Текст книги "Идол липовый, слегка говорящий"

Глава 12

 Это было странное ощущение. Понятно, чего-то странного он и ждал, готовился к чуду, предвкушал его, но все равно оно застало врасплох. Слишком странное ощущение.

Сначала он просто шел по длинному каменному коридору. Пещера действительно была сухой, просторной, он шел в полный рост, не пригибаясь. Светлое пятно лаза за спиной скоро погасло за поворотом, но полной темноты не наступило, скорее, сумерки, приятный для глаз полумрак, в котором предметы словно размываются, но совсем не пропадают. Как будто рядом, незаметно расположена неяркая подсветка с зеленоватым отливом. Это уже чудо?

Саша шел. Под ногами хрустел песок и мелкие камешки. Где-то сбоку мерно и громко капала вода. Ее звук, разносившийся далеко, показался ему правильно механическим, почти осмысленным.

Саша шел. Скоро он обнаружил, что невольно старается попадать шагами в такт падающих капель. И это у него получается, вот что странно. Он сворачивал в какие-то новые коридоры, когда чувствовал, что нужно свернуть, и проходил мимо других, вроде бы таких же. Вело его что-то? Он не ощущал, что его ведет, но вело, наверное…

А потом Саша вдруг совершенно отчетливо увидел себя со стороны. Как он идет по знакомой московской улице, как заворачивает за угол магазина «Продукты», подходя прямо к подъезду собственного дома. Он даже вдохнул бензиновый перегар города, услышал его обычный нервный гул, почувствовал привычную суету оживленной улицы. Люди, дома, машины, чахлые липы, отгороженные бетонными квадратами, распаренный от летней жары асфальт… Все такое знакомое и, казалось, забытое… И все, как наяву, полностью наяву, даже ласковое касание ветра к коже лица ощущается вполне отчетливо.

Одновременно с этим Саша хорошо понимал, что Москва далеко, что это ему только кажется, он по-прежнему идет по темной пещере, да еще и волнуется при этом, как школьник перед первым свиданием…

Идола он увидел сразу.

Ничего особенного, конечно. Обычный идол. Потемневший от времени кусок дерева примерно высотой с локоть. Грубо вырубленное подобие лица и торса, бессмысленные деревянные глаза, обозначенные ударами резчика, угловатая и как будто даже скошенная на бок фигура. Вот только разглядел он его сразу и во всех подробностях, хотя, по идее, не мог так хорошо видеть. Ничего не мог видеть! Темно вокруг… Зеленое свечение? От темно-коричневого идола?

Улыбается, надо же! Эта коричневая деревяшка ему улыбается…

А почему темно? Светло и солнечно! Москва же, утро, и он просто возвращается к себе домой. Просто возвращается домой поутру, как это с ним часто бывало…

В этот момент две картинки – темная пещера и светлая улица окончательно наложились одна на другую, слились вместе, как две капли, катящиеся по стеклу. И Саша почувствовал, что действительно идет по московской улице, действительно подходит к собственному подъезду, топчет сапогами ровный асфальт, берется за металлическую ручку подъездной двери…

– Здорово, Санек! – окликнули его.

Саша мгновенно, как привык в тайге, оглянулся.

Опухшее лицо, набрякшие мешки под глазами, щетина на подбородке, на которую махнули рукой неделю назад…

Саша, как конь, встряхнул головой.

Нет, это он. Дядя Вова. Сосед с третьего этажа. Алкоголик и большую часть времени тунеядец. Известен тем, что спит, где попало, в подъезде, когда жена не пускает его домой. Пролеживает чужие половички перед дверями без зазрения совести.

Сейчас – задумчиво курит, сидя на скамейке. Наверняка думает, где бы ему сшибить полтинник на поправку организма после вчерашнего. Дожидается таких же бедолаг-доходяг, с которыми будет вместе думать над тем же главным вопросом бытия…

Сколько ему лет, кстати? Немного. Лет на пять старше, не больше. Саша еще помнил те времена, когда сам он был сексуально озабоченным старшеклассником, а Вова – студентом, гитаристом и веселым дворовым плейбоем, которого они, подростки, постоянно встречали с красивыми дамами и люто завидовали. Когда же он успел так опуститься? Незаметно как-то. Впрочем, кому как, наверное…

– Здорово, дядя Вова! – ответил Саша. – Загораешь помалу?

