Текст книги "Игра магий"

5

Картинка в голове у Нашки сложилась вполне ясная и донельзя отвратительная. Сапогу, как выяснилось, не нужно было ни с какой бандой разбираться, а нужен был именно этот вот, патлатый, ухоженный, из благородных. А ее наняли убить тех, кто его охранял… И этот, убийца, который там странно жмется, не хочет сделать следующий шаг, а ведь девицу, вероятно, такую, за которую ему ни перед кем отвечать не придется, убрал сразу, и рука не дрогнула… Значит, Сапог все продумал. Он именно ее, Нашку, и сделает в этом убийстве Баната ответчицей.

Она всех оглядела, наемник с черным клинком смотрел уже на нее, только на нее, с интересом и некоторым даже сомнением, не зло, в общем, смотрел, но она-то знала уже, чего стоит эта его внешняя беззлобность и кажущаяся отстраненность. И все же она спросила его:

– А ты, дядька, все деньги, что тебе за эту работу причитаются, получил?

Наемник все понял, быстрее всех прочих, да и не могло быть иначе, в своем ремесле он пережил многих, наверное, именно потому, что понимал все, что видел, не так, как даже Нашка понимала, а почти наверняка – точнее и с огромным, прямо-таки невозможным чувством опасности. Он стал вытягивать свой меч и при этом склонился, присел даже, чтобы уменьшить свой и без того не слишком выдающийся рост, чтобы представлять собой меньшую по площади мишень. А может, он знал еще одну хитрость, которая вообще-то мало кому приходит в голову: если резко присесть, тогда почти все точные броски становятся затруднительными, потому что спереди оказываются слои одежды, руки и ноги, а еще плечом удается здорово прикрыться, почти полголовы можно спрятать, уж шею-то точно удается утопить при такой вот стойке…

И все же в этом его сворачивании, будто змея в клубок сжимается, был один существенный просчет. При такой позиции гораздо дольше приходилось доставать меч. Вот этого, пожалуй, и не учел этот дядька, как его назвала Нашка. Хотя, если бы он столкнулся не с быстричкой, а с обычным бойцом из местных, его бы прием отлично сработал. А так вышло вот что: первый сурикен, который Нашка швырнула в его уже почти втрое уменьшившуюся фигуру очень быстро, он отбил, а вот второй – Нашке самой стало удивительно, насколько она медленно и тщательно прицеливается, по всей науке бросковых приемов отводит руку, и как верно, чуть-чуть, всего-то на полшага перемещается, чтобы левый глаз наемника был виден особенно точно… – второй сурикен он отбить уже не успел.

Звездочка вошла неглубоко, пожалуй, не до смерти его поразила, зато попадание это вызвало такую мучительную, зверскую, невообразимую боль, что наемник заныл, повышая голос, и упал назад, даже меч у него заскрипел-зачертил острием по мостовой, но он его не выпустил, только как-то отодвинул от себя, может, сделал выпад, неосознанный, неприцельный, будто механическая игрушка… А левой он уже пробовал выдрать сурикен и не видел ничего, потому что зачем-то дергал его не вперед, а вбок, делая рану обширней и глубже.

– Ты че?.. – заговорил Кореня и больше ничего произнести не успел.

Он уже падал, потому что бросковый нож Нашки торчал у него чуть ниже кадыка. Собственно, этот ее бросок вышел не очень надежным, она собиралась в подшейную ямку попасть, но ту закрывала рубаха из плотной кожи, вот Нашка и бросила свой первый метательный нож чуть выше, а это… В общем, это был не самый лучший удар, в принципе – неточный, оставляющий противнику много времени, чтобы еще что-то сделать, умирая. Но Кореня уже не был на это способен. Он упал лицом вперед, может, вогнал себе Нашкин нож еще глубже и стал кататься с левого бока на правый… Он хрипел, он булькал, как разрезанный бурдюк, он колотил ногами по брусчатке, но вот выговорить больше не мог ни единого слова. Кажется, он задыхался.

Гус поднял руки, будто бы собирался сразиться с Нашкой на кулачках, но сделал этот жест от удивления.

– Да ты же убила его, Нашка! – только и произнес он.

Сапог развернулся и бросился бежать. «Он что же, надеется, что Гус задержит меня настолько, что я не успею его догнать?» – удивилась Нашка. И крикнула ему в спину:

– Ты хотел меня за убийство Баната этого выдать страже? Или хотел таким образом от его семьи защититься? Отвечай, Сапог, пока жив еще!

