляпах безнадежно, но упорно молятся у Котела.

В храме Гроба полоумная американка освящала свой фотоаппарат-мыльницу на мироточивом камне. Греческие и армянские монахи тупо толкались локтями возле Куклии. Проходивший к выходу из церкви францисканский монах привычно, сквозь зубы, буркнул: «Mais dites donc…»

На фасаде церкви к окошку приставлена была выбеленная солнцем деревянная лесенка, выглядевшая сделанной из костей, а за окошком над ней качал головой молящийся армянский монах в остроконечном куколе.

На крыше эфиопского монастыря, который эфиопы-монотелеты никак не могут поделить с коптами-монофизитами, вход в глинобитную куполообразную хатку был заколочен крестом, сбитым из корявых досок и выкрашенным синей краской, куда более синей, чем безжалостно синее небо Израиля.

В Гефсимании меня ошеломили почти мертвые оливковые деревья, видевшие Иисуса, молившиеся ветру серебристыми листочками.

У выхода из Масличного сада румяный англиканский священник, похожий на Шалтая-Болтая, сидел на плешивом верблюде, а его паства с голубенькими седыми кудельками восторженно фотографировала это зрелище.

Кладбище на склоне ущелья Геенна выглядело как разбросанный щедрой рукой сахар-рафинад. На обратном пути, в толкотне via Dolorosa, я снова засмотрелся на маслины, петрушку и апельсины, на американских паломников, волочивших взятые напрокат трехметровые кресты: они цеплялись перекладинами за углы зданий и лотки, петрушка сыпалась на отполированную брусчатку. Тут у меня стырили бумажник с последней сотней долларов. Я занял денег у Дани, но так и не отдал. Через два года он умер.

Во второй раз. В Иерусалиме шел дождь, дул смешанный с песком мокрый ветер и было пустынно. Хасиды предохраняли свои большие шляпы от непогоды натянутыми на них полиэтиленовыми пакетами – у кого черными, у кого белыми или прозрачными, а у кого в веселые цветочки – из ближайшего супермаркета.

Только что началась вторая война с Ираком, и никто не знал, шарахнет ли Саддам по Израилю чем-нибудь посерьезнее, чем советскими «Скадами». По улицам Иерусалима малолетние школьники шли домой, волоча за собой картонные коробки с противогазами. Было ясно: в случае чего, они не успеют натянуть противогаз на голову.

На следующий день был Пурим, и мы пошли в Меир-Шеарим. По улицам, галдя как птичий базар, носились детишки, наряженные американскими полицейскими и привидениями из голливудских фильмов, взрывали петарды.

Могилы над Геенной теперь выглядели как подмокший сахар, а в Масличном саду рядом со страшными деревьями цвели алые розы – капли дождя скользили с листьев и лепестков.

Возле Котела кивали головами молящиеся. Володя нас снова повел в эфиопский монастырь, и крест, загородивший вход в глинобитную бобровую хатку, оказался еще синее под низким небом, по которому неслись серые облака.

Фалафельщика мы не нашли – все лавки были закрыты. Но так же качал головой монах в островерхом куколе за окошком, к которому приставлена лесенка, и так же пихались локтями его единоверцы и греки.

Мы спустились в эфиопскую церковь храма Гроба Господня и увидели то, что не забуду никогда. Мой слепой чернокожий ровесник, одетый в аккуратный бедный темно-серый костюм (его вел под локоть спутник), подошел к алтарю и положил на него букетик – три увядшие веточки сурепки.

Он не видел эти нищие лилии полей. Но он стремился к святым местам. Он их знал заранее. Мне стало стыдно: что я делаю в Иерусалиме?

176. Изборск
1979, 1981

Мы с Машей приехали из Пскова в Изборск морозным пасмурным днем. Возле автобусной остановки стояло несколько старушек, торговавших мочеными яблоками. На снегу они сияли солнечной желтизной и мандариновым, новогодним ароматом. Мы вспомнили историю про Пушкина: как он прохаживался по псковской ярмарке в нагольном черном полушубке, из-под которого выглядывала кармазинная рубаха, длинными ногтями обдирал кожуру с апельсина и бросал ее в белизну снега.

Ни в Изборске, ни в Пскове апельсинов в наши времена не было. Были моченые яблоки, покрытые пушистыми кристалликами льда, – не менее вкусные, чем апельсиновая гранита.

