Текст книги "Игра магий"

Когда Нашка только-только открыла для себя это место, кое-кто из обитателей лодочного кладбища пробовал было к ней подкатить, гнусно ухмыляясь. Но она, даже не вступая в настоящую драку, показала этим… идиотам, что хватит с них и того, что они уже видели. Хорошо вышло, что она никого не убила. Когда местные бездомные дурачки все поняли, они и подглядывать перестали. Лишь бы сейчас на очень уж голодную собачью свору не нарваться, правда, поутру они должны спать. Значит…

Она зашагала по улице, почти радостно, как бывало прежде, когда они одной дружной компанией пускались в новый путь, к новым местам. Жалко, конечно, что эти времена прошли и что все, кроме нее, умерли. Но с другой-то стороны, она была жива. И она почти по-настоящему решила начать новую жизнь… Вот еще бы Сапог от нее отстал с этими тремя золотыми, тогда можно было бы вовсе радоваться жизни. Конечно, до тех пор, пока снова не захочется есть. Но к тому времени, решила Нашка, она что-нибудь придумает, на то у нее и голова на плечах. Да и нож на поясе был не лишним, а значит, все как-нибудь должно устроиться.

3

Ворота захлопнулись прямо перед носом Нашки тяжело и грузно. Даже зазвенело что-то, хотя ворота были деревянные и звенеть в них вроде нечему. Засов тоже задвинулся резко, будто кто обругал ее. Она даже поежилась от этого звука и от окончательности своего унижения.

А ведь все так славно начиналось… Вчера, очухавшись в кабаке у Сапога, она разнюнилась, зато потом сходила, искупалась и отлично выспалась. А сегодня поутру подобрала свои булавы для жонглирования и, поигрывая ими, отправилась в гладиаторскую школу получить какую-нибудь работенку. Но дальше пошло не так уж и хорошо, вернее, вовсе не пошло.

Пришла, посмотрела, как на маленькой арене в грязноватом песке возились с тяжелыми деревянными мечами двое каких-то совсем еще молоденьких дурачков, которые и не умели ничего, попросила встречи с ланистой. К ней вышел не сам Модро, а один из его прислужников и стал грубо спрашивать, мол, чего притащилась. Она объяснила, что жрать нечего, вот и придумала она – а не возьмут ли ее сюда тренером. Она будет ребят наставлять, а он… Ну и про деньги хотелось бы поговорить, если сладится дело.

Тогда прислужник этот, какой-то скользкий и противный, наверное из этих, из тех, кого местные рубаки используют не по прямому мужскому назначению, если имеют к тому охоту, снова куда-то убежал. А ей принесли, чтобы она не слишком глаза мозолила без дела, хлеба с коровьим маслом, хотя она бы предпочла оливковое, чуть сбитое и с мелко растертым чесночком, и немного сильно разбавленного вина. Еще принесли сушеных груш, нарезанных ломтиками, что остались от зимы, но они, как многое тут, в Крюве, заметно припахивали плесенью, и она их трогать не стала.

Модро так и не появился, но отчего-то Нашка была уверена, что он поглядывает на нее из какого-нибудь малозаметного окошка, оценивая ситуацию. В том, что такие окошки у ланисты есть, она не сомневалась, ведь невозможно было, чтобы у главного во всей гладиаторской казарме не было возможности отслеживать малую арену, где почти всегда тренировался кто-нибудь из молодняка. Конечно, это была совсем не престижная для местных арена, все те, кто считался уже уважаемыми и долгоживущими, заслуженными бойцами, тренировались в гимнасиуме, на большом поле, как это тут называлось, хотя полем та, другая посыпанная песком площадка могла выглядеть только в представлении тех, кто вообще больших арен не видел. Но все же она была, и даже, как сказывали, за ней ухаживали, не то что за этой – малой, где пыли и грязи было больше, чем песка, которая и утоптана была местами до состояния мостовой, и пота на ней было пролито столько, что от нее ощутимо пахло, будто бы от давно не стиранного тряпья бродяги.

