Текст книги "Аахен – Яхрома"

216. Кёсег
1998

Приятен городок Кёсег на западе Венгрии, у самой австрийской границы. Зеленые холмы, среди них он как игрушка. Впрочем, эта игрушка в XVI веке долго держала осаду огромной турецкой армии, и это во многом предопределило разгром турок под Веной.

За последние века три Кёсег изменился очень мало. Крепостные стены, старинные дома, ренессансная ратуша с расписными стенами. Несколько церквей, в одной из них – готической, Святого Якова – интересные фрески XIV–XV веков, очень яркие и, по-моему, с сильным итальянским влиянием.

На площади перед ратушей – живописный рынок. Австрийцы покупали колбасу, сыр, вино, фрукты-овощи – в Венгрии дешевле и очень вкусно.

217. Кестхей
1998

Здесь я провел всего час, не больше, и видел только пышный дворец XVIII века графов Фештетич на берегу Балатона и примыкающий к нему замечательный парк. В Кестхее один из Фештетичей основал Georgicon – первый в Европе сельскохозяйственный институт; кажется, он и сейчас один из ведущих. Во дворце, который я пробежал почти бегом, хорошо сохранившиеся интерьеры и впечатляющая библиотека, бесконечные портреты Фештетичей и их родни, на стенах – невероятного размера оленьи рога. А парк действительно очень красив и разнообразен.

218. Кечкемет
1998

Долго и скучно тянулись по пуште, потом начались сады, мы въехали в Кечкемет. У меня этот город ассоциировался только с вермутом Kecskemet, которым торговали в СССР, да палинкой с тем же названием. Когда попробовал в Кечкемете настоящую кечкеметскую абрикосовку, понял, что это совсем другое.

Город вполне хорош, зеленый, весь в садах. Правда, видел-то я только главную площадь: барочная церковь, неоклассицистическая синагога, закрытая по причине отсутствия евреев, и памятник Лайошу Кошуту.

И поехали на юго-восток Венгрии, в сторону границы с Хорватией.

219. Киев
1982

Мы с Колей Козловым были в Одессе, а оттуда решили поехать в Киев, к его родственникам. Я там раньше не бывал, только несколько раз проезжал через город по пути в Карпаты и обратно.

Мы прибыли в Киев за две недели до празднования 1500-летия города, события совсем фиктивного. Почему 1500 лет, а не 2000, не 1300 или не 1800? Понятно же, что на этих холмах над Днепром всегда кто-то жил. К юбилею готовились лихорадочно, на каждом углу что-то красили, приколачивали, рыли и закапывали, клали асфальт, сажали цветы. Город мне понравился и удивил, хотя за несколько дней, что мы там пробыли, я посмотрел очень мало.

Самое замечательное в Киеве для меня – это холмы. Например, Замковая гора рядом с Андреевской церковью, в самом центре города. В десяти минутах Крещатик, а тут даже не деревенская, а какая-то безалаберно-выморочная жизнь. Покосившиеся домики, кусты сирени, яблони, коза залезла на обомшелую крышу какой-то развалюхи и смотрела за Днепр, будто дедуня-старовер из лесковского «Запечатленного ангела». На верхушке холма – бурьян, лопухи, ямы и загорелые вахлаки, выпивавшие и закусывавшие на краю одной из рытвин.

Или Труханов остров на Днепре, тоже в центре города. Вроде бы там нечто вроде ЦПКиО, на самом же деле лес, местами глухой. Тем же летом Сережа Мироненко приехал в Киев с палаткой, поставил ее на Трухановом острове и жил несколько дней.

Пошли в Лавру, в пещеры. Пускали туда только группами в сопровождении экскурсовода. Экскурсовод что-то бубнил себе под нос, а экскурсанты, все больше пожилые женщины в белых платочках, благоговейно прикладывались к мощам.

Впечатление от катакомб – сильное. Это был первый оссуарий, который я видел, и он более убедителен, возможно, чем костники Рима, Кёльна и Парижа.