Он все еще не верил до конца, что в Москве. Мало того, стоит прямо перед собственным домом. Рука уже машинально нащупывает в кармане ключи от квартиры. Вот уже нащупала, перебирает…

– Загораю, куда деваться? Слушай, Санек, у тебя рублей двадцать не будет? Вот так нужно, позарез! – с ходу взял быка за рога дядя Вова.

Кстати, с каких пор он завел привычку брать быка за рога, начиная все разговоры одинаковой просьбой – чирика, двадцатника, мелочишки и так далее?

– Слушай, чего ты грязный какой-то, небритый, сапожищи какие-то, брезентуха… В запое был? – поинтересовался тем временем сосед.

– В походе, – ответил Саша.

– Молодец! Завидую! Поход – это хорошо, природа кругом. На природе выпить – святое дело. А я вот все здесь да здесь… Так дашь двадцать рублей?

Хороший вопрос. Саша пошарил по карманам штормовки. Нашел купон на пятьдесят рублей с печатью и за личной подписью мэра Рассольникова.

– Похоже нет…

– А это что? – заинтересовался дядя Вова.

– Купон. Это из другой жизни, по нему ты здесь ничего не купишь, – сказал Саша.

– А может?..

– Нет, точно – не купишь!

Из другой жизни? Хорошо сказано, подумал мельком. А была ли она вообще, эта загадочная Ващера?

– Ладно, бывай здоров, Вовик!

– Это вряд ли, – пессимистично заметил тот, мрачно затянулся папиросой и сплюнул под ноги. – Если двадцарика не хватает, какое может быть здоровье с утра пораньше? Откуда оно возьмется? А может, все-таки найдешь поправиться? Хоть мелочишку на пиво? – добавил он без особой надежды.

– Скажу тебе по секрету, Вовик, даже если ты найдешь мелочишку на пиво, здоровья тебе это не прибавит…

Не слушая возражений, Саша махнул рукой и вошел в подъезд. Быстро, без лифта, взбежал на третий этаж. Повозившись с двойными дверями, вошел в свою однокомнатную квартиру. Присел на тумбочку прямо в прихожей. Потом вспомнил, что не закрыл дверь. А здесь это принято, здесь положено тщательно закрывать за собою двери…

Встал, закрыл, снова присел на тумбочку. Подумал, что долгожданное возвращение домой выглядит на удивление глупо. Встал, скинул сапоги, штормовку, стянул заляпанные сажей и грязью штаны, все скинул прямо в прихожей. Прошел в комнату и плюхнулся на диван. Увидел рядом, на журнальном столике, свои привычные сигареты. Закурил. Еще надо бы открыть окно, но вставать было лень. Так и лежал, пуская дым в потолок, слушая, как суетится улица за окном.

И тогда Саша впервые подумал: а зачем он вообще вернулся?

* * *

…А потом наступила осень. Ее хорошие золотые дни, когда небо чистое до прозрачности, когда ветер мягко шуршит по асфальту опавшей листвой, а утренний воздух после ночных заморозков кажется свежим и вкусным до крепкого, капустного хруста, пролетели быстро, почти незаметно. Началась обычная московская морось, серая и вяло текущая, как сезонный грипп.

Настроение было таким же серым, как хмарь за стеклом. Погода влияет? Все правильно, на кого она не влияет, эта многократно клятая погода. Но дело не только в ней. Дело в следующем, как любил говорить Иннокентий…

По утрам Саша теперь вставал поздно, подолгу сидел на кухне, пил кофе и смотрел в окно. Привычный дождь мелко барабанил по стеклам, прохожие на улице прятались от него под зонтиками, покорно огибая грязные разливы луж. Машины, забрызганные до полной бесцветности, дымили выхлопами в бесконечных пробках. В метро стойко пахло мокрой псиной, пассажиры в вагонах максимально отворачивались друг от друга в надежде избежать персонального участия в очередной вирусной эпидемии…

Все, как обычно. Как всегда. Скучно, мокро, а в перспективе – еще и темно. Когда стрелки часов перевели на зимнее время, не понятно зачем вычеркнув из действительности еще один светлый час, вечер наступал, казалось, сразу после обеда.

