Текст книги "Игра магий"

Она сделала это, хотя знала – теперь будет чувствовать к Августу отчаянную привязанность и влечение, с которыми, может быть, и сама долгое время не сумеет справиться. Но это нужно было сделать, так было все же безопаснее, вернее, надежнее, а этой самой надежности Саре не хватало. С выдумщиками и изобретателями можно было действовать только так, наверняка, насовсем, с запасом общего эффекта. А если этого запаса окажется чуть больше, чем следовало, или даже изрядно больше? Ну что же, тогда ей придется и с этим справиться. И она знала, что со временем справится.

Иначе, пожалуй, этот прием ни за что бы не использовала, потому что зачем ей постоянная или просто долговременная привязанность? Это ей будет мешать, сделает даже слабее, а вот слабости в той игре, которую затевала Джарсин и в которой Сара вынуждена была теперь принимать участие, она себе позволить не могла. Ни под каким видом, ни под каким предлогом, ни в коем случае.

А Август дрогнул, он определенно не ожидал такого от Сары. Лицо-то у него оставалось прежним, кажется, не изменилось ни малейшее напряжение ни одного мускула вокруг рта, на лбу, вокруг глаз или под тонкой кожей, заросшей щетиной на скулах. Но общее выражение стало меняться, в нем уже не было какой-то избыточной сосредоточенности, которую Сара сразу же заметила, едва Августа увидела. И еще пропал лихорадочный, упорный блеск в глазах. А больше ничего не изменилось, но теперь перед ней стоял совсем другой Август, другое существо, неожиданно для себя вспомнивший о любви и, пожалуй, даже о страсти. Поразительное для архимага явление.

– Ты этого не делай, Сара, не стоит, – чуть хрипловато проговорил он. – Это на меня теперь не подействует, ты же знаешь.

Все она знала, и куда лучше, чем он сам. Он, конечно, мог говорить что угодно, он мог сопротивляться, протестовать внутренне или на словах – это не имело значения. Потому что он сдавался, как армия, в силу странных, не совсем даже понятных ей самой причин, вдруг складывает оружие и подчиняется противнику. Сара это отлично видела.

– Слушай, я же прошу тебя. Не нужно. – Теперь его голос был уже похож на дребезжание разбитого колокольчика, на треск хвороста под ногами в сухом лесу. – Это же нечестно!

Вот уж о честности ей заботиться было совсем ни к чему. Она даже сделала что-то с собой и усилила нажим, прибавила сил в свое колдовство, которое теперь, кажется, горело между ними как магическая связь, его даже малообученные смертные увидели, если бы сейчас сюда кто-либо вошел. Впрочем, тогда бы, вполне возможно, Сара этого смертного сожгла бы на месте, потому что это могло ей помешать, а Августа могло отвлечь.

Кажется, именно эта вот неприкрытая жестокость ее мысли уже помешала. Август встряхнулся и сделал несколько шагов назад, будто бы отступал, не сводя с Сары своих глубоких и ясных глаз. И тогда она прочитала его.

Он не боялся ее, даже такой, когда она откровенно навязывала ему свою волю и свое желание. Он снова размышлял, думал, разрази его все погибели мира, начиная от саранчи и голода и заканчивая чумой, войной и отравлением вод! Он думал, соображал. И теперь эти его мысли тоже следовало понять.

Хотя, если честно, это оказалось для Сары не очень сложным. Она была сейчас с ним в таком тесном эмпатическом и эмоциональном контакте, что поняла его едва ли не элементарно. Август был готов согласиться на ее предложение и даже был готов ей помочь, но в первую – и главную – очередь не потому, что она пыталась влюбить его в себя, подчинить себе и соглашалась ему принадлежать душой и телом. Вовсе нет, он соглашался на это по той простой причине, что хотел пуще всего прочего, даже больше, чем заполучить ее, Сару, хотя бы на время, попробовать, что у него с его подручными получится при строительстве того моста, который от него нужно было получить Джарсин Наблюдательнице! И никак иначе!