Сидели с Колей в скверике напротив университета, рядом с памятником Шевченко, пили пиво. Коля рассказал, как несколько лет назад точно так же здесь сидел и пил пиво. Вдруг увидел, как по дорожке в сторону памятника ползет на коленях, воздев к небу руки, человек с длинными усами, одетый в вышитую рубаху, и причитает: «Ой Тарасю, Тарасю, що ж воны зробилы з ридною Украйною…» Из кустов выскочили два гражданина в серых костюмах, скрутили усача, скверик снова стал пуст, будто ничего и не было.

Ходили по рынку на Подоле – Колина родня жила где-то неподалеку. Таких обильных рынков в Москве не было.

Архитектура в Киеве, конечно, очень хороша. И София, и тот же Андреевский собор, и Лавра, и многое другое, что уже не могу вспомнить. Даже сталинская архитектура (я не большой ее любитель) на Крещатике – вся эта нелепая капуста и пузатые пилястры – в Киеве не коробит, она там органична.

Жалко, за все эти годы не было случая снова съездить в Киев: говорят, что он стал еще лучше. Я уверен, это так. Несмотря на роскошную дурь украинской политики <…>.

220. Киевогородское поле
1976–1983

От дачи Коли Паниткова надо пройти минут десять по редкому осиново-березовому и еловому лесу – и открывается широкое поле. Сейчас его, говорят, почти целиком застроили. Тогда то засаживали картошкой, то оно пустовало.

Если речь заходит о московском концептуализме, упоминание Киевогородского поля неизбежно: на нем «Коллективные действия» устраивали свои акции. Это случилось почти случайно. Кроме Паниткова, ни у кого из членов КД дач не было; кроме того, она недалеко от Москвы, добираться до этого поля сравнительно легко. Приглашенные (машин почти ни у кого не было) ехали до Лобни на электричке, потом на автобусе – почти до самого места.

А участники группы обычно ехали на дачу накануне. Ужинали, выпивали. Почему-то сложилось так, что пили грог – ром Habana Club с кипятком и сахаром. Наутро шли на поле.

Погода редко была хорошей: то мороз, то моросящий дождик. Правда, когда три часа перетягивали семикилометровую веревку с одного края поля на другой (это было «Время действия»), повезло: светило бледное осеннее солнце.

Почему поле называется Киевогородским, мне узнать не удалось.

221. Киккос
2000, 2001, 2003

Это самый чтимый монастырь на Кипре, и довольно древний – основан в ХI веке. Но к сожалению, он все время разрушался, и то, что есть сейчас, построено лет сто – сто пятьдесят назад, и не сказать чтобы удачно. Красотой не блещет. Но монастырь стоит хорошо – на одном из отрогов горного массива Троодос, с которого открывается широкий вид на лежащие внизу долины.

Главная святыня монастыря – чудотворная икона Богоматери, написанная, по легенде, апостолом Лукой и принесенная сюда из Константинополя. Наверно, древняя, но, похоже, ее много раз переписывали. Впрочем, судить можно только по репродукциям: лики Марии и Иисуса всегда закрыты покровами. Считается, что тот, кто увидит икону, неминуемо ослепнет. Так что не совсем понятно, откуда взялись репродукции, которыми торгуют в монастыре, и что на них сфотографировано.

Немного выше монастыря – холм Трони, где похоронен архиепископ Макариос, когда-то монашествовавший в Киккосе. На могиле написано: «С этой горы я могу видеть страну и народ, которые так любил». Несколько странно для православного христианина – желать смотреть на что-то из могилы. Могилу охраняют гвардейцы.

Рядом с могилой Макариоса часовенка, посвященная Богоматери.

Раз в год, кажется, монахи приносят сюда икону и, отвернувшись, чтобы не увидеть лики, снимают покровы. Через некоторое время так же, не глядя, возвращают их на место.

Странный ритуал, странное отношение к зрению на Киккосе.

222. Кинешма
2005

В Кинешме возле причала – стеклянный параллелепипед речного вокзала, построенного в 70-е, чудом сохранившийся в неприкосновенности и сейчас уже приближающийся к тому, чтобы стать архитектурной достопримечательностью. Правда, вместо советского агитпропа висит какая-то реклама. Рядом с ним в старом здании – от души разукрашенный в русско-матрешечном духе ресторан, предлагающий блюда настоящей купеческой кухни времен Островского. Я этой купеческой еды не отведал, но в городе Кинешме аромат волжского купеческого города не развеялся.