А может, и прав был Иннокентий, Хранитель идола – нельзя жить в этом городе. Долго жить в Москве категорически противопоказано, думал Саша, куря сигарету за сигаретой над остывающей кружкой с кофе. Если, конечно, хочешь оставаться здоровым, веселым и психически уравновешенным человеком. А кто не хочет? Если здоровым, веселым, и, как подарок судьбы, еще и богатым? Даже интересно было бы посмотреть на человека, который с ранней юности собирался стать в жизни унылым, больным и маниакально-депрессивным типом. Зарабатывать на жизнь, сжимая зубы от отвращения, и коротать досуг в душераздирающих неврозах, усиленных регулярной алкогольной интоксикацией… Подобными глубокомысленными рассуждениями можно было себя развлекать над утренним кофе, но получалось, откровенно говоря, не очень. В смысле – развлекать.

Серая жизнь за окном, серое настроение с утра…

После кофе Саша садился работать. Вернее, пытался работать. Налившись растворимым кофе, как жаба мутью (любимое выражение редакционного обозревателя Бломберга), он садился за свой ноутбук и добросовестно пытался ваять. Писать книгу…

* * *

– И что же мне теперь делать? Проще говоря, как жить дальше на белом свете? Может, хоть ты посоветуешь? – спросил Саша Иннокентия в тот последний, таежный вечер.

– Советовать – занятие бестолковое, – сказал Хранитель. – А главное, что чужие советы напоминают теннисные мячики.

– Каким образом?

– А с ними тут же начинают играть. Гоняют туда-сюда в зависимости от обстоятельств, кидают, перекидывают, стучат об стенку, пока просто не потеряют. И что толку от советов? Давай я лучше расскажу тебе притчу.

– Расскажи, – согласился Саша.

– Однажды к Будде пришел один юноша, – начал Иннокентий. – Это был сын богатых родителей, обучался он разным наукам, узнал многое, но сам чувствовал, что настоящей мудрости в его знаниях нет. «Учитель, чем больше я узнаю из книг, тем больше у меня возникает вопросов. Чтобы ответить на них, я начинаю читать следующие книги, и вопросов становится еще больше. Может, хоть ты сможешь мне ответить на все?» «Я тебе отвечу, – сказал Будда. – Но до этого ты выполнишь одну мою просьбу. Ты на год удалишься от мира, построишь хижину в глубине джунглей и будешь жить в ней без книг и без собеседников. А через год я отвечу на любые вопросы, которые только придут тебе в голову». Юноша начал возмущаться, мол, как можно, да через год накопится столько вопросов, что он их и перечислить не может. Сгоряча он снова обратился к книгам, опять начал читать, и вопросов становилось еще больше… Словом, пришлось ему согласиться.

Прошел год. Будда вспомнил про юношу, но тот все не появлялся. Тогда Будда сам пошел к нему. Видит: стоит хижина, сидит на пороге юноша и греется на солнышке. «Ну что ты хотел у меня спросить?» – «Учитель, у меня больше не осталось вопросов, я все понял», – ответил тот.

– Да… – сказал Саша, помолчав.

– Вот оно как, – согласился Иннокентий.

– Нравятся мне твои притчи, – сообщил Саша, – Простые они. Почти как удар табуреткой по голове.

– Ты так находишь? – спросил Хранитель.

– Да нет, это я так злюсь… А в общем, ты прав. Стоит задуматься…

– И, приступив, ученики сказали Ему: для чего притчами говоришь им?

Потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют…

– А это что?

– Евангелие от Матфея. Глава 13, стихи 10-й и 13-й, если не ошибаюсь, – сказал Хранитель.