Но Сапогу было не до этого. Пробуя переставлять ноги так быстро, как он, наверное, никогда в жизни не делал, он стремился спастись. Но скорее всего, это была неосознанная, паническая реакция, это был ужасающий приступ бессильного страха, когда трактирщик не мог с собой совладать… Ведь он же так все здорово продумал, все, как ему мнилось, рассчитал, даже этого вот наемника привлек, чтобы тот на всякий случай отвлек Нашку, если бы она стала раздумывать и догадываться, что теперь ее ждет.

Но она догадалась о тайной ловушке слишком быстро и действовать начала молниеносно. Вот этого-то Сапог и не предвидел. Просто не мог предвидеть, потому что относился к ней, к Нашке, как к туповатой бойчихе, дикарке, мало знакомой с хитростями «культурных людей», если Сапог вообще о чем-то таком способен был размышлять… В общем, он презирал ее, считал слегка недоумочной, и это была его ошибка, как оказалось – смертельная.

– Гус, ты можешь уйти, – мерно произнесла Нашка. – Забейся куда-нибудь, как крыса, ты умеешь это делать, иначе не прожил бы так долго, затаись и жди, пока все хоть немного не уляжется.

Она не заметила, что говорит так быстро, что Гус ее просто не понимает, для него ее речь слилась в какой-то невнятный, не очень громкий визг… Он посмотрел на Кореню, а затем поднял свою дубинку.

– А-а-а!..

Он бросился на Нашку, тупо, бессмысленно, с одним только желанием – уничтожить, раздавить, отомстить за Кореню, превратить ее в кровавые ошметки… Вот только его сил и умения драться тяжелой боевой дубинкой оказалось недостаточно. К тому же – Нашка понимала это очень хорошо – он почти не видел в темноте.

Она увернулась пару раз, потом снова… Дубинка Гуса молотила по камням так, что от металлического тупого наконечника искры сыпались… Они показались во мраке этой кошмарной улицы ярко-оранжевыми, едва ли не такого же цвета, как горящая солома. Нашка немного на них засмотрелась, хотя и не могла себе этого позволить… Но Гус все же был медлителен и очень долго думал. Нашка даже заколебалась – а не бросить ли его и не пора ли догонять Сапога, вместо того чтобы возиться тут с Гусом, теряя время?

И потом ей стало ясно, что с такой вот свирепостью Гус не оставит ее в покое, и если его спросят, а его почти наверняка спросят, потому что тут останется Кореня, он будет придерживаться версии Сапога, все свалит на нее, просто чтобы ей жизни в Крюве больше не было. Значит, его следовало тоже убрать.

Нашка обманула Гуса старым, как мир, приемом: мотнулась в одну сторону, в другую, а когда он попытался перебить ее горизонтальным ударом, размашистым, длинным и долгим, как падение дерева от старости в лесу, Нашка подсела под этот удар, почти распласталась на камнях и выскочила вперед, ударив своим ножом подряд раза три или четыре куда-то… Куда нож, собственно, доставал.

Плохие это были удары, в низ живота, от них умирали очень долго и мучительно, очень плохо умирали. Даже Гус, уж сколько на нем было грехов – не счесть, а все же и он не заслуживал такой смерти. Но он все же мог бы уйти, вот только не ушел, думала Нашка, когда увидела, как он зарычал и одновременно заплакал, падая на мостовую, корчась, пробуя зажать ту боль, что терзала его теперь, в невыносимой, последней своей агонии…

Она его пожалела, осторожно зашла сзади и, когда он из-за своих дерганий на миг откинул голову, одним быстрым, невидимым в темноте движением пересекла ему горло, артерии и шейные мышцы. Кровь ударила таким потоком, что Нашка вся перемазалась, а это было очень плохо, но решать эту проблему следовало позже, после того, как она… Она оглянулась.

Сапога она догнала уже на второй улице, где света было чуть больше, чем там, где произошла драка. Странным образом это настраивало на разговор. К тому же Нашка хотела понять, зачем Сапогу это все понадобилось, вот только он это обсуждать не хотел. Он понял, что со своим брюхом не убежит, прислонился к стене спиной и стал смотреть вверх, не на Нашку, а в темное небо, тяжело дыша.

– Ты как меня нашла, я же попробовал петлять?

– Ты грохотал своими сапожищами так, что… В этой тишине тебя бы и слепой догнал. Ты зачем хотел меня подставить, Сапог, ведь до сих пор мы жили мирно? Я тебя не трогала, да и ты, если по чести, мне помогал. Что случилось-то такого охрененного, зачем, Сапог, а?