А этот прислужник вновь откуда-то незаметно появился и стал спрашивать, чему она может научить местных живо-мертвых? Нашку это прозвание покоробило слегка, она от него отвыкла, но все же следовало быть менее разборчивой, и поэтому вида она не подала. Хотя вспомнила, как и ее назвали пару раз – живо-мертвой… Прозвание это установилось в Империи по отношению ко всем, кто зарабатывал себе на хлеб с риском для жизни, потому что считалось, что все подобные люди: гладиаторы, канатоходцы, ныряльщики за жемчугом на море, а то и сплавщики леса по верхним, горным рекам, – все они уже в силу своего основного занятия как бы мертвы, уже прожили свои жизни. И если еще ступают по земле, разговаривают и даже хотят временами есть, то это ровным счетом ничего не значит.

Тогда-то она подхватила свои булавы и стала показывать, что умение держать равновесие, правильно работать ногами, корпусом, руками и – главное – думать головой очень будет способствовать развитию навыка обращения с мечами, с короткими восточными алебардами, которые в этой школе были в большом ходу, с боевыми дубинками и многими прочими видами оружия. И что умение бросать ножи, или дротики, или даже сурикены без этого вот автоматического поддержания равновесия – просто невозможно.

Ну этот женоподобный покрутился, посмотрел задумчиво на кажущийся едва ли не сплошным стожок летающих булав – после чего в наличии потаенного окошка Нашка уверилась окончательно – и снова куда-то умотал. Зато вернулся он уже не один.

Сначала на малую аренку выкатили почти все живо-мертвые, гладиаторы, которых ланиста Модро тренировал у себя, и было их почти два десятка. Некоторых Нашка знала в лицо. Их временами отпускали из казармы развеяться в город, такое случалось, или когда Модро получал выгодный заказ на представление и в кошелях заслуженных ребят заводились деньги, или когда он запивал на пару недель и становился слабохарактерным. Эти вот самые ребята не раз и не два вместе с Нашкой отлично надирались местного самогона. И даже клялись ей в уважении и дружбе, хотя она-то отлично знала, что по-настоящему ей симпатизируют только Федр и Хаттах – два довольно грубых типа, но с чем-то подлинно живым внутри, вроде души… По крайней мере, с ними было понятно, что друг – это друг, а вот если они станут врагами, тогда… М-да, тогда даже Нашке, пожалуй, придется не очень-то легко одной против этих двоих. Но такого быть не могло, они немало выпили вместе и даже разговаривали о жизни, о судьбине живо-мертвых, о благородных нобилях и хозяйчиках, которые их жизнь уже как бы купили для представлений…

В общем, это были неплохие ребята. А вот за ними уже важно вкатились еще двое – сам Модро и какой-то из нобилей или из богатеньких, в почти торжественных тогах, в отличных мягких калигах, с жирными от недавнего угощения губами и сальными же глазками… У ланисты на поясе поверх простой, сероватой хламиды из оружия был только меч, чуть побольше гладиуса, без него, как сказывали, он даже спать не ложился, а если приходил в баню, то и тогда с ним не расставался.

– Покажи, что можешь, – приказал ланиста, – еще раз.

Нашка подхватила свои булавы и легко так, почти в полный мах, как на серьезном представлении, подвесила их в воздухе, все девять, перебирая их строго отмеренными по силе бросками к солнцу, работая так, что у нее даже кости во всех суставах скрипели, от лодыжек и колен и до шеи. Она лишь надеялась, что этот скрип не очень-то слышен тем зрителям, которые ей на этот раз достались. А еще она довольно отчетливо принялась ругать себя, потому что до такой степени запустить тело, не тренироваться и почти забыть это состояние сосредоточенного единения с бешено мелькающими булавами – это было в ее положении, конечно, недопустимо.