Пробившись сквозь кроны, заходящее солнце бросило на них свои последние красные лучи. В этом ярком свете, неожиданно ударившем из-за деревьев, Саша отчетливо, до последней морщинки и черточки увидел лицо хранителя идола. Все-таки старое это было лицо. Лицо человека, живущего уже в третьем по счету столетии…

* * *

– Ты знаешь, Саша, я к тебе очень хорошо отношусь. Можешь мне не поверить, но я к тебе действительно хорошо отношусь, – в третий или в четвертый раз повторял ему Гаврилов. – Пишешь ты хорошо, бойко, интересно и с юмором даже. Про птеродактиля, залетевшего в комнату к туристам, мне, например, очень понравилось. Или про акулу, которая материлась человеческим голосом. Тоже вполне правдоподобно. Заметки опять же сдаешь вовремя. Почти вовремя, конечно… Но…– главный редактор поднял перед собой пухлый палец, – Суди сам. Ты улетаешь в командировку. Это раз!

Они оба посмотрели на гавриловский палец.

– В командировке ты пропадаешь почти месяц. Это два! – главный разогнул второй палец. – Я не знаю, на какие деньги ты столько путешествовал, меня это не касается, это ты еще будешь с бухгалтерией разбираться. Но… Мы тебя, между прочим, почти что объявили во всероссийский розыск. Корреспондент пропал, шутка ли… Это три, между прочим!

Третий палец, впрочем, так и не появился. Вместо этого Гаврилов убрал руку, тяжело вздохнул, достал из ящика стола платок в голубую клетку и шумно вытер массивный лоб и бритую, монументальную голову.

Саша сидел напротив, терпеливо дожидаясь продолжения.

– Ты знаешь, я к тебе хорошо отношусь, – снова начал Гаврилов. – Только поставь себя на мое место. Сначала ты пропадаешь, а теперь появляешься спустя месяц и рассказываешь мне про аварию вертолета, которая нигде, кстати, не зафиксирована. Почему, спрашивается?

Саша пожал плечами.

– Вот и я не знаю, – продолжил главный. – Все аварии транспортных судов фиксируются, а эта, видишь ли, не зафиксирована. Чудеса? Потом… Ты рассказываешь мне про некий Ващерский край, где ты якобы скитался. А где он? Почему его нет на карте? Что за чудеса в решете там происходят, как ты про них рассказываешь? Где он, этот Ващерский край, в конце концов?

Саша снова пожал плечами. На этот раз такой ответ Гаврилова не устроил. Главный сердито защелкал мышью компьютера, выводя на экран из Интернета карту севера.

– Вот, смотри сам! Тут все есть. Мурманск есть?

– Есть.

– Река Онега есть?

– Есть.

– Море Лаптевых есть?

– Есть.

– Полярный Урал есть?

– Есть.

– Даже этот, как его, Ханты-углой-сарнай! Прости Господи… чего только на белом свете не бывает… Есть?

Саша опять подтвердил.

– Правильно! Все есть! – напирал Гаврилов. –

А где, спрашивается, Ващерской край? Где город Острожин? Куда все это подевалось?! Вот же карта, перед твоими глазами!

– А может, она не полная, – предположил Саша.

Гаврилов крякнул и презрительно выпятил губы.

– Знаешь, Саша, я к тебе очень хорошо отношусь… – угрожающе повторил он.

По его тону было понятно, что любое хорошее отношение имеет свои пределы, а дальше оно таковым быть перестает. Дальше начинаются далеко заходящие административные выводы, и им уже никто не обрадуется. Так что лучше до этого ужаса не доводить, намекали интонации главного редактора, а покаяться, свесить повинную голову ниже плеч, признать свое ярко выраженное разгильдяйство и смиренно спросить дядю Гаврилова – что же делать? Потому что повинную голову – меч не сечет, за повинную голову отдувается всего лишь задница. Таким образом, он, добрый дядя Гаврилов, придумает что-нибудь не слишком строгое. Относится-то неплохо. В общем и целом…

Саша вдруг подумал, что прежний журналист Александр Кукоров, он же обозреватель Саша Кукарекин, уже давно бы все понял правильно. Понял, покаялся и, глядишь, заслужил бы прощение с испытательным сроком. В конце концов главный действительно не был злым. Во многом он относился к сотрудникам редакции как к собственным детям, которых хоть и наказывают, но в порядке воспитания, а не до летального исхода. Вопрос только в том, насколько Саше самому хочется оставаться птенцом гнезда Гаврилова при стабильном окладе жалования. Пожалуй, не хочется… С души воротит, как говорил Иннокентий…

Вот в этом-то все и дело. Он был в этой странной Ващере, которой нет на интернет-карте. И она изменила его. Пока Саша не вернулся в Москву, он сам не понимал, насколько она его изменила. Расставила приоритеты, как опять-таки говорил Иннокентий… Пожалуй, так…

– Геннадий Петрович…

– Чего?