– Мне нужно было убрать этого… А это сложно, всегда оставалась опасность, что… кто-нибудь сообразит. Или продаст меня кто-нибудь вроде тебя.

– Я бы тебя не продала, я бы, наоборот, приглядывать за тобой стала, защищать даже… была готова.

– Ну так по-пьяни бы проболталась.

– Неужели ты думаешь, что я до такой меры пьянчужка?

– Все вольноотпущенники, если у них нет своего дела, пьяницами становятся. И ты такой же будешь, скоро уже. Если доживешь.

– Отчего бы мне не жить?

– С тобой и за меня, и за того… богатенького и глупого Баната рассчитаются. – Сапог вздохнул. – И из города ты не выйдешь. На север пустыня, на юге – степи, там тебя кентавры какие-нибудь на мясо пустят. Вверх по реке не пойдешь, там тупик, поймают, свяжут и в город доставят, чтобы продать семье Баната. А уж что с тобой по дороге станут делать – даже у меня воображения не хватает. И вниз по реке ты не уйдешь, там свои порядки, они просто так никого не выпускают из Крюва, станут расспрашивать, разузнавать, что да как?.. Может, сами кончат, а может, как и те, с верховьев, с тобой поступят. – Дыхание у него восстановилось. – Значит, если хочешь выползти из этой ситуации, у тебя один путь. Тебе следует меня держаться, заложить-то я тебя, конечно, заложу, но и сам же вывезу, чтобы ты живой стражникам не досталась. А я тебе на дорогу, чтобы ты подальше убралась, еще и монет подкину, будешь в порядке, по крайней мере – в начале пути.

– Сам же небось и прирежешь ночью, во сне, в твоем каком-нибудь закутке. И в реку сбагришь, чтобы ничего не осталось, никаких следов, подозрений, мыслей у той же родни Баната твоего… Кстати, как ты думал объяснить им, за что я якобы его прирезала?

– Да за то же, за что всегда бывает. Вы тут пили не раз, потом играть начали, он не заплатил, ты, по своему дикарскому обычаю, его и кончила.

– М-да, наверное, поверили бы, – решила Нашка.

– Еще как, – отозвался Сапог и вдруг понял, что его предложение не принимается. – Так что же, Наш, может, все же… сторгуемся?

– Я тебе больше не верю, Сапог.

Где-то снова истошно залаяла мелкая собачонка, и как ей не надоест? Сапог сделал выпад. Откуда у него оказался длинный, неширокий нож, было непонятно. Вот только что он стоял, опираясь руками, о стену, будто бы удерживал ее, чтобы она ему не упала на спину, а потом вытянул руку и у него сразу – клинок. Может, из рукава? Пружинная какая-то штука, сложная и дорогая, как многое, что у него, у Сапога, в принципе было в жизни.

Так, думала Нашка, уходя от этого выпада чуть в сторону, резко подпрыгивая, оказавшись сразу выше, чем Сапог стоял, над ним, принимая это движение на ногу, разворачиваясь, будто шагнула по воздуху, опираясь для сильного удара еще и ногой о стену… И выбрасывая вперед, в висок Сапога, свой тычковый, тонкий стилет.

Сапог упал с ней, повисшей у него на шее, как обезьяна, грохнулся столбом и, как Гус незадолго до этого, засучил ногами. Нашка сползла с него, почему-то ей было плохо, очень плохо. Вот только что – ничего не чувствовала, была как деревянная вся, а потом – грохнулась с Сапогом и сразу поняла, что ее трясет и тошнит.

Поднялась, отошла от убитого ею трактирщика, встряхиваясь, как собака. Та, кстати, уже не гавкала, как заведенная, а выла, чувствуя недалекую от нее смерть. Нашка попробовала рассмотреть свой тычковый кинжальчик, он немного погнулся, пробивая череп Сапога, что было удивительно… Когда била – он был прямой, иначе бы она так быстро и так верно не проколола трактирщику череп, ведь тот все же был из орков, голова у него должна быть крепкой, хоть камни на ней обтесывай… Может, она клинок неправильно вытаскивала?