Сара почувствовала укол раздражения, быстро возникший и еще быстрее набравший силу, превратившийся почти в настоящую ярость. Она ревновала Августа к его труду, к его заботам, к его нацеленности на осознание всего, что тут происходило, и его способности думать даже тогда и там, где думать было вовсе не обязательно, где никто не думал, где нужно было только подчиняться тем остаткам природных свойств, которые даже в них, в архимагах, еще сохранились.

– Все же, – спросил он уже своим, а не изменившимся голосом, – что там за интрига? – И посмотрел на Сару внимательней обычного. Даже более внимательно, чем разглядывал ее в самом начале их встречи.

– Я не знаю, на самом деле не знаю. – А вот у нее голос подкачал, он был не вполне ее, а скорее принадлежащий какой-то иной женщине, с иными силами и иными запросами. Или принадлежащий просто… женщине в страсти.

– Это или что-то очень мелкое, неинтересное, бабское… Хотя Джар определенно уже не совсем… Или что-то такое, что стоит гораздо дороже, чем просто Единственное Подчинение тебя…

Сара оставалась в плену своей же магической прелести. Она готова была убить Августа. Но с некоторым даже самодовольством отмечала, что на самом донышке этого своего порыва плескалась любовь к нему, любовь и желание, почти настоящая нежность.

– Но ты ведь выкупишь меня у нее?

Он по-прежнему чувствовал и читал ее так же легко и просто, как мог практически при любом освещении, в любое время суток видеть облака над собой в небе.

А она подошла к нему ближе, еще ближе, так близко, что стал виден свет его глаз, который можно различить, только подойдя вплотную. И этот свет вызвал у нее наравне с остальными ее ощущениями и впечатлениями сейчас взрыв удивления – почему она к нему так долго не приходила и что же могло помешать им оставаться вдвоем хотя бы иногда, а может быть, и чаще даже, может быть, надолго?

– Всего один мост… – проговорил Август, не отводя взгляд, и Сара поняла, что сейчас он ее обнимет. – Ты всегда знала, чем меня взять.

Часть II
Оранжевый голод свободы

1

И ведь знала Нашка Метательница, что снится ей сон, вот знала, а ничего поделать не могла. Слишком уж сон был явственный, объемный, цветной, и она даже звуки слышала. Ненавистные звуки толпы, волнующейся от зрелища совершающихся убийств, когда каждый из зрителей находился в полной безопасности.

Ничего никому из них не грозило. Они определенно были в безопасности, хотя и не вполне. Ведь бывали случаи, когда кто-то из остервенелых, умирающих уже гладиаторов вырывался из каменного мешка арены и начинал рубить всех подряд, кто попадал под руку. Или звери, также в предчувствии своей гибели, невероятным усилием выпрыгивали, выскакивали, пытались найти выход из Колизея, сокрушая и топча все на своем пути. Да, такое бывало. Вот только Нашка знала, что сейчас такого не будет. Почему-то знала заранее, будто бы сон этот она видела уже много раз, а может, и впрямь – видела.

Песок слепил глаза. Это был странный песок, полосы белого и ясно-желтого местного песка перемешивались, будто краски на какой-то огромной палитре. Нашка слышала, что на таких дощечках художники смешивают свои составы, чтобы изобразить кого-нибудь из нобилей, их семейства, их дома, сады, даже столы, щедро выставленные на всеобщее обозрение. И никому не было дела, что столы такие, как правило, только в воображении голодных художников казались красивыми.

Самой-то ей хотелось пить, всего лишь пару глотков, не больше. За воду она сейчас готова была убить, впрочем, ей и придется сейчас убивать – это было ясно, хотя по-прежнему ее сознание было удивительно раздвоено. Она спала и будто бы на самом деле участвовала в той драке, неожиданной, хотя ее и устроили на настоящей арене этого всеми богами проклятого городка, в который Нашка и ее друзья и попали-то совсем случайно, где-то выбрав, должно быть, не ту, что следовало, дорогу на развилке.