– В отделе проверки, я видел, есть старые карты тридцать четвертого года выпуска. Может, на них посмотрим?

– Да что там смотреть, – проворчал Гаврилов. Тем не менее, он снял телефонную трубку: – Таня? Гаврилов говорит! Принеси мне карту страны за 1934 год. Из отдела проверки, откуда же еще. Да, нашей страны, нашей! Не нужен нам берег турецкий, клали мы на него… И живенько!

Большая, желтая, лохматящаяся по краям карта была принесена секретаршей и разложена на столе. Они оба склонились над ней.

– Так вот же, Геннадий Петрович! Вот – Ващерский край! Вот – город Острожин! Вот они, пожалуйста!

– Так… – Гаврилов озадаченно крякнул, посмотрел на экран компьютера, потом снова на карту 34-го года. Взялся за клетчатый платок и тщательно вытер бритую макушку. – Так…

– Я же говорю, что я там был!

– Так-так… Подожди, Кукоров, не суетись под клиентом поперед батьки… Что же это получается?

– Как всегда получается. Забыли, наверное, кусок страны, когда печатали новые карты, – предположил Саша. – Их же в начале девяностых печатали, а тогда могли маму родную забыть. Полезных ископаемых в Ващере нет, заводов – нет, приватизировать нечего, да и населения-то всего несколько тысяч человек. Свободно могли забыть.

– А электорат? – удивлялся Гаврилов – Электорат тоже забыли? Голоса избирателей, как можно?

– А – по фигу!

– Так-так… – пыхтел главный. – По фигу – это понятно, это бывает, сплошь и рядом бывает… Подожди, подожди, дай сообразить… Слушай, это же сенсация!

– Какая там сенсация? Распиздяйство обычное! – определил Саша.

– Подожди, подожди… Не суетись… Это – само собой… Слушай, вот что: садись и пиши заметку, – на глазах зажигался главный. – Значит, так: кусок страны исчез с карты России. Так?! А почему исчез? Продали, конечно… Так?! А кто продал… Абрамович с Чубайсом, кто же еще! Значит, так и пиши – Абрамович с Чубайсом торгуют Родиной! По данным нашего источника, из Ващерского края, стертого теперь с лица карты России, пиши, новый кусок нашей северной территории продан американцам! Эта сделка состоялась… допустим, в Лондоне! Посредником выступил небезызвестный всем Борис Абрамович Березовский… Только аккуратно пиши, чтобы в суд не могли подать… Значит, источник! Сам придумаешь какой-нибудь… Сделка века! Чтоб от одной цифры дрожь пробирала… Аляска – отдыхает! Не мне тебя учить… На обложку выставим!

Гаврилов уже окончательно загорелся новой сенсацией. Блестел глазами, раскраснелся мясистым лицом и беспрестанно промокал платком потеющий лоб. Какая-то у него болезнь, что-то с обменом веществ, потому и потеет так сильно, знал Саша.

Несчастный, в сущности, человек… Немолодой, неумный, не талантливый и нездоровый. Сплошные «не», если разобраться.

Когда-то в молодости Гаврилов был врачом-педиатром в интернате для сирот, лечил детишек. Потом его понесло в журналистику, попал на подхват к политикам, так и вынесло его почти на самый верх власти. Но не донесло, помощником президента по каким-нибудь второстепенным вопросам он так и не стал. Теперь Гаврилов регулярно, раз в два-три месяца, запивал на пару недель, потом, до следующего запоя, лечил свой обмен веществ. Написал три романа, опубликовал их за свой счет – бредятина редкостная до изумления, никто из сотрудников больше десяти страниц не осилил, хотя честно пытались под нажимом сверху.

Лучше бы он детишек лечил…

Жалко его, если разобраться. Их всех, коллег и соратников, очень жалко. Хотя они наверняка считают иначе…

– Ну?! Чего стоишь? Иди, садись и пиши! – гаркнул на него главный. – Значит, третью полосу занимаешь всю и озаботь художников иллюстрациями. Чтоб – карта новая, карта старая, все крупным планом. О твоем поведении мы потом поговорим, после номера, не к спеху.