Но оставлять его было нельзя. Вообще, ей теперь следовало собрать все оружие, что могло привести к ней, могло дать хоть кому-то намек, что она в этой бойне участвовала… Нашка посмотрела в конец улицы, где остались лежать те, кто умер раньше, и богатенький Банат этот клятый тоже. Но туда уже было невозможно идти, там блистали за поворотом фонари и факелы, там уже кто-то был, и даже гудели негромкие голоса… Может, стражники появились, а скорее всего, жители, разбуженные дракой, решились выйти из своих домов. Это вышло плохо, не убивать же их всех теперь?

Там остались ее звездочки и ее бросковые ножи. Нашка проверилась – да, один из ножей точно был там. Поэтому отвертеться теперь ни за что не получится. К тому же появиться там окровавленной – значит сразу во всем признаться. Можно было бы попробовать все свалить на трактирщика, мол, она защищала Баната этого от уличной бандочки Сапога… Но нет, это было бы слишком глупой попыткой, все знали, что она у него кормится, а потом, даже если власти ей поверят и не станут сурово наказывать, все равно, как жирный Сапог и сам заметил, у него были друзья, они-то уж наверняка ей его смерть не оставят неотомщенной… Нашка опустила плечи, стряхивая напряжение, приводя себя в нормальное состояние, без этой ужасной деревянной нечувствительности. От того, как и что она сделает теперь, будет зависеть очень много, это было ясно.

Нашка наклонилась над трупом Сапога, тот почему-то перекатился на спину, может, она его перекатила, не заметив? Теперь он уперся невидящими глазами в ночное небо над крышами домов. На его поясе Нашка нашла кошелек таких размеров, какого она никогда прежде не видела. В нем звякали монеты, много, под сотню. Нашка, будто кто-то ей рассказал об этом, знала – это была плата за ее убийство, которая предназначалась наемнику с черненым клинком, если бы что-то пошло не так, как Сапог задумал, как он хотел… Хотя, разумеется, вовсе не так, как на деле вышло.

Она отвязала кошель, ей хотелось вымыться, избавиться от этого запаха и вкуса крови, который, казалось, окутывал ее всю… И еще хотелось поесть и выпить, да так, как она уже давно не напивалась… С позавчера, вспомнила Нашка, хотя это самое «позавчера» – было очень-очень давно. С тех пор, на самом-то деле, в ее жизни прошли века, и, может быть, сама жизнь ее утекла, как она уходила из убитых сегодня ночью вместе с кровью… Нашка встряхнулась, фонари стали ближе, кто-то, наверное, услышал, что и тут что-то произошло, и теперь немало самых разных местных топали сюда, едва ли не маршировали.

Нашка потрогала длинную наваху Сапога, да, это был не простой нож, а клинок, притороченный к какой-то пружине, вбрасывающий сталь ему прямо в руку из широкого рукава, и крепился он тоже довольно сложно и глубоко, чуть не у локтя, поверх рукава легкого подкамзольчика… Для нее эта штука была слишком большой, тяжелой и, пожалуй, медленной, решила она. И побежала бесшумно туда, где было темно и покойно, где не виднелось, к счастью, ни одного из возможных свидетелей, которые могли бы против нее выступить.

А потом она будто бы снова одеревенела… И пошла уже спокойно, хотя дел у нее было навалом и все следовало переделать как можно скорее.

Сначала она спустилась к реке, которая дохнула на Нашку такой сыростью, что ей даже в ее плащике стало зябко, уныло и более одиноко, чем обычно. Все же не любила она реку, не нравилась ей эта водная жила, пролегшая по земле. Но спустя пару минут Нашка все же нашла в себе силы продолжать путь, да и не было у нее другого выхода. Тем более что район она определила правильно, сбоку от порта, где никого встретить не удалось бы даже за деньги или на спор. Тут все больше стояли склады, где только гавкали собаки, но где ни один из охранников этих самых складов и не подумал бы выглянуть на кривые, неправильные улочки, даже если бы кто-нибудь и заголосил, прося о помощи.

Вода плескалась темной, холодной и нечистой массой под мостками, которые Нашка себе выбрала, и пахла так, что с души воротило. Но она все же спрыгнула в нее, не раздеваясь, и принялась плескаться, промывая волосы, лицо, руки даже под свободными рукавами своей рубахи и особенно – плащ. Еще стоя в воде до груди, она вытащила нож и свой тычковый кинжальчик, тоже помотала их под водой, вытерла о совершенно грязные и мокрые полы плаща, а затем вернула на место. Они ей могли понадобиться, и еще как!