По отведенной роли ее определили в метатели сети, чтобы сковать хотя бы на время самого сильного, самого удачливого из противников. Вот только такого не оказалось, все противники были равно выучены, равно подготовлены, и оружие у них оказалось куда лучше, чем можно было ожидать.

Собственно, бой должен был оказаться простым: их шестеро, и шестеро гладиаторов, подготовленных местным ланистой, освобожденным рабом, вольноотпущенником, который некогда и сам был неплохим бойцом, но уже давно утратил настоящую физическую форму, и потому его никто всерьез не воспринял, не стал опасаться, когда он явился с предложением устроить представление…

В этот городок, под названием Крюв, они забрели, как и было сказано, случайно. Городишко считался богатым на здешних, скудных равнинах, примыкающих уже к настоящим пустыням без воды. Их насчитывалось шестеро, выступали они как бродячие борцы, немножко музыканты, жонглеры, немного артисты в простеньких, общеувеселительных представленьицах и, конечно, могли сыграть роль гладиаторов, если мечи были деревянными, а ярость врагов не перехлестывала обычный уровень возбужденной театральной толпы. В общем, драться-то они умели, иначе – как же, попробуй попутешествуй по местным-то дорогам без оружия. Мигом окажешься в канаве с распоротым брюхом, а то и еще хуже – выбьют для смеху глаза, отрубят руки и будут смотреть, как ты подыхаешь от голода, жажды и отчаяния.

Почему кто-то из главных семейств этого города в своем когда-то, может быть, и неплохом, а ныне обветшавшем цирке удумал затеять гладиаторские игры местных бойцов с их труппой, с пришлыми актерами, Нашка толком не знала. По слухам, эта идея показалась интересной самому главе рода Крювов, тех, в честь кого и город получил свое название. Да, в общем, это было и неважно, а существенным было то, что этому вот местному магнату показалось, что будет неплохо, если свое купеческое богатство он попробует уравнять со стародавним благородным достоинством, с правом и возможностью такие игрища устраивать.

Может, ему захотелось, чтобы его богатство и общую удачу признали другие какие-то дома и старые богатые семейства, что позволило бы выгадать новые торговые территории или уступки от других партнеров-торгашей, а может быть, кому-то показалось, что местные власти слишком уж попирают всех вокруг и было бы неплохо примирить простонародье с имперским чиновничеством и богатеющим торговым сословием… И они нашли такой способ, вполне разумный и традиционный, как показалось им вначале.

Предводитель их бродячей труппы Маршон тоже подумал, что лишнее представление, пусть и в не очень привычном виде, будет удачей для них для всех. Решил, бедолага, что здесь, в провинции, не может быть слишком уж трудной задачей всего-то отколошматить и обездвижить или даже изранить каких-то местных дурачков, называющих себя гладиаторами, до потери их способности к сопротивлению. Так он всем и сказал, радостно ухмыляясь в предвкушении приличного вознаграждения.

Вот только удачей это казалось только до того момента, как они вышли на арену. Тогда-то и выяснилось, что кто-то из местных чинуш либо из богатейчиков задумал не что иное, как убийство. Потому что и гладиаторы местные были вооружены для смертельного поединка, и действовали они с намерением убивать.

Вот Маршон первый и поплатился за свою ошибку. В своем сне Нашка окинула арену одним взглядом и увидела его. Он погиб плохо, ему проткнули горло в глубину, так чтобы при удаче достать до сердца, чтобы он умер сразу, истекая большим потоком крови. Все же местные его серьезно опасались, он на самом деле казался сильным и умелым и при не слишком тяжком ранении мог бы доставить гладиаторам много неприятностей… Поэтому, кажется, его и убили наверняка, чтобы не было потом осложнений.