Естественно, сейчас он мало похож на то, чем был во времена Островского. Тогда там жило тысяч пять человек, ткали льняное полотно и торговали им. Сейчас – под сто тысяч, город не маленький.

Но его центр такой же одновременно бестолковый и самоуверенный, каким наверняка был когда-то. Холмы и овраги. Как положено: умеренно красивые, но амбициозные церкви, дома богатых купцов и дворян тяжелой уездной архитектуры, рядом утлые деревянные домишки, лебеда, лопухи да бурьян, тут же что-то советское.

Одно энергично ремонтируется, другое безнадежно ветшает. Рядом с винным супермаркетом «Ароматный мир» и офисом МТС – пункт приема стеклотары, как тридцать лет назад. Набережная с видом на широкую Волгу и бесконечные заречные луга, мост, который начали строить давным-давно, – вроде скоро закончат, а может, и нет.

Пошли в местный музей – там Айвазовский и какая-то ерунда, воссоздающая быт купеческой Кинешмы.

По площади перед речным вокзалом разъезжал разукрашенный плакатами микроавтобус с мегафоном, из него неслись оглушительные призывы к кинешемцам и гостям Кинешмы посетить концерт комика Гальцева. Этот Гальцев, про которого я раньше не слыхивал, нас преследовал все время нашего плавания по Волге.

223. Кисловодск
1970, 1971

Я ездил в Кисловодск дважды, когда два раза лечился в Пятигорске в санатории, – просто так, посмотреть что это такое.

По воспоминаниям, Кисловодск симпатичен. Красивы окружающие невысокие горы; кажется, забавна галерея, где пьют нарзан, построенная в английском псевдоготическом стиле. Был еще бульвар, по которому прохаживались курортники с синими с золотым орлом фарфоровыми плоскими кружками с носиком-соском возле ручки. Был курзал – насколько помню, что-то такое эклектическое, конца XIX века. И черный чугунный орел, сидящий на декоративной горке, – почти такой же имеется в Пятигорске.

Нарзан был вкусный, лучше, чем из бутылки. Потому что он тек прямо из земли.

У входа в курзал белобородый старик, похожий на Циолковского, точил ножи на фантастическом станке, где каменные круги вертелись на сияющей конструкции, сделанной из начищенной латуни и желтоватого оргстекла.

Но лучше, чем Кисловодск, я помню дорогу туда. На полпути между Пятигорском и Кисловодском электричка ехала мимо холмов почти идеальной полусферической формы, поросших осенней серо-зеленой травой. Холмы уходили вдаль все более теряющимися в сизой дымке волнами.

Когда я ехал в Кисловодск в первый раз, напротив меня уселась девушка невероятной красоты. Бронзовый загар, миндалевидные, чуть скошенные глаза с бледно-серыми радужками, пухлые губы, сложенные в постоянной полуулыбке. У этой красавицы были очень коротко остриженные черные курчавые волосы с седой прядкой надо лбом. Я уверен, что седина была натуральная: тогда в СССР столь затейливо не красились.

В те времена я бредил Индией, адвайта-ведантой и буддизмом. И сразу понял: это аватара Шивы.

Наверно, во второй раз я поехал в Кисловодск, чтобы снова ее встретить. Не повезло.

224. Климовск
1985, 1990, 1992

На даче у Миши Рошаля я бывал два или три раза за все время, что мы дружили.

Это обычное сооружение из белого кирпича, что когда-то считались богатым, с деревянным вторым этажом. Оно стоит в линию с еще десятком подобных домов у пруда, а за прудом – город Климовск. Блочные пятиэтажки и брежневской постройки Дом культуры, куда мы ходили, так как Мише попритчилось, что хорошо бы там сделать выставку: он был знаком с директором этого ДК. Естественно, из этого ничего не вышло – и хорошо.