Затем она стала с трудом выбираться, дважды поскользнулась и шлепнулась, и довольно больно. Такое у Нашки и прежде бывало – она хуже начинала ориентироваться после драки, становилась почти глухой, слепой и бездушной, словно бы самая лучшая часть ее на время умирала. Но главное – на ней теперь не должно было остаться много крови, сразу не заметят, а потом… Потом, когда чуть оправится, Нашка собиралась сходить в баню, горячую, как благословение всех богов.

Баня очистит ее внутренне, думала Нашка уныло, оставляя за собой шелест капель, падающих с одежды, и избавит от мерзкого запаха реки, и, конечно, вымоет запах крови, который, казалось, застрял у нее в ноздрях, так что она едва не чихала, когда все же дошла до приличных домов. Тут она попробовала взять себя в руки, расслабляться у нее не было времени, следовало сосредоточиться и подготовиться ко всему, что бы ни произошло. А произойти могло разное…

И все же Нашка уже не услышала голосов встревоженных обывателей, не увидела отдаленного света факелов, которыми стражники, может быть, освещали улицы и убитых, лежащих на мостовой… Вот о них-то думать не следовало, а нужно было о них побыстрее забыть, да так, чтобы даже тетка Васоха не заметила в Нашкиных глазах отблеск недавно произошедшего.

Она постучала в знакомую дверь негромко, на улице уже все спали, хотя было еще не очень поздно. Обычно в крайнем окне на втором этаже соседнего дома горело одно окошко, и высокие окна дома подальше тоже бывали в эти часы освещены, кажется, там располагалась обеденная комната большой семьи, в которой не сразу было принято расходиться по спальням… Васоха распахнула дверь рывком, будто ожидала увидеть за ней одну из своих обожаемых кошек.

– Ага, это ты… – Тетка осмотрела ее с ног до головы. – Опять надралась, дура пьяная? Входи уж. – Она отступила на пару шагов, сморщила нос, принюхиваясь. – Где же тебя так угораздило? В канаву упала или что?

– Сидела у реки, – отозвалась Нашка, стряхивая с себя мокрый плащ, – поскользнулась на траве и шлепнулась в воду. Пока выбиралась, еще в грязюку какую-то угодила… Ничего, я поутру в баню отправлюсь или даже сейчас, я слышала, там и ночью можно небольшую ванну заказать.

– Вот и шла бы туда сразу, чего зря меня-то беспокоишь?

– Я деньги принесла, и потом… Что-то в городе, мне показалось, неспокойно, случилось что-то, откуда-то галдели, кричали даже. В общем, я за своей боевой дубинкой еще зашла.

Тетка преобразилась.

– Да ты что, милая, что же ты… Я тебе могу и ужин подать, простой, сама знаешь, у меня разносолов не водится. Ты входи, плащ брось пока тут… А хочешь, я его перед камином повешу, сырость-то какая на улице, вот я камин и разожгла.

Нашка уже и сама от плаща избавилась, тот плюхнулся на чистый теткин пол с таким стуком, будто дерево срубленное упало. Еще она немного встряхнулась. Но как ни выжимала по дороге воду из одежды, где только могла дотянуться, все равно оставалась грязной и мокрой… Зато без видимых следов крови, вот и хорошо. А еще лучше было то, что она за всю драку не получила ни одной серьезной раны. Лишь локоть ушибла да ладони оцарапала, ну и, конечно, левую руку странно подломила, когда с Сапогом сверзилась на мостовую, а так – больше ничего.

Она сходила наверх, в свою комнату, первым делом попробовала пересчитать золотые в кошеле, который сняла с пояса Сапога. Там было три раза по десять больших золотых. Видимо, насколько она была осведомлена о ценах на платные убийства, это была половина той суммы, которую затребовал плешивый наемник. А может, и вся сумма, ведь убивать-то несчастного и богатенького дурачка из верхнего города он не собирался. К бесам, отмахнулась от всего этого дела Нашка, какая теперь разница?

Она переложила пяток монет в свой кошелек, а остальные спрятала в тайничок под нижним краем окна, который выдолбила, еще когда продавала все свои вещички, как и разные штуки их бродячей труппы, словом, когда у нее еще водились монеты.

Потом вытащила дубинку Маршона, даже немного покрутила ее перед собой, чтобы почувствовать ее баланс и тяжесть. Потом спустилась, тетка Васоха уже выложила на стол пару штук печеной репы, миску просяной каши, щедро разбавленную молоком, и даже кусок сыра на дощечке. Сбоку от сыра была неизменная лепешка, твердая как камень, утренней выпечки, но Нашка сейчас и ей была рада. Правда, она бы с большим удовольствием окунула ее в мясной соус какой-нибудь и вместо молока предпочла бы большую кружку красного вина с горячей водой напополам, но и то, что было, показалось большой удачей. Когда Нашка села, тетка осталась стоять у камина.