Потом погибли остальные – Лафут, Визгарь. Натурку, славную женщину, подругу Маршона, убили гнусно. Убивали долго, изображая изнасилование всем скопом сразу, отчего публика сначала загудела, но затем стало понятно, что в основном собравшимся мужланам это даже нравится.

Жур, который когда-то был отменным бойцом на арене, разменял себя на троих нападающих, славно разменял. Двоих убил на редкость ловко, отсекая им руки у кисти, а третьего ранил куда-то в пах, но не составляло труда догадаться, что тот тоже скоро истечет кровью и умрет на потеху всей местной гнилой публики.

А Нашка, как ни моталась по арене, как ни пробовала помочь своим, так и не сумела никого завязать сеткой. На какой-то миг одного из них, кто показался ей предводителем врагов, она действительно опутала, но не смогла добить коротким кривым своим кинжальчиком, того уже прикрыли сразу двое, затянутые в толстые кожаные доспехи, малоподвижные, но практически непробиваемые с их короткими, похожими на восточные, нагинатами и очень верной, точеной техникой боя.

Так она осталась одна против троих. И что самое веселое или невеселое – как посмотреть – они достаточно умело, почти по-волчьи широкой цепью оттеснили ее в самый угол арены. Конечно, совсем углом в этой части арены стены не сходились, но тут была зауженная часть овала, потому что арена в общем плане представляла собой несимметричную, чуть изогнутую в узком месте каплю, и это тоже было сделано с подлым умыслом, не иначе. Нашка, ругаясь про себя на строителей, которые выстроили некогда этот цирк, поняла, что ей придется или сражаться так, как она еще никогда прежде не билась, или тоже умереть, подобно своим товарищам, на этой желто-белой арене, залитой их кровью.

Думала она, по собственному мнению, довольно долго. Но для зрителей и ее врагов это размышление, вероятно, оказалось быстрым, почти молниеносным. Штука была в том, что сама Нашка была способна и двигаться, и соображать, и придумывать разные фокусы гораздо скорее, чем все прочие, кого она встречала в своей жизни. Она была быстричкой, краснокожей нуной с южных далеких островов Империи, где когда-то родилась в прибрежной деревушке. Сейчас своих родителей и соплеменников она называла не иначе как дикарями, подобно всем, кто жил в Империи и величал так ее породу, ее народ.

Некогда, едва ей исполнилось четыре года жизни, кажется… по крайней мере, она твердо была уверена, что в те времена то ли мать, то ли одна из ее многочисленных тетушек заставляла ее, выражая возраст, растопыривать ладошку, а потом загибать один из пальцев, – на их деревню напали большие бородатые, почти белые мужчины. Которые были вооружены отменными боевыми дубинками и даже редкими в тех местах, считавшимися непобедимыми мечами. Они убили всех, кого нашли. А когда, пресытившись убийствами и кровью, устали, тех, кто еще мог шевелиться, потащили на свой корабль. После долгого плавания по светло-голубовато-зеленому океану, который Нашка до сих пор вспоминала с содроганием, она оказалась в Империи, на одном из невольничьих рынков, где была татуирована с правой стороны от бедра и через плечо до локтя, чтобы ее любой встречный мог определить именно как служанку-рабыню, и продана в рабство. Какое-то время Нашка болталась в довольно богатом и сытом доме, поднося то фрукты, то вино таким же белым людям, среди которых иногда встречались белые женщины.

Впрочем, нет, эти богатеи были гораздо белее, чем те скоты, которые уничтожили и разграбили ее деревню. Они редко выходили на солнце, следили за своей кожей, гордились ее снежной ухоженностью. И слишком часто, по мнению Нашки, купались в больших горячих ваннах из мрамора, а потому и пахли не так, как положено смертному – потом и жизнью, а смесью благовоний, чисто выстиранными одеждами и иногда – тонкой кислотой от выпитых вин.