Но заметной ошибки она все же не совершила, не уронила ни одну из булав, пока те не стали грузно шлепаться на грязный песок, когда она повернулась к зрителям и вытерла пустыми уже руками пот с лица. Вышло так, что, когда она сделала полтора шажка в сторону, даже булавы хлопнулись одна на другую ровной кучкой – настолько точно она, оказывается, сработала. В прежней-то компании бродячих развлекателей это считалось весьма неплохим результатом, в этом был жонглерский шик, показатель выучки и едва ли не подлинного мастерства. Но на гладиаторов это не произвело впечатления.

– А теперь, – прокаркал нобиль, что пил с Модро вместе, – покажи, как ты кидаешь ножи.

– Бросковых ножей здесь нет.

– Да неужто без ножей ходишь? – делано удивился ланиста, и тогда Нашка вдруг осознала, что он ее не любит. – А тот, что у тебя на поясе?

– Он не для броска по мишеням.

– Тогда попробуй сравниться с моими бросальщиками дротиков.

Они выставили три доски как мишени, притащили пучок дротиков, небольших, в ярд длиной, но они для Нашки были все же чуть великоваты, может быть, так было сделано нарочно. И из гладиаторов стали поочередно выходить разные ребята, стали показывать свое умение. Нашка смотрела, смотрела, потом выбрала себе три дротика получше и поострее и вогнала их все три разом в мишень так тесно и сильно, что доска раскололась.

– Не-эт, я все же не понимаю, – заблеял полупьяный богатейчик, – если вот, предположим, она и лучший из твоих… Неужто она лучшего убьет и успеет увернуться от встречного броска?

– А мы сейчас проверим, – хмуро возвестил Модро. Кажется, Нашка что-то ему портила…

Может, этот вот… заказчик явился, чтобы потребовать себе пару гладиаторов для развлечения гостей на вечеринке, может, и без оговоренного смертельного исхода? А сейчас Нашка отчетливо демонстрировала, что ученики крювского ланисты не стоят тех денег, что за них требовалось заплатить? Что они в общем-то были вторым сортом в своем ремесле, не лучшими, которых можно потребовать?

На этот раз задача была чуть сложнее, чем просто попасть в центр мишени. На расстоянии двадцати шагов, тоже немалом расстоянии для некрупной Нашки, выставили мишени, обращенные друг к другу. И выдали по дротику.

Первым против Метательницы выступил не очень молодой, но еще очень крепкий и жилистый гоблин с татуировкой на лбу. Татуировка была, кажется, гноллская, по крайней мере, руны были похожи на те, что Нашка видела на некоторых амулетах гноллов. Они встали напротив друг друга, гоблин отошел от своей мишени чуть в сторону и шагов на пять назад, Нашка почти оперлась на треножник, на котором висела некрупная, избитая деревянная кругляшка. Модро и его гость встали посередине, чтобы получше все видеть, гладиаторы довольно отчетливо болели за своего, видимо, он пользовался среди них уважением.

– Начинайте по моей команде, – почти по-ярмарочному крикнул ланиста. – Раз, два, три…

Гоблин, который бросился вперед, чтобы усилить и ускорить бросок, лишь занес руку, а дротик, пущенный Нашкой, уже со стуком воткнулся в мишень, условно обозначающую ее врага. Деревянный хвостик его дрожал от сильного удара.

– Как это? – не понял пьяный богатей. – Этот ведь еще не замахнулся толком…

И даже Модро ничего не увидел – настолько быстро все произошло. Поэтому он потребовал повторить, уже с другим противником. Против Нашки выступил Хаттах, тот умел неплохо бросать ножи, но вот как он обращается с дротиками, она не знала, вернее, не была вполне уверена, что он умеет использовать возможности именно этого оружия. И на этот раз разбегаться и отходить от мишени им не разрешили.