Зато у Миши на даче жила удивительная серая кошка, занимавшаяся бартером. Она очень ловко ловила в пруду плотву, приносила рыбешек на кухню и истошно вопила, пока ей не давали колбасы или сыра. Зачем ей была нужна условно съедобная даже для людей колбаса и сыр со вкусом пережеванной промокашки, не знаю. Наверно, свежая рыба ей опостылела. Ну а мы недурно закусили поджаренной плотвой: за два часа она натаскала не меньше двадцати рыб.

Ныне я думаю: эта кошка по-своему творила евангельское чудо.

225. Клин
1971

Был там однажды, давным-давно – на пути из Теряево, где Иосифо-Волоцкий монастырь, в Москву. Глупо было бы желать, чтобы он остался таким же, как тогда: думаю, местным не очень нравилось жить в городке, где в магазинах шаром покати, а за колбасой надо ехать в Москву.

Наверно, в Клину (или Клине?) очень многое поменялось. Надеюсь, к лучшему для жителей.

Для меня Клин – это трогательный подмосковный городок, который я вспоминаю, как ни странно, довольно часто и с которым меня мало что связывает.

Мне нравится его имя. Тут же вспоминается «взять за клин» и «куда ни кинь, всюду клин». Хорошо, что Клин стоит на речке Сестре, и я уверен, что русские «клин и сестра» – это удачная деформация чего-то ятвяжского, смысл чего знали только Успенский и Топоров.

Мне нравятся его улочки с зеленым штакетником и голубыми наличниками под жестяными крышами и белый Успенский собор, то ли по-дурацки отреставрированный, то ли заведомо так построенный.

Хорошо, что в Клину в уютненьком домике, похожем на коробочку, выстланную ватой, несколько лет жил Чайковский, сладкую музыку которого я так и не сумел полюбить.

Хорошо бы еще раз съездить в Клин, хотя, вообще-то, можно и обойтись.

226. Клиссон
1993

Я уже не помню, при каких обстоятельствах познакомился с Жаном Франсуа Таддеи. Этот очень симпатичный человек умер пару лет назад.

Он был директором FRAC du Pays de la Loire, Регионального фонда современного искусства Луары, и одним из немногих серьезных французских искусствоведов и кураторов, по-настоящему интересовавшихся современным искусством из России. Мне всегда было любопытно, отчего иностранцы вдруг начинают работать с чем-то не особенно важным, локальным – не Малевич, не Кандинский, не Родченко, а так, как-то сяк… Я много раз убеждался, что дело либо в бабушках-дедушках из России, либо в том, что родители поклонников такого искусства испытывали какую-то, иногда странную, привязанность к стране.

Например, у меня есть знакомая американка – аспирант Йеля, очень умная и очень милая. Этнически она наполовину немка, наполовину филиппинка, пишет диссертацию про московский концептуализм. Ее зовут Лара. Спрашивать было неудобно, но я почти уверен, что родители Лары обожали «Доктора Живаго». Читали это неуклюжее сочинение по-английски или по-немецки. В крайнем случае – смотрели поставленный по нему дурацкий фильм.

Жан-Франсуа, на русского никак не похожий – скорее, он выглядел как француз с юга, – был для меня загадкой. Я объяснил его интерес к России тем, что он был женат на столь же симпатичной, как он, даме ашкеназского происхождения. У нее наверняка была бабушка из России.

Впоследствии я узнал, что Жан-Франсуа – отпрыск родовитой итальянской семьи, а родство у него такое: Гагарины, Сологубы, Стурдзы, Пужоль-Сиснеросы, Бетанкуры, Орловы-Денисовы, Раевские, Львовы, Голицыны, Дашковы, Долгоруковы, Муры, Грейвсы, Дюстерло, Шереметевы, Бельские и Бальди.

С таким линьяжем вопрос о генетической или случайно привитой любви к чему-то локальному снимается. Тут каждый генеалогически выбирает, что в голову придет: хоть Португалию, хоть Польшу, хоть Энея, пращура твоего рода, хоть испанского гранда или татарского мурзу.

Жан-Франсуа и выбирал. Он делал выставку, где участвовали художники из России (Павел Аксёнов, Георгий Аванян и Игорь Чацкин), какие-то французы и, кажется, латиноамериканцы.