Пришли к крепости, рыжевшей лишайниками на бугристых валунах среди голых деревьев на просвет серого неба. Увидели белую церковь (на самом деле на снегу она играла то голубыми, то желтыми отсветами) с черными каменными крестами, вмазанными в стены. Удивились местным деревенским дворам: изгородь, хлев, ворота построены из сланцевых плит не то пятьсот, не то пять лет назад, а дома, как обычно в России, – перекосившиеся срубы.

Сходили по дну Изборской котловины в Малы.

В 81-м я снова поехал в Изборск – мне очень туда хотелось. Наши отношения с Машей стали чудовищными, в Москве меня ничего не держало и тошнило от общения с друзьями и коллегами по длинной и замысловатой истории, которая называется «московский концептуализм». И надо было как можно лучше сделать иллюстрации к сборнику пьес Мишеля де Гельдероде – это был заказ, дававший возможность жить полгода безбедно, а главное – эти фламандские истории действительно были чудесными.

Я слез с автобуса и пошел искать жилье. Нашел быстро. И хорошее. Это был двор с изгородью из сланца, стоявший близко к кончику мыса, где находится Труворово городище, над озером. Хозяйка мне сдала просторную комнату, половину ее занимала печь, на которой было по-гречески нацарапано карандашом: «Проклинаю тебя, Изборск». Греческого я не знаю, но «анатэмато» и «извореско» понял. Мне сначала стало очень неуютно. Но я быстро сообразил, что в этом доме наверняка жили практиканты-историки из МГУ, копавшие Труворово городище, и кто-то из них был с классического отделения. А чем его (ее?) обидел Изборск, я не узнаю, да и не хочется.

Я прожил в Изборске месяц с чем-то. Пил парное козье молоко, которое мне продавала хозяйка, ел хлеб, бычков в томате, плавленые сырки и липкий черный хлеб – больше ничем в Изборске не торговали; рисовал иллюстрации к «Сороке на виселице», «Красной Магии» и «Проделкам Великого Матриарха».

С утра бежал вниз к озеру по зеленой-зеленой траве, купался в холодной воде, смотрел на небо и облака – как хороши они были в бледной глубокой синеве, какие прихотливые мизансцены они выстраивали в небе! Ходил в Малы, перепрыгивал через болотистые протоки, иногда обнаруживал возле тропинки, среди хвощей, валун с вырубленным на нем крестом и надписью: «Нике».

Рисунки к «Золото-Красному», к Адольфу-Луи Мартенсу у меня вышли плохие. Но зато по вечерам я сидел на носу мыса, за церковью и древним каменным крестом, наблюдал, как над Изборском гаснет закат, и пил Ābols Pussaldais, латышское «Яблочное полусладкое» с привкусом осенней гнилости, – в Изборске продавали только его.

И смотрел, как в прозрачном темном воздухе кувыркались, будто штурмовики-бомбардировщики, черно-белые чибисы; их крылья и хвосты гудели: «Ттрррууувооррр…»

177. Инвернесс
2002

Мы прилетели в Инвернесс из Лондона на психоделически-розовом самолете какой-то бюджетной компании. В Лондоне было почти жарко, хотя весна только начиналась, а в Инвернессе бежали по небу низкие рваные облака и дул ледяной ветер. Тут же стало ясно: это не Англия, это совсем другое. И не было ни одного великобританского флага – только бело-синие кресты святого Андрея. И реклама виски, лососины, твида.

Аэропорт Инвернесса был почти пуст, как и самолет, на котором мы прилетели. У полосы, выкатывавшей багаж, кроме нас стояли близкие к карикатурности охотники – дамы и господа среднего возраста. Куртки Burberry’s, клетчатые шарфы, болотно-зеленые твидовые гольфы, заправленные в толстые шерстяные носки, тяжелые рыжие ботинки. Боже, я бы сам так нарядился! Великолепные чемоданы из потертой свиной кожи и ружья (наверняка редкого качества) в дивных кожаных футлярах. Господи, зачем мне такие чемоданы и ружья?

Мы арендовали странного вида вишневый «Фиат-Мултипла» и поехали в Драмнадрохит, мимо поля Каллоден и фьордов Боли и Мари, противоположный берег которого еле виднелся за горизонтом свинцового шторма.