Нашка с Хаттахом встали друг против друга, по требованию богатенького клиента они должны были положить дротик к ногам. Хаттах смотрел на Нашку, и вдруг улыбка сползла с его лица, она даже мельком подумала – уж не удумал ли он чего дурного, например, промазать мимо мишени, зато – прямо ей в сердце? Но расстояние было такое, что она не сомневалась – успеет уйти, даже если что-то подобное ее прежний приятель и задумал на самом деле.

– Готовы?.. Давай!.. – закричал на этот раз безо всякого счета богатейчик.

Нашка подбросила свой дротик ногой, чуть за спину, чтобы сэкономить время на замахе, и успела развернуться так, что ее бросок вышел на удивление сильным – будто скрученная коса большого боевого «скорпиона», туго завернутая до скрипа и треска рамы, развернулась, поддавая движение заряженной стреле… Ее дротик ударил в мишень так громко, словно попал в барабан.

А когда стало ясно, что ее дротик воткнулся строго в серединку «яблока» и все повернулись к ней, увидели, что Нашка держит дротик Хаттаха… Просто-напросто перехватила его в полете за древко у самого наконечника. Для любого понимающего это было очень достоверным свидетельством: если бы даже этот бросок был пущен в нее – она бы все равно успела блокировать его, не получила бы малейшей царапины от острия. Это было более высокое искусство, чем умение уходить, уворачиваться от такого броска.

Вот тогда-то все и завертелось, быстро, так что даже Нашке было трудно все разом улавливать. Толстячок, возможный клиент Модро, вдруг разорался, что ему предлагают явных олухов, потому что какая-то уличная бродяжка обыгрывает их по всем статьям, сам ланиста вначале сдерживался и, кажется, пробовал объяснить этому наглецу, что Нашка вообще-то не бродяжка, а явилась к ним в город с бандой жонглеров, которые тоже были тренированы выше всякой меры… А потом тоже заорал на этого как бы нанимателя, что он не позволит так говорить о своих, и если он ни хрена в боевых искусствах не понимает, тогда… Одновременно он орал на своих бойцов, чтобы они поскорее эту самую клятую Нашку выставили, потому что нечего ей тут делать, и вообще…

Кто-то из самих гладиаторов порывался надавать Нашке по шее, только более разумные не позволили, удержали, хотя сама Нашка при этом дротик из рук не выпускала, лишь оглядывала лица всех этих здоровенных и выбирала, кого следует в первую очередь уконтрапупить, чтобы остальным хоть чуть стало бы страшно… Да, она действительно была готова в тот миг драться со всеми разом, даже сама после удивлялась – и что на нее нашло?

А нашло на нее отчаяние и редкое по силе ощущение одиночества, бездомности, покинутости и ненужности своей… В общем, она была готова драться и умереть здесь, сейчас, потому что стало ей как-то очень уж резко и отчетливо понятно, что ничего с ней хорошего уже быть не может. Не будет она ни с кем больше в жизни делить кусок сухаря, глоток воды или пива из общей кружки, не будет сидеть за костерком и слушать чьи-нибудь рассказы о прошлой жизни, а может, даже и рассказывать о своем пережитом ей больше уже будет некому, кроме случайных собутыльников в трактире Сапога, которым на все ее признания – плевать… Как-то очень ей в тот миг стало плохо.

А ситуация тем временем завершилась. Кажется, тот же Хаттах осторожно, будто к горящему дому, бочком подошел к ней и стал убедительно подталкивать ее к выходу из этого дворика и дальше к воротам. К нему присоединился и Федр, он ей даже что-то говорил, мол:

– Ты иди, Наш, иди себе… Потом за булавами своими зайдешь, я послежу, чтобы с ними ничего не случилось.

А Нашка, вот странное дело, только что умирать собралась, а уже чуть спустя почти разнюнилась… Правда, едва не заплакала, загундосив:

– А чего он? Играть, так играть по-честному.