Чтобы не пропасть в ловушке гладиаторов окончательно, Нашка разогналась по песку, раскинув руки в разные стороны, подобно крыльям, подогнув правую руку, потому что нож составлял сильный противобаланс, и взбежала почти по вертикальной стене, оказавшись на расстоянии всего-то полушага от зрителей, так что любой из них мог бы даже, при желании, столкнуть ее вниз, на арену, но… Сейчас они отпрянули от нее, откатились, не понимая, что она задумала, и очевидно опасаясь ее. Мельком взглянув на эти потные, распаленные чужими смертями рожи с раззявленными ртами, на эти полубезумные глаза, она пронеслась по парапету десятка три шагов и вновь спрыгнула на песок арены.

Удар приземления был не очень жестким, да и сама Нашка весила всего лишь стоунов пять, не больше, но для верности, чтобы не растянуть мускулы и сухожилия ног, она еще дважды перекувыркнулась через плечи, превратив этот свой соскок со стены арены едва ли не в превосходное парение и разом оказавшись за спиной троих верзил-гладиаторов, в полудюжине шагов от крайнего из них.

Он даже сделал идиотский выпад, то ли угрожая, то ли ободряя себя, и раскрылся до такой степени, что Нашка не сумела удержаться. Она взмахнула рукой, бросая кинжал, который коротко просвистел по воздуху и с тихим, едва слышимым хрустом вошел врагу в шею, чуть сбоку от горла, как раз туда, куда она и метила, перебивая – если судьба и старые боги будут на ее стороне – яремную вену этому дурачку.

Он даже не понял, что произошло. Все еще замахиваясь на нее для второго декоративного выпада, он сделал шаг. В своем сне Нашка прекрасно увидела – а может, так и было, когда все происходило в настоящей-то жизни, чуть менее полугода тому назад, – его безумные глаза в прорезях кожаного шлема выкатились из орбит… А затем ноги у него стали подкашиваться, и он с удивлением попытался взглянуть, что же там, с его ногами, не так, почему они не слушаются… И лишь после этого он грохнулся на арену, в облаке мелкого песка перекатился на спину, попробовал поднять руку, чтобы выдернуть нож из шеи, но так и не донес ее до рукояти, потому что клинок вошел неглубоко и выскочил от его падения из раны. И тогда кровь полилась почти так же бурно, как и местная проклятая река, сразу же впитываясь в песок или мгновенно высыхая под этим солнцем.

Двое других гладиаторов бежали к Нашке что есть силы, они видели, что она безоружна, и хотели расправиться с ней как можно скорее. То ли и впрямь чувство казарменного товарищества требовало от них отомстить, то ли на товарищество это им было плевать, но они хотели скоренько так избавиться от последней живой противницы… Просто стремились вернуть себе ощущение безопасности…

Только Нашка им не позволила. Одним рывком, так что не все зрители заметили эту ее пробежку, она добралась до трупа Маршона и, как показалось почти всем вокруг, даже не наклонившись, подхватила его гладиус, мало приспособленный для броска, но отлично подходящий, чтобы блокировать близкие удары. Она еще оглянулась, пробуя определить, где лежит ее распоротая предводителем гладиаторов сеть, но решила с ней не возиться. У нее появилась идейка получше, хотя Нашка и не была уверена до конца, что справится с ее исполнением.

Она добежала до второй в их труппе женщины, до Натурки, и выдернула у той из кожаного мешочка, отброшенного на спину, три коротких дротика. Древко у каждого из них было всего лишь в ярд длиной, и кому-нибудь они могли показаться смешным, совсем не грозным оружием – кому угодно, вот только не Нашке. А еще она, запустив руку в мешок поглубже, вытащила свое самое любимое угощение для таких, как эти вот – тяжелые и сильные громилы-гладиаторы, – шестиконечные звездочки, отточенные до остроты лезвий брадобреев для богатеньких, такие, которые далеко на востоке называются сурикенами. Разумеется, сейчас из-за меча, дротиков и сурикенов она не могла двигаться так быстро, как хотела бы, но не это сейчас было важно…

Сейчас Нашка уже довольно плохо помнила, что же случилось в доме богатеев, перед тем как ее с руганью и безжалостными тычками, почти ударами, отправили на конюшню, чтобы пороть. Кажется, она плеснула кому-то из гостей вино в морду или вовсе рассекла красиво пущенной тарелкой лоб… В общем, это было давно.