Потом мы на пару часов останавливались в Инвернессе. Хотелось узнать, что это такое – столица Хайлендс?

Население пятьдесят тысяч, статус города получил пару декад назад, и тихо там, как в маленькой деревне.

Тюдорианский замок из гранита, построенный, видимо, при королеве Виктории; такого же вида церковь, от которой веет кальвинистским безумием; гранитные дома с зеркально отмытыми окнами да магазинчики с твидом, виски и имбирным шотландским печеньем. Быстро течет река Несс.

И бледное-бледное небо, яркое, как глаза шотландца на багровом лице. По нему бегут рваные снежные тучи.

Я бы хотел быть шотландцем и жить в Инвернессе. Но, следуя Кальвину и Ноксу, понимаю, что мне предопределено не быть шотландцем и не жить на берегу Фирт Мари.

178. Институт Питания
1976, 1977

У Коли Паниткова была дача между Лобней и Икшей, близ платформы Институт Питания. Туда от железной дороги, где в тупике на ржавых рельсах стояли зеленые теплушки и между березами висело нищее бельишко, надо было, миновав кусты акации, идти по сырому и густому лесу минут двадцать. Пахло поздними грибами, на тропинке валялся лосиный навоз. Дача была большая, с пузатой коробчатой крышей. На участке стояла бензиновая бочка с проделанными в ней дырками, из них свисали стебли с завядшими листьями: отец Коли растил по методу гидропоники клубнику.

Еще в пяти минутах хода через густой сырой лес, где обильно росли осенние сыроежки, чернушки и белянки (почему-то там всегда была осень), открывалось Киевогородское поле, где «Коллективные действия» устроили многие из своих удачных акций. Теперь там стоят дома и живут какие-то люди.

В полукилометре к северу от Колиной дачи был заболоченный лесок, отделенный от поселка Института питания полем, засаженным турнепсом огромного размера. Мы зачем-то выкапывали из грязной земли гигантские корнеплоды, даже пытались их есть. Вкус был отвратительный, плоско-приторный. Коля уверял, что турнепс вырос такой потому, что ученые из Института питания (полдюжины серо-белых, как турнепс, пятиэтажек) его подкармливают радиоактивными удобрениями.

В лесочке на прогалине между осинами и елками росли великанские борщевики: суставчатые стебли толщиной в руку и высотой в три человеческих роста, наверху зонтичные соцветия полуметрового диаметра.

Лил дождик. У Коли Паниткова был нож наподобие мачете, мы рубили борщевик, как рубят тропические заросли в Амазонии.

Били друг другу по голове длинными пустостенными цилиндрами, в воздухе висел одуряющий сладко-пряный аромат.

Везли домой в Москву самые победительные, нерастрескавшиеся стебли борщевика, засушивали их. Один такой стебель у меня хранился до отъезда во Францию.

179. Искона
1975

Эта речка, приток Москвы, течет поперек старой дороги из Рузы в Можайск. Не знаю, как сейчас, а тогда по ней мало кто ездил. Дорога с ухабистым асфальтом была очень красива: то холмы и поля, то темный лес, иногда она бывала похожа на туннель. Ветви закрывали небо.

Мы с Машей сели на автобус, ехавший в Можайск, рядом с Висельной горой. Вышли перед мостом через Искону – Маша знала это место с детства. Поднялись от обочины по тропинке, заросшей брусникой и черникой, на высокий песчаный берег реки. Стояли и пахли на солнце старые высокие сосны, их кора была не рыжей. Золотой.

И небо светилось лазурью, а облака на нем сияли снежной белизной. Искона быстро текла по светлому песку, и по течению тянулись вялые плети водорослей. Щебетали, скрипели и попискивали лесные птицы.

Искона – очень красивый топоним. Но близкий к китчу. Даже трудно поверить, что такая река на самом деле есть. Я не думаю, что это славянское название (вокруг Москвы нет ни одного славянского гидронима). Скорее всего, оно балтское, затем удачно освоенное русскими. Впрочем, не исключено, что на языке каких-нибудь ятвягов оно по смыслу было близко к славянскому.

За соснами, на берегу стоял почерневший старый дом, как из пьес Чехова в советской кинопостановке: мезонин с точеными балясинами, широкие окна, забранные частым переплетом, и веранда с трельяжем, увитым белым с фиолетовым посвистом вьюнком. Там сидела пожилая женщина в войлочной белой шляпе, мы поздоровались.