– Да иди ты уже, – почти прикрикнул на нее Федр, но не со зла, а просто потому, что это и на самом деле было лучше всего – уйти и не оглядываться.

Зато многие другие, поигрывая тренировочным, но все же – оружием, с которым они работали, когда их так внезапно позвали посмотреть на Нашку, плечом к плечу, как в настоящем бою, стали теснить ее с Федром и Хаттахом к воротам.

А затем ворота раскрыли на всю ширину, обе створки, наверное, подумали, что в одну низенькую калиточку, прорезанную сбоку, ее будет труднее выгнать. Уже у самой пороговой плиты Хаттах решился и выдрал у нее из руки дротик, взвесил для верности и тут же точно воткнул в землю сбоку от себя, чтобы она чего не подумала… А она и не могла подумать, все еще смотрела глазами, в которых появилась какая-то размытость, дальше, на все эти морды и фигуры бойцов, которые ее выталкивали из своей школы, из города, а может, и вовсе – из общинной, подлинной и настоящей жизни.

Нашка снова вздохнула, прогоняя злость и слезы одновременно. «Вот еще, – раздраженно думала о себе, – вот и бери такую дуреху, которая, чуть что, разреветься готова… Ну и прекрасно, не буду я больше с вами… никакого дела иметь. Даже если кто-то придет за стол пображничать сообща, выгоню, как вы все меня сегодня выгнали! Может, кроме Федра и Хаттаха, они – люди, они умеют дружить, может быть…»

И снова такая злость ее взяла, что она набросилась на эти ни в чем не повинные ворота гладиаторской школы и принялась дубасить в них с воплем:

– Булавы отдайте, скоты безродные, живо-мертвые олухи, мать вашу, шлюху и ведьму, на кусочки…

Собственно, что значили все эти ругательства, она толком не знала, как даже великий ругатель Визгарь в прошлом не мог их объяснить… Маршон же когда-то говорил ей, что важно не то, что говоришь, а то – как говоришь. Сам-то он ругался не очень… Редко, хотя иногда и смешно получалось. Вот у самой Нашки никогда смешно не выходило, всегда какая-то глупость прорывалась в словах, как и сейчас.

С той стороны ворот кто-то буркнул:

– Ты шагай отседова, бедовая. Неча те здеся делать, култыхи твои посля получишь… А будешь шуметь, господин ланиста зазлиться могет. Вот будешь тише – мож, смилостивится, когда остынет, одумается, мож, и пошлет за тобой-то, шоб ты тута снова нас трюкам разным поучила.

Это был кто-то незнакомый уже, не Федр с Хаттахом, и осталось Нашке только одно – шагать отсюда, как ей посоветовали, и поскорее забыть всю эту хреноту, все сегодняшнее утро. Она и пошла.

Сначала захотела отправиться на реку, посидеть у воды, на своем месте, просто ни о чем не думая. Потом ей в голову пришла уже давняя идея вернуться на свои острова, найти какое-нибудь племя, где не будут на нее глазеть, как на дневное привидение, потому что сами все будут такие же – мелкие, по сравнению с этими громилами северными, краснокожие, быстрые в движениях и поступках, татуированные… Детей там она может обучать биться по законам северных этих гадов, чтобы, если еще какой-нибудь корабль причалит для грабежа и убийств, не оказались они вовсе неподготовленными, а потом, глядишь, и примут ее в племя-то… Но нет, решила она, все же не примут. Чужих там не любят, тем более слишком уже глубоко в нее въелась эта северянская, как тут сказывали – цивилизованная, манера говорить, думать, жить, даже двигаться, чтобы ее снова посчитали хоть в какой-то мере за свою. А наступит голодный год, так пожалуй что и съедят, если пленников из соседних племен не будет, потому что есть там-то, на островах, почти всегда хочется, почти всегда рыбы мало, и мясо почитают за деликатес.