Можно было только подивиться тому, что ее тогда не добили, не запороли до смерти, скорее всего, она выжила из-за возраста. Все-таки даже у тех, кто привык убивать кнутом, тщательно обрывая кожу и мускулы, высекая искры крови из живого еще тела, на детей рука поднималась труднее. Вот оружием детей убивать было бы просто, да и жар боя в таких прямых и быстрых ударах до смерти сказывался, наверное. А пороть, убивать медленно и трудно – это совсем другое. К тому же всегда кажется, что прямой угрозы ребенок не представляет.

Так или иначе, Нашка выжила и после порки, хотя шкура у нее на спине сползала раза три кряду, все никак не приживалась на разорванных, истерзанных в кровавую кашу мускулах. Зато ее продали в гладиаторский гимнасиум, где сначала заставляли прислуживать бойцам, а затем, когда она уже на удивление обжилась среди этих грубых, обреченных на смерть, по сути уже считавшихся мертвыми существ разных рас, с разной техникой боя, стали всерьез тренировать. И тогда же выяснилось, что она не станет гладиаторской волчицей, шлюхой, должной ублажать всякого за скудную похлебку или остатки каши и стакан вина, которыми кормили в казарме, и вполне способна за себя постоять.

Почти незаметно для себя и для остальных Нашка совершенствовалась и училась – жестокости и милосердию, злу и добру, сражению и дружбе, отступлению, уверткам, убийству и желанию жить.

Одного она не смогла понять – почему приходится убивать не за еду, а для потехи каких-то остолопов. Но со временем она привыкла и к этому, чего уж там, мир был устроен именно таким образом и не иначе, этому приходилось только подчиниться.

Второго из противников она убила на удивление быстро, еще удачнее, чем у нее получилось с первым, которому она броском воткнула нож в шею. Этот второй идиот был без шлема, то ли потерял, то ли изначально решил обойтись без него. Он шел, прикрывая от солнца лоб и глаза левой рукой, а правой подготавливал нагинату для далекого выпада, придерживая ее за дальнюю от наконечника треть древка.

Это был хороший прием: если броситься вперед и распластаться в воздухе, можно было существенно увеличить привычную дистанцию поражения. Некоторые даже неплохие бойцы на такую незамысловатую атаку всерьез ловились и умирали, получив четыре-пять дюймов стали в грудь, живот или сбоку, под ребра. Нагината тем и отличалась от чрезмерно плоского протазана, например, что при умелом обращении, когда в ране ее успевали еще и повернуть, почти всегда приводила к очень опасным ранам. И почти всегда, Нашка отлично это знала, такие раны вызывали обездвиживание противника, какой бы волей ни обладал боец, как бы ни рвался еще продолжать бой. А в крайнем случае можно было подождать, пока после такого удара враг ослабеет, и тогда без труда добить его.