Таддеи предложил мне написать статью для каталога про компатриотов – я с радостью согласился, тем более что гонорар был щедрым, – и пригласил меня в Клиссон, где делалась выставка. Про это место я ничего не слышал.

На TGV я приехал в Нант, пересел на электричку и отправился на юг. За окном – плоские места, иногда сосновые рощи и какие-то поселения. Минут через сорок вышел на остановке Clisson. Поначалу было скучно, но через две сотни шагов все вдруг изменилось: дорога спускалась в зеленую котловину, а над ней царил кирпичный собор, какой можно ожидать на севере Италии, – не то романика, не то готика, стрельчатые апсиды с беленькими круглыми аркатурами. А рядом руины замка как из «Мельмота Скитальца». Ну а в котловине, внизу, открылся рай.

Классический курдонер, за ним – прекрасно нарисованный, будто Камероном, маленький дворец. За белым и нежно-серым зданием – меланхолический «английский» парк, я его увидел чуть позже. Это диво в начале XIX века построил скульптор и архитектор Лемо. Я про него не знаю ничего, но он удивительный человек: купил собор и замок, разрушенные до основания во время восстания в Вандее, и все построил заново. Так, как ему казалось правильным. Получилось хорошо.

Нас поселили в жилых покоях имения, и Жан-Франсуа заботился о том, чтобы всем было хорошо, особенно же – о кухне. Выставка вышла странная – впрочем, потом я много раз убеждался, что это и есть «выездное» искусство.

Про работу Аваняна я не помню почти ничего. Кажется, он инженер по образованию и сделал что-то интерактивное по понятиям начала 90-х. А человек приятный, но в искусстве, как я подозреваю, оказавшийся случайно.

У Чацкина был большой флаг, собранный из нанизанных на леску пшеничных сухариков, и это имело какое-то отношение к тому, что люди могут быть людьми, только если они заботятся о птицах. Я с ним согласен, однако работа была никакая.

Интереснее было у Аксёнова. Этот человек, будто грубо вытесанный из бревна, появился в Москве из Ижевска в конце 80-х. Когда я на какой-то маленькой выставке увидел его картинки с плюшевыми мишками, которым в спину воткнут нож, и с пылающими автомобильчиками, паровозами, окнами, деревьями и облаками – сразу понял: это сильный художник.

Через десять лет таких картинок в Москве стало пруд пруди, и они худшего качества, чем у Аксёнова. А то, что Аксёнов не знал картинок Рогинского с пожарами, сделанных двадцатью годами раньше, – другой вопрос.

В Клиссоне Паша делал цементные кирпичи и запаивал в них предметы, купленные на местном рынке: авторучки, электрические утюги, китайские будильники, носки, магнитофонные кассеты, пластмассовые игрушки, вилки, ножи и ложки, бутылки с вином и разделочные доски – все, что там продавали. Для выставки надо было штук десять, Аксёнов сделал не меньше сотни кирпичей.

Жан-Франсуа тревожно попросил меня узнать у Аксёнова, что ему дальше делать с его кирпичами. Он ответил: «Да хуй его знает. Что хочет». Я перевел, Таддеи помрачнел: при всей любви к России такую безответственность он не мог понять.

На следующий день после открытия выставки, где не было никого, кроме местной администрации и смущавшихся жителей городка, мы поехали на берег океана. Ели морских жителей (устрицы и серые креветки были вкуснейшие), сосны шелестели под ветром, и волны тяжело накатывали на широкую песчаную полосу.

Потом мы (Аванян отправился куда-то в другую сторону) поехали в Париж. В вагоне TGV рядом с нами полицейский конвоировал уголовника, скованного с ним наручниками, резко блестевшими на каждом ударе света в окошко. За час с небольшим езды неприятный подконвойный, непрерывно гнусаво ругавшийся матом (совершенно «Промокашка») раз пять заставил конвоира отвести его в туалет, а когда по проходу катили каталку с бутербродами и напитками, умудрился винтообразным движением цапнуть банку пива. Полицейский покорно расплатился.

Чацкин и Аксёнов восхитились: вот как во Франции возят уркаганов!