Да и найти такое племя, чтобы было достаточно зажиточным, еще нужно, а они, пожалуй, лишь совсем на дальних островах только и остались и затаились к тому же, чтобы не попадаться на глаза мимо проходящим судам с хищными и дьявольски жестокими моряками, каждый из которых за монету готов был указать на племя краснокожих островитян капитану – охотнику за рабами в любой портовой таверне, а то и просто за лишнюю выпивку и миску тушеной свинины… Или за бабу…

Так Нашка размышляла и не заметила, как пришла… к себе домой. Вернее, конечно, в дом к тетке Васохе, у которой снимала комнату. Квартал этот был не из простых. Он примыкал и к относительно зажиточным домам, где обитали главным образом купчишки разные, кто в люди выбился, и морячки, что побогаче. И даже несколько настоящих арматоров тут жили, только не очень обеспеченные, те, которые сами должны были ходить на собственных корабликах вверх по реке для торговли в места, где обитали только плотогоны, почти сплошь бывшие гоблинами или гноллами. Гноллы, как жители болотистых и влажных, низинных районов, лучше умели чувствовать реку и воду вообще, зато им не хватало силенок, чтобы с большими-то плотами управляться, вот они и нанимали дальних своих сородичей, гоблинов, которые реку понимать не умели, зато ворочать передними веслами, чтобы направлять плоты мимо камней, сил у них хватало… Это все Нашка поняла еще в первые недели своей жизни в Крюве.

С другой стороны эта улочка уходила совсем уже в низинные районы и места города, где обитала, на местном разговорном языке, всякая требуха – смертные самых разных рас и пород, которые не сыскали себе удачи, не сумели найти работу в городе. Было там немало и матросов на один-два рейса, были и воры, были и дурачки, которым не хватило ума и сил жить сколько-нибудь сытно и покойно. В общем, те места уже примыкали к порту, который, как и все порты мира, являл собой такое смешение всех рас, религий, убеждений, повадок и образов мысли и поведения его обитателей, что после очень непродолжительного времени начинало казаться – лучше бы их было поменьше, лучше бы древние боги, создававшие народы по своему образу и подобию, проявили меньше воображения в этом-то деле.

В квартале, где жила Васоха, обитали в основном предсказатели, изготовители и торговцы амулетами, колдуньи, что откупались от городских властей немалыми налогами, колдуны, которые и волхвовать-то не умели, зато умели писать разные необходимые письма, составлять документы и вести подсчеты, без которых любое хозяйство наблюдать было затруднительно. Квартал считался неплохим, неголодным, вот только чрезмерно близкое соседство с припортовыми улицами и требуховыми жителями иногда оборачивалось то грабежом, а то и убийством… В прошлом месяце кто-то из уличных громил разбил лавочку Комуся, довольно славного старичка из гномов, который продавал какие-то масла и каменный же уголь для зимнего отопления. Самому ему проломили голову, наверное, он что-то не вовремя сделал или сказал грабителям… Еще раньше, Нашка это отлично помнила, очень сильно поколотили Дежу, высокую и какую-то недокормленную учительницу, которая тут, на улице колдунов-грамотеев, хотела устроить что-то вроде школы… По ней не сильно горевали, она появилась тут недавно, хотя на похороны ее, когда она через пару недель после того нападения на ее дом умерла, собрались многие.

Васоха, как кажется, потому-то и пустила Нашку, что сама побаивалась попасть под горячую руку каких-нибудь разбойников. А с Нашкой, с ее славой победительницы гладиаторов на арене, было спокойно. К тому же на нее тогда приходили посмотреть многие, да, тогда у нее была какая-никакая, а все же слава, должно быть, потому, что она еще не пустилась во все тяжкие, как произошло позже… А значит, Васоха при этом изрядно подъелась, так как, чтобы посмотреть на известную быстричку с южных островов, проще всего было явиться к самой колдунье и предсказательнице да за пару сестерциев попросить ее отыскать то ли давно потерянный перстенек, то ли сказать, как живет родственничек в далеком городе, пусть даже он и убрался из Крюва добрых два десятка лет тому, или даже попросить предсказать смерть конкурента, который зажился и не позволяет развернуть свое-то дело чуть шире… За все приходилось, разумеется, тетке Васохе платить, а вот была ли от ее советов хоть какая-то польза – лишь боги или же сам Нечистый только и знали…