В общем, этот второй из местных так и рассуждал. Но он не учел, должно быть, показавшегося ему странным разворота Нашки, когда она вдруг, вместо того чтобы замешкаться, перекладывая дротики в правую бросковую руку, швырнула все три дротика вперед левой, а потом – мерно, как бывает только во сне, уронив меч из правой ладони, вдруг бросила из-за головы два сурикена подряд. Бросала она их в вертикальном вращении. Одна из звездочек, несмотря на то что Нашка так ловко отвлекла противника – и одновременно летящими дротиками, и даже, как она надеялась, падающим из руки мечом, – прошла слишком высоко и попала в затянутую в кожаный доспех брюшину. Это был бы неплохой бросок, если бы на противнике не было доспехов. Но сейчас кончики шестигранника лишь воткнулись в крепкую кожу на пару-тройку линий, толщину которых по традиции все солдаты мира определяли минимальной толщиной лезвия, пригодного для того, чтобы разрезать мускулы противника и при этом не согнуться. Ну в общем, линия – она и есть линия. Зато второй сурикен оказался именно там, где Нашка надеялась его увидеть. Всей плоскостью своей он вошел в мускулы с внутренней стороны левого бедра противника. Именно там, чуть выше колена, ближе всего к коже проходила широкая, очень толстая вена.

Все еще оскалившись от удовольствия, этот дурелом парировал дротики легкими, отбивающими раскачиваниями своего оружия, уклонившись от последнего из брошенных дротиков, а затем выпрямился, с деланым пренебрежением выдернул сурикен из доспеха на животе, повел плечами и даже закинул голову, чтобы рассмеяться… И только тогда понял, что жить ему осталось считаные минуты, потому что по ноге его уже широко текла из вены черная на солнце, неостановимая струя его жизни.

Он выронил нагинату, уселся на песок, пробуя зажать вену, но этим лишь усилил кровотечение. Спасти его мог теперь только умелый лекарь. Но где же такого взять на арене? Нашка забыла о раненом сразу же, едва отвернулась. Подобрала меч и снова пустилась бежать, широкой дугой огибая последнего оставшегося боеспособным противника.

Вот тут-то она несомненно поняла, что это был предводитель отряда гладиаторов, тот, который с радостью убивал этих глупеньких бродячих лицедеев, которые так легко купились на обманчивое предложение выступить на арене местного крювского цирка якобы в потешном, несмертельном состязании. И который не сомневался в своей победе еще четверть минуты назад.

Сейчас он уже не бежал, а стоял, набычившись, не слишком уверенно поворачиваясь за оббегающей его краснокожей дикаркой, и что-то глухо ревел в низко опущенную маску, целиком сделанную из черепа какого-то неведомого зверя. Он даже содрал с плеч свою накидку, вырезанную из кожи дикого полосатого осла, иногда именуемого зеброй, и остался только в жесткой кожаной юбочке, с голой грудью, на которой зачем-то болталась пара охранительных амулетов.

Вооружен он был уже не нагинатой, ее он воткнул в песок, а из-за спины едва уловленным даже Нашкой движением достал отличную каленую спицу, длиной побольше ярда. Тычком такого клинка умелые бойцы мгновенно останавливали и убивали самого могучего быка или борова. Нашка вспомнила, что бить такой гибкой, требующей необычайной точности штукой нужно было в пятно за загривком быка, величиной всего лишь с монету. Но зато действовал этот клинок отлично, мигом лишая зверя способности двигаться. И забирал его жизнь почти так же неумолимо, как буря гасит неприкрытую свечу.

Нашку долго не выпускали на арену для гладиаторских состязаний по причине ее малого роста. Не казалась она достойным противником никому из сильных, тренированных мужчин или даже из столь же тренированных женщин. Она все еще казалась всем едва ли не ребенком, пусть и с изувеченной, испоротой спиной, пусть и татуированной некогда, может быть, и удачно, но сейчас неряшливо и безобразно. И впрямь, ее татуировка из-за того, что она хоть немного, но все же подрастала, делалась неопрятным набором грязных пятен, теряя всякую оформленность или внятный смысл. Это было как раз понятно.