Это было похоже на галлюцинацию: почему в Советском Союзе, несмотря ни на что, кто-то живет, как если бы буржуазная война не началась? Маша с этой дамой общалась когда-то раньше и объяснила: этой семье чудом удалось сохранить гнездо.

Искону я вспоминаю часто и думаю, что владельцам странного дома помогло имя этой речки.

180. Искья-Понте
1999

Там – коническая скала, стоящая метрах в трехстах от острова Искья. При Наполеоне к ней построили дамбу, вот и мост.

На вершину скалы можно подняться либо на прорубленном в скальном массиве лифте, рассчитанном на дюжину персон, либо пешком по спиральной крутой дорожке. Я это проделал и так и так – по тропинке лучше. Вянут под синим небом грозди винограда, почему-то никем не убранные; осы носятся вокруг сладчайших осенних помидоров, заботливо подвязанных к рыболовным лескам, протянутым между фасолью и лимонными деревьями. Лимоны зверскими лимонно-желтыми сущностями светятся в зеленой, почти черной листве.

На вершине скалы – очень серьезный, зубчатый башенный замок, построенный испанцами в XIV–XV веках. И волшебный вид Тирренского моря.

Ниже него – женский доминиканский монастырь, выбитые в скале пещеры и террасы, с которых всегда открывается бесконечность неба, обнявшего море.

В одной из пещер – фреска неведомого giottesco, сцена Рождества, если верно помню. Поперек нее написано: «Здесь был Марко». В другой – что-то, что мы с Сашей приняли за монастырский туалет: в выбеленном гроте вмазанные в штукатурку конические терракотовые тазы с дыркой в углублении. Оказалось все интереснее: умерших монахинь, перед тем как отнести в костницу, усаживали на эти унитазы, чтобы стекали трупные соки. Когда подсыхали – их сажали в ниши оссуария. Если скелет рассыпался, из костей выкладывали узорчики по стенам.

181. Искья-Порте
1999

В нашем гостиничном номере потолок был черный от комаров. Даже я страдал от них, Саша тем более. Зато из него был выход в садик, где росли мандариновые деревья, с которых ночью падали плоды и бились с шлепком о землю.

Это было царство цитрусов, из них главными были лимоны.

Лимоны были везде: разнообразные лимоны в ларьках зеленщиков, ликер Limoncello в винной лавке, фаянсовые лимоны разного размера в сувенирных магазинах.

По улице, ведущей из Искья-Порте в Искья-Понте, проехал на черном скутере Vespa черноусый человек, у него в ногах сидел кудлатый черный пес и мел свесившимся хвостом дорогу; корзинка за спиной набита лимонами.

Кажется, цитрусовый запах забивал бензиновый чад.

Все это удивительно сходилось с ультрамариновым небом над морем.

Мы вернулись с Капри и увидели, как insulari встречают прибывшую из Неаполя икону Непорочной Девы, освященную пустосвятом падре Пио: они вприпрыжку бежали за бронированным фургончиком, убранным бумажными розами и живыми лимонами.

Потом мы сидели в ресторанчике на краю гавани, запивали еду горькой Lacrima Cristi и смотрели, как в море обнадеживающими лимонами светились фонарики на рыбачьих лодках, уплывавших в морскую тьму.

К

182. Казань
2005

В Казани ждали Путина на тысячелетие города. У пристани нас встретил взвод ментов в свежестиранной серо-голубой униформе. Из мутной Волги на соседний причал выбирались «люди-лягушки», подводные бойцы России. Один снял маску, обнаружилась физиономия как на рисунках Агина к «Мертвым душам»: голубые глазки на толстом лице.

Старые улицы города состояли из фанерных декораций с нарисованными окошками – я вспомнил Киев, когда там праздновали 1500-летие, или Москву, где Потемкин так и торжествует свой случай с императрицей.

Видели башню Сюмбеки (хорошая, острая как игла) и отреставрированный кафедральный собор, стоящий рядом с новопостроенной кафедральной мечетью. Православный собор отреставрировали так, что он выглядел как московский ХХС. Мусульмане себе построили мечеть, более похожую на пятизвездную гостиницу в Тунисе.

Казань наверняка хороший город, но я ее не увидел.