На вокзале Монпарнас никого не выпускали из вагона, пока полицейский не вывел вихлявшего коленками и локтями подопечного (у внешних уголков глаз у него были синие точечки, «пусть мама плачет», а на шее – синяя лесенка, «мой путь на гильотину», это притом, что во Франции давно никого не казнят) и не передал его четырем коллегам.

Я объяснил Игорю, как добраться до аэропорта Руасси, в Москву. Паша спросил: «Как до Лондона доехать отсюда?» Я сказал, что если не на самолете, то проще всего с Северного вокзала, потом паромом. Спросил, зачем ему туда. Аксёнов ответил, что после Ижевска Москву он победил, Франция его заебала и пора в Англию.

Я проводил его до метро к Северному вокзалу и больше не видел. Ходят слухи, что Павел Аксёнов, очень талантливый художник, как-то прижился в Лондоне. Подтверждений в области искусства я, к сожалению, не обнаружил.

227. Козьмодемьянск
2005

Мы приплыли в Козьмодемьянск, про который я ничего раньше и не знал, а город примечательный. У причала шла обычная торговля для туристов: копченая и вяленая рыба, яблоки, ягоды, мерзкого вида ковши из капа, льняные картузы и прочее в этом духе. Но на подъеме к главной улице, тянущейся вдоль берега, – вдруг – десятки художников, торгующих своей продукцией, почти как возле ЦДХ. Сотни картинок с видами Волги, церквями, цветами, березовыми рощами и синеглазыми белокурыми красотками. Оказалось, в Козьмодемьянске, маленьком городке, входящем в Марий Эл, но преимущественно русском, имеется художественное училище. Это хорошо, но девать свои изделия его выпускникам некуда, они пытаются продать их туристам. Не думаю, что успешно.

Улица застроена деревянными двухэтажными домами с кудрявой резьбой наличников, крылечек и подзоров. В XIX веке в Козьмодемьянске была главная на Волге лесная ярмарка, сюда сплавляли по Ветлуге и другим рекам лес, вязали плоты, они шли вниз по Волге. Обилие резьбы на козьмодемьянских домах понятно: дерева было много, упражняться есть на чем, вот местные плотники и славились по всей округе.

Увидели похожий на купчиху-салопницу собор. Архитектор имел в виду, наверно, что-то византийское. Отправились в музей – аккуратненький, с неизбежными Айвазовским, Маковским, Корзухиным, Клевером и Грабарем, почему-то было много Фешина. Потом пришли к голубенькому дому, сплошь изукрашенному белой резьбой, к Музею купеческого быта. Это оказалось намного важнее.

Местные энтузиасты по крохам, очень тщательно собрали все, что касалось жизни обитателей Козьмодемьянска, когда-то богатого города, в XIX и начале ХХ века, вплоть до революции, а когда удавалось – и после нее. После революции – ужас. Особенно страшны акты реквизиции имущества «нетрудовых элементов». Изымали все, до сапог и детской одежды.

До революции – да, глуповатый быт, тут и Салтыков-Щедрин на ум приходит, даже Сологуб недалеко. Но это было как-то обустроено; а здесь – «Котлован» Платонова.

В музее я узнал, что в этих краях строили поразительные беляны – сооружения из бревен размером с современный большой теплоход, которые своим ходом шли в низовья Волги, а там разбирались на строевой лес.

Ради привлечения туристов в Козьмодемьянске придумали, что их город и есть Васюки. Проводят какую-то чушь. Вот ведь смирение: по-моему, в этом городе есть много более интересного и достойного, чем мифологический жулик и дурь уездного существования.

Еще погуляли по городу, пошли обратно к «Салавату Юлаеву». На причале купили яблок. Изможденный подросток, босой и голый по пояс, попросил Сашу: «Тетя, дай поесть, пожалуйста». Она дала ему кулек с яблоками, он начал грызть одно. Мы по глупости, от удивления не поняли, что надо ему было дать денег. Но «Юлаев» уже отплывал.

Последнее, что я видел в Козьмодемьянске, – очень красивую большую афишу, намалеванную ярчайшими красками на фанере и рекламировавшую местную рыболовецкую артель. Не Пиросмани, конечно, но настоящий живой примитив. Неизмеримо лучше Фешина и выпускников Козьмодемьянского художественного училища.