– Не буду я, пожалуй, этого писать, – сказал Саша.

– Чего?!

– Брехня же. Не хочется брехню писать, – спокойно пояснил Саша.

– Чего?! – Гаврилов, все еще оставаясь во власти новой сенсации, смотрел на него с искренним удивлением, как ребенок на чудо-юдо, вдруг материализовавшееся в его спальне. – Кукоров, ты что, пьяный, что ли? Заболел? – догадался он.

– Нет, выздоровел, – отрезал Саша. – Пожалуй, пойду я, Геннадий Петрович, напишу заявление об уходе.

Не дожидаясь ответа, он встал и вышел из кабинета главного редактора. Выходя, улыбался. Таких круглых глаз он давно не видел у Гаврилова.

* * *

– Ну и что ты теперь будешь делать? – спросил Мишка Бломберг и отхлебнул пива.

Саша тоже отхлебнул пива. Оно было холодным и свежим.

Стараниями Гаврилова в подвале редакции был оборудован небольшой, но уютный бар с настоящей стойкой и разливным пивом. Имелся здесь даже интерьер, оформленный в духе средневекового кабачка с тележными колесами на стенах и причудливыми фонариками под потолком. Днем бар работал как столовая с дешевыми обедами для сотрудников, после 18.00 бармену Вадику было разрешено продавать спиртное. Еще одним несомненным плюсом было то, что толстый Вадик наливал в долг, записывая кружки рюмки и в клеенчатую тетрадку. Цены были в два раза гуманнее, чем в обычном кафе. Сказать нечего – все для блага человека из «желтой» прессы…

Сейчас они сидели в баре вдвоем, рабочий день в редакции только кончался. Кроме них хмурился за стойкой Вадик. Он всегда был хмурым, пока не выпивал первую за день кружку или рюмку, но делал это по английской манере – вечером. Боролся таким образом с полнотой, как он объяснял. Бломберг всегда советовал ему бороться лучше с алкоголизмом, но Вадик объяснял, что не ставит перед собой неразрешимых задач. Он – материалист.

– Завтра заберу трудовую книжку, – сказал Саша.

– А дальше?

– Получу расчет. Денег дадут каких-нибудь.

– Много все равно не дадут, – категорично заявил Бломберг.

– Это понятно.

– Ну, а дальше? – продолжал допытываться Мишка. – Александр Батькович Кукорекин, дальше-то что?

– Может быть, книжку напишу, – сказал Саша. – Писать я умею, ты знаешь.

– Умеешь, чего тут не уметь, – скептически подтвердил Бломберг. – Писать – это легко. Книжку написать – легче легкого. А издать – вообще плевое дело. Особенно сразу и за большие деньги. Вон они, на каждом заборе объявления от издательств: «Требуются авторы, заплатим сразу и много».

– Издеваешься? – спросил Саша.

– Нет. Плачу над твоей нелегкой судьбой.

– А ты не плачь.

– Я попробую, – пообещал Бломберг.

Саша покосился на него. Отхлебнул пива. Мишка немедленно сделал то же самое.

Мишка Бломберг… Старый соратник еще по предыдущей редакции. Щуплый, ехидный и всегда взъерошенный, как распетушившийся воробей. Его голубые глаза были яркими и умными. Впрочем, периодически стекленели. Года три назад Бломберг попал под машину по пьянке и с тех пор хромал и ходил с палочкой. С первого числа каждого месяца Мишка бросал пить, но длилось это не долго. Приблизительно до второго-третьего числа.

В редакции его не слишком жаловали, но печатали охотно. Его колонка остроумного трепа обо всем сразу пользовалась неизменным успехом, хотя платили ему, пожалуй, меньше всех корреспондентов. В качестве своего рода двойки по поведению. Гаврилов часто грозился его показательно уволить. Но все знали, что этого никогда не случится – оставит, как обычно, без зарплаты на одних гонорарах и успокоится. У Мишки с главным были особые отношения, когда-то они вместе начинали в одной редакции, ныне не существующей.

Мишка… Можно сказать, старый друг. А можно?