Нашка вошла в неширокую дверь, которая вела в полуподвальный этаж, воспользовавшись тремя непростыми поворотными рычажками, потому как дверь была заперта, и ведь день уже давно наступил, и клиенты могли к колдунье зайти, и дверь должна была оказаться открытой, а вот поди ж ты… Что-то случилось, решила Нашка, едва переступила порог.

Обычно Васоха восседала в чуть приподнятом над полом кресле и поглаживала одну из своих трех кошек – отвратительных зверюг, которые Нашку на дух не выносили и не забывали демонстрировать это даже тогда, когда она была настроена в общем-то мирно. Сейчас тетки не было, а на небольшом гадательном столике восседал и умывался один только здоровенный рыжий кот, который встретил Нашку шипением. Затем он спрыгнул и удалился куда-то в сторону кухни, выгнув спинку и задрав хвост. Это тоже что-то да значило.

Нашка пошла в свою каморку и почему-то вдруг захотела есть. Это было довольно странно, ведь она неплохо перед уходом поела, тетка Васоха расщедрилась и дала ей немного каши с остатками жареной рыбы, которой, правда, кормила обычно кошек, но, видимо, кто-то из этих зверей вчера что-то не доел и сегодня стал привередничать, вот Нашке и досталось перекусить.

– Это ты? – послышался из глубины дома не очень-то и старческий голос.

Этого у Васохи было не отнять – она казалась малосильной, старой, сгорбленной, обиженной всеми и всегда, разумеется, если не хотела произвести другого впечатления, обратного… Тогда она становилась заметно сильной для своего-то возраста, прямой, жесткой, зычной, громкой и даже грубоватой, будто копье. Кто же может еще быть, удивилась про себя Метательница, но отозвалась вежливо:

– А ты ждешь кого-нибудь, тетка Васоха?

Старуха-гадательница вытащилась из-под лестницы, из тех комнат, где обычно варила свои самые вонючие смеси и зелья. Лицо у нее было неестественно бледным, она отчего-то изрядно переживала. Нашка даже хотела спросить, мол, что случилось, но не спросила, если тетке взбредет в голову поделиться своими жизненными проблемами, она сама скажет.

– Ты вот что, девонька… Ты мне должок-то отдай, за все про все, считаю, ты мне должна пару золотых, одну большую серебром, а остальное я тебе прощаю. – Тетка пожевала старческие губы, обычно это выдавало или ее крайнее раздражение, или то, что у нее опять разболелись старые, желтые, кривые зубы. – И съезжай давай, уходи куда-нить… Чтоб глаза мои тебя больше не видели.

– С чего вдруг такая немилость?

– Дак ты ж сама знать должна, что и как у тебя… Я-то – что, я – всего лишь простая городская колдунья, многое для меня за семью печатями спрятано. Да и глазки уже не те, что были некогда… – Нести подобную околесицу, которую Васоха привычно прибавляла к своим гаданиям, она могла часами, и без всякой усталости.

Нашка пригляделась, тетка старалась выглядеть более старой, сморщенной и жалкой, чем обычно.

– Ничего я не знаю, тетка, – грубовато отозвалась Нашка, но с лестницы сошла и к старухе подошла так близко, что стал заметен ее жуткий запах – смесь каких-то жженых не очень-то приятных трав, старости и кошек – Нечистый их забери себе совсем и на веки вечные! – Что случилось, можешь сказать?