Непонятно было вот что: как, когда и почему Нашка открыла в себе несколько удивительных даров – находить в любом предмете, включая оружие, требующее иногда весьма долговременной тренировки, чтобы осознать его смысл и возможности, способность быть смертоносным при бросках, равно как удивительно и совершенно парадоксально лишать самые агрессивные клинки их способности убивать, калечить или ранить. И к тому же Нашка совершала это, не теряя какого-то колдовского, обретенного сразу и без малейшего труда равновесия. Она могла не просто ходить, а бегала по канату, будто по мостовой, жонглируя пятью острейшими клинками или зажженными факелами, она могла вскарабкаться на дерево с ложкой воды, не пролив ни капли… И как ей иногда самой казалось, она могла иногда пробежать по траве так, что за ней не оставалось ни одной сбитой с листьев капли росы.

Хотя последнее было, скорее всего, выдумкой. Все же по траве даже такая уверенная в себе и умелая жонглерша, как она, не могла бы бегать, совсем уж не находя опоры, не ступая хотя бы на что-нибудь… Но она пыталась, и как иногда казалось ее друзьям по актерской труппе, ей такое удавалось.

Но еще до труппы она оказалась все-таки и на арене. Вот тогда-то и выяснилось, вдобавок к прежним ее талантам, что она лучше всего работает легкими метательными ножами, попадая в самые уязвимые точки врагов, выбивая им глаза, иногда успевая воткнуть нож с расстояния в десяток шагов в раскрытый в крике рот противника, вызывая своей убийственной меткостью мгновенный шок, допустим, при попадании в гортань, добиваясь полной потери способности к сопротивлению, после чего можно было зарезать любого, будто скотину на бойне.

Она прославилась своим умением настолько, что на какое-то время ее перевели даже в Басилевсполь, столицу Империи, где обитали самые богатые нобили всех окрестных земель и владений, где их можно было встретить на улицах, будто обычных прохожих, где, по рассказам, их количество было всего-то раз в сто меньше, чем общее количество рабов, которые их в этом городе обслуживали. Разумеется, это оказалось сказкой, никаких особых нобилей, кроме как среди зрителей на арене тамошнего Колизея, самого большого, на каком Нашка когда-либо выступала, ей не встретилось.

Не находила она также и золота на мостовой, которое жители Басилевсполя якобы разбрасывали для баловства, как и не нашла могучих древних храмов, оставшихся от самых старых богов. Храмы там, в столице, оказались самые что ни на есть обычные, гулкие, холодные, ленивые или медленные – это для нее было одним и тем же, а еще, пожалуй, они были слишком уж многолюдными, в них круглые сутки напролет толпились все, кому нечем было больше заняться. Даже по ночам в них порой было трудно входить из-за толпищи самого разного люда у входа. То есть во многом это оказался город как город, такой же, как и прочие, только чуть больше, чуть бестолковее и грязнее, чем те, что она уже видала, кочуя по Империи.

В Басилевсполе Нашка прожила всего-то одну осень и половинку зимы, а затем ее выкупил содержатель их бродячей труппы, Маршон, который решил, что, вместо того чтобы бесславно погибнуть под ударами гладиаторов на арене, гораздо удачнее получится, если заставить ее выступать перед зрителями с трюками и некоторыми необычными прочими номерами, вроде метания ножей с завязанными глазами во взлетающих голубей, тем более что цену за нее ланиста назначил вполне умеренную, если не сказать, что откровенно скромную.

Так вот и получилось, что она теперь принялась шляться по городам и весям всей огромной Империи с вновь обретенной компанией таких же или почти таких же, самых разных и необычных актеров, шутов, лицедеев, которые медленно, но все надежнее становились ее друзьями, едва ли не семьей… Пока они не оказались в этом Крюве, городе, где все сколько-то близкие для нее люди умерли на арене, вот примерно как сейчас она это и видела в своем сне.

Последнего из живых противников Нашка оценивала довольно долго. Это было удивительно, но со всеми этими пробежками, прыжками, бросками она даже слегка запыхалась и сейчас хотела действовать наверняка. Поэтому и восстанавливала способность здраво соображать, точно двигаться в полную свою скорость и главное – правильно дышать. Любой жонглер знает, что дыхание – основа равновесия, так же как и вообще – первооснова жизни.