– Нет, правда, на что жить-то будешь? Или ты все-таки договорился с другим изданием? А сколько тебе там обещали? – допытывался Бломберг.

– Какой ты, Мишка, сегодня нудный… – сказал Саша.

– Ну ладно, кончай! Мне-то можешь сказать? Не постороннему же человеку! – не отставал Бломберг.

– Ни с кем я не договаривался… Слушай, Бломберг, тебе сколько лет?

– Тридцать шесть. А что?

– Какое совпадение, мне – тридцать пять. И чем мы с тобой занимаемся? Пишем всякую фигню за кусок хлеба? Самих ведь воротит…

Бломберг отхлебнул пива.

– Ага. Понятно. Так бы сразу и говорил, – сказал он. – А то развез тут: Ващера, другой мир, третья страна, четвертое измерение… Сказал бы сразу – я бы понял.

– Чего бы ты понял?

– Что обрыдло тебе все подряд. Бывает. Мне тоже обрыдло. Но я, видишь, держусь пока. Не допускаю творческие кризисы до их летального исхода.

– Творческие кризисы? А при чем тут творчество?

– Повторим по пиву?

– А то!

Они взяли еще по кружке.

Объяснить? А как объяснить?

Тем не менее Саша попытался. Попробовал, как мог, передать Мишке слова Иннокентия про черное и белое, про то, что ты должен быть или на черной стороне, или на белой, и уж в этом, по крайней мере, в тридцать пять тире тридцать шесть лет отдавать себе отчет, на какой стороне ты находишься.

Непонятно? Хорошо, по-другому. Выбор, Мишка, это вопрос выбора. На какой ты стороне – нужно выбрать. Потому что если ты сам не сделаешь выбора, обстоятельства сделают его за тебя. И нет уверенности, что тебя этот выбор порадует…

Опять непонятно? Хорошо. Что такое «желтая» пресса, как не черная сторона? Потому что она разрушает, Мишка. Приучает к пошлятине. Разлагает не только сознание окружающих, массового читателя, как говорит Гаврилов. Тех, кто здесь работает, она разрушает в первую очередь. Сам видишь, Мишка, – вокруг одни алкоголики, плюнь наугад – попадешь в алкоголика, который когда-то подавал надежды, а теперь подает главному нудные докладные и не менее скучные тексты в номер… А почему? Выбор, Мишка, это все – вопрос выбора. Или – ты, или – за тебя…

В ответ Бломберг глубокомысленно хмурил брови, задумчиво хлебал пиво и подтверждал, что про выбор – это умно. Если не сказать – заумно. Но ты, мол, Санек, другое послушай. Про Гаврилова. Мол, после твоего исторического заявления об уходе, Санек, главный вызвал его к себе и долго допытывался, куда это Кукоров собрался уходить? Интересно, в какое издание? Ты, мол, знаешь, Санек, как он ревностно относится к другим изданиям. Задевают они его за живое, этого факта не утаишь. Так что если другого издания нет, то поезд еще не ушел. Ну психанул – бывает, с кем не бывает, заявление всегда можно забрать назад. Гаврилов об этом намекал, кстати, он, в общем, мужик нормальный, понимающий. Идиот, конечно, но они, главные редактора, – все идиоты, их должность обязывает, лучше все равно не найдешь…

Ну как ему объяснить? Не понимает… Все дело в том, что даже дорогой друг Мишка Бломберг по-настоящему его не понимает. Хотя, казалось Саше, должен понять. Он – должен. Или за его язвительным остроумием признаков ума уже не осталось? Пропил свои мозги друг Мишка, сместил приоритеты окончательно и бесповоротно, как сказал бы Иннокентий. Признаться, подобная мысль раньше в голову не приходила…

Вот и поговорили…

В баре тем временем начинал появляться народ. Спустился выпить водки редактор отдела информации Пинюков, прибежал съесть пару сосисок Мануйлин, но в конце концов решил тоже выпить водки с Пинюковым. Кто б сомневался… Несчастные, в сущности, люди, вынужденные всю жизнь писать о тех, кто во много раз успешнее или хотя бы богаче… Саша знал: Володька Пинюков уже много лет копит деньги на квартиру и никак не успевает за поднимающимися ценами…