– Не просто могу, но и должна, девонька, обещала, раз уж… – Старуха взяла себя в руки, выпрямилась, разом сделалась выше Нашки на голову и забормотала с металлическими прищелкиваниями, будто не слова выговаривала, а из самострела била. – Не знаю, во что ты попала, в какую неприятность – могла бы, конечно, разузнать аль разгадать по картам, но не буду, неинтересно мне… Приходил один из этих, ваших, сказал, что от Сапога. И якобы главарь этой вашей нечистой шайки велел тебе ввечеру быть у него. Сказал посланец этот еще, что тебя там накормят, но и заставят какое-то дело свершить.

– Что за дело? – Нашка и хотела оставаться спокойной, но все же не сумела скрыть напряжения и возникшей настороженности.

– Так не сказал он, лишь по сторонам зыркал, все поглядывал да на ус мотал, словно бы хотел на будущее себе план составить – чем тут можно поживиться, если ночью да с топориком явиться… – Тетка запричитала опять, хотя горбиться не стала: – И-эх, годы мои несчастные, кто меня, сироту, и защитит-то от этих вот разбойников? На тебя была надежда, Нашка, думала я, что ты их отвадишь своей молодой силой-то, да наоборот вышло – навела ты на мой дом злодеев…

– Тетка, перестань хныкать. Еще ничего не произошло, а если кто-то из них и явится, я за тебя постою, как и договаривались прежде. Ну раньше, когда договаривались о цене за жилье…

– Нет, девонька. – Тетка была теперь сухой и очень твердой, решительной. – Ты, как я и сказала, заплати за то, что жила тут, кормилась иногда, сама знаешь, я тебя об этом допреж не торопила, зато теперь, вижу, нет у меня другого выхода, разошлись наши дорожки. Заплати и уходи куда-нибудь. Мне о тебе больше и слышать ничего не хочется. И надеюсь – не услышу больше.

Что-то она такое еще знала – это Нашка ощущала отчетливо, но вот что? И как узнать это у вредной старухи? Как бы там ни было, а ругаться с ней и уж тем более угрожать ей Нашка не хотела. Поэтому она заговорила иначе:

– Большой золотой – это тот, что полтора обычного, а эти твои серебряные – это то, что до второго-то большого золотого… Ну там уже немного совсем не хватает, да? Так почему же ты не сказала, что я тебе два больших должна?

– Мне лишнего не нужно, Нашенька, мне лишь бы свое на старости лет не упустить – и ладно, тем я и довольна буду.

Глаза тетки Васохи блеснули от жадности. Наверняка знать, что у Нашки ничего, кроме долгов, нет, она, скорее всего, не могла. Прежде-то, случалось, Нашка с ней весьма щедро расплачивалась, хотя, если Васоха и надеялась на нее как на защитницу, такого оборота дело прежде не принимало. С того момента, как Нашка у нее поселилась, никто к тетке из уличной шпаны не заглядывал, и никто ей грозить не решался, это было всем известно, она сама же о том не раз перед соседскими кумушками не то хвасталась, не то подбивала их в складчину Нашку использовать как охранницу.

– Значит, так, ты мне скажешь сейчас, что еще знаешь, а я тебе слово даю, что вечером сегодня же расплачусь. Сама ведь уже поняла, что какая-никакая, а монета у меня появится, раз я Сапогу для чего-то понадобилась. Значит, и заплатит он, и я к тебе первой приду расплатиться за… за все хорошее, что в твоем доме нашла.

Тетка смерила ее сложным и долгим взглядом, пожала плечами, подхватила все того же рыжего кота, прижала его к груди и, больше не говоря ни слова, ушла в свои комнаты, не те, где она своим ремеслом занималась, а в другие, куда доступ Нашке был заказан. Вот так краснокожая дикарка Метательница ничего и не узнала. Зато у нее появилась уверенность, что уж сегодня вечером она, по крайней мере, прилично отужинает в трактире Сапога.