Потом две барышни из отдела рекламы расположились у стойки за кружками с пивом и солеными семечками. Их имен Саша никогда не старался запомнить, в рекламе слишком часто менялись менеджеры. Бармен Вадик выпил с дамами за компнию, и на его широком, как луна, лице, уже проступало предварительное подобие улыбки. Как обычно. Вечер начинается и грозит перерасти в ночь…

Саша вдруг поймал себя на том, что наблюдает за всеми отстраненно, словно из-за стеклянной стены. Они – здесь, а он – уже там. Где? Да где угодно, лишь бы не здесь…

Отряд не заметит потери бойца? Не заметит, конечно. И даже не обратит внимания. Сомкнет ряды и будет все так же шлепать строем по своему гнилому болоту, красиво именуемому «желтой» прессой. В отличие от другой прессы, которая не «желтая», а всего лишь с желтизной. – Жалко, что Мишка так ничего и не понял…

– Ладно, пойду я, – Саша поднялся.

– Как, уже?

– Мне пора.

– Куда это на ночь глядя? А нажираться за вас кто будет, поручик? Пушкин с Кукушкиным?

– Кто-нибудь – обязательно, – пообещал Саша.

– Пиво бы хоть допил, гений, – ехидно сказал Бломберг.

– Можешь сам допить, я разрешаю, – не менее ехидно ответил Саша.

Вот и поговорили…

Отряд все таки заметит потерю бойца и с удовольствием потопает по его телу, чтоб не пачкать сапог.

* * *

Да, осень…

Тучи, хмарь, слякоть, дожди, унылые, как плач по покойнику…

Книга? Да нет, какая, к черту, книга! Что-то Саша попытался написать, честно отсидел за компьютером две недели, но что получилось, он и сам не понял. Слишком много вопросов осталось к Ващере. Слишком много вопросов и слишком мало ответов. Теперь ему постоянно казалось: чего-то главного там он еще недопонял и не увидел. Не успел.

Слишком рано вернулся, вот что.

Дело даже не в вопросах-ответах в конце концов, все кажущиеся ващерские несуразности, вся эта мистика с фантастикой, как убедился Саша, имеют вполне логические объяснение. Наверно, даже идол липовый, слегка говорящий, имеет понятное материалистическое объяснение. Пусть не совсем материалистическое, но по крайней мере понятное.

Дело не в них. Дело в следующем. Теперь Саша отчетливо понимал, что там, в Ващере, он не просто так нашел хранителя. Учителя с большой буквы, который мог бы открыть глаза на многое. Своего рода духовного наставника… А почему – своего рода? Просто – духовного наставника. Без всяких поправок и оговорок.

Теперь Саша понимал, Иннокентий не зря несколько дней подряд пичкал его разными притчами и историями. Спокойно и ненавязчиво пытался ему объяснить что-то. Чего он, Саша, так и не понял, не захотел понять, торопясь вернуться домой.

Вернулся. И зачем он вернулся?

На днях звонил старый знакомый из другого, конкурирующего с «Экспресс-фактами» издания. Звал к себе на работу. Расписывал условия и перспективы. Почти уговорил. Саша обещал подумать и перезвонить. Два раза снимал с телефона трубку, чтобы перезвонить, потом клал ее на место. Что куда-то еще приглашают – приятно само по себе, хотя молекулярное движение одних и тех же сотрудников между одинаковыми газетами ничего нового в себе не несет.

Звонил Бломберг, узнавал, как продвигается книга. За разговором вроде как помирились. Впрочем, как будто не ссорились. Сплетничая о редакционных делах, Мишка сообщил, что Гаврилов был бы не против его возвращения. Даже так, да… Спрашивал главный про Сашу, как он там и вообще… Готов, значит, закрыть глаза на вопиющие факты, разыграть умильную сцену возвращения блудного попугая в золоченую клетку. Так что подумай, мол. Понятно, духовность, книги, рукописи, Лев Толстой на краю Ясной, как пень, Поляны, смотрит исподлобья в вечность. Но жрать тоже чего-то надо. Пожравши, и в вечность бодрей смотреть из-под руки классика, взгляд не рыскает по крестьянским огородам в поисках съедобной поживы. Нет, на самом деле, подумай…