– Вот так, – вспомнила Нашка, достала свой маленький кошелек, вытащила оттуда два больших золотых кругляша, аккуратно положила на уголок стола.

Тетка смахнула их единым духом, потом елейно осведомилась:

– Где же ты так разбогатела, девонька моя?

– Ты же знаешь, Васоха, я мастер по заточке клинков, вот и рассчитались со мной как раз сегодня вечером.

– Да, да, девонька… Вот бы и нашла такую работу, где так щедро платят, бросила бы свое баловство с питием, ведь мужицкий это грех, не твой, и зажили бы мы с тобой – душа в душу.

Вот тогда-то и загремели удары в дверь, да такие, что ее чуть с петель не снесло. Тетка засуетилась, очень давно, должно быть, не слыхала такого стука в свои двери. А Нашка с тоской подумала, что опять ей оставаться голодной.

Но побежала не на кухню, а к себе, где и подхватила дубинку Маршона, да так, будто та могла и напоить ее, и накормить, и согреть, и даже друзей верных ей как-то доставить… Хотя, когда уже сходила по лестнице, разглядывая эту избитую, окованную светлой бронзой палку, понимала, что ничего этого даже такое вот оружие, конечно, не может, ведь что бы о ней, о дубинке, ни думать, а все же это – не магический посох, с которым, сказывали, волшебники не расстаются даже во сне.

Конечно, это оказались стражники, их было немало, душ пять, да еще пара осталась сторожить на улице. Нашка подумала и решила – все же не пара, а больше, потому что кого-то они должны были послать с другой, тыльной стороны дома, им туда попасть было мудрено, нужно было по-тихому поднять кого-нибудь из соседей, проскочить назад и перебраться через относительно невысокую стенку на задний двор Васохи… Почти наверняка они так и сделали, они на это были мастаки, Нашка наслушалась об этих трюках в трактире среди не очень-то добропорядочных жителей города.

– Стой где стоишь, освобожденная гладиаторша, – приказал тот из стражей, кто у них распоряжался. Да вот Нашка его слушать особо не намеревалась.

– А чего кричать, господин хороший? – спросила Нашка елейно, внешне мирно и даже задумчиво.

– Молчать, – рявкнул старший. – И обращайся ко мне словами – господин офицер, понятно, дикая?

– Она вооружена, сержант, – негромко предупредил один из стражников своего старшего. Он оказался никакой не офицер, наверное, лишь спал и видел себя чином, да только до шарфа ему было – как до небес.

– Вижу, – негромко отозвался сержант, рябой здоровенный гоблин, который к тому же пробовал отпустить себе бороду, как у карликов, вот только она вышла у него ощипанной и редкой, отвратительной до такой степени, что Нашка бы рассмеялась, если бы все не было так серьезно. – Ты своей палкой, дикарка, не очень-то размахивай, мои ребята тебя все равно возьмут.

– А я и не собираюсь, – вздохнула Нашка, понимая, что пока – лучше сдаться. – Я не знала, что доблестная стража так к нам-то стучит, вот и подумала…

– Давай сюда палку свою, – приказал сержант и даже протянул руку.

Нашка осторожненько спустилась по оставшимся ступеням, потому что недлинные алебарды стражников были нацелены ей в грудь, и лишь немного не хватало ко всем прочим неприятностям, чтобы ее какой-нибудь молокосос попробовал проткнуть. Впрочем, она оценивала и такую возможность. От одного удара она бы, конечно, увернулась, но пробиться через эту толпу вооруженных дураков, кажется, в любом случае не сумела бы.

Она подошла к сержанту и вложила в его широкую длань свое оружие. Тут же кто-то прихватил ее за плечи, кто-то еще толкнул к стене, и с другой стороны уперли, раздавили, сжимая до боли, и еще кто-то, более пронырливый, чем прочие, стал ее обыскивать, вернее, попробовал… Потому что одного очень уж нескромного его движения Нашка не вытерпела и саданула ногой, назад, да так славно у нее получилось, что хруст раздался…

А дальше она не помнила, потому что отходили ее стражи – изрядно. Когда она пришла в себя, вокруг было темно, только откуда-то издали пробивался слабый свет, отражаясь от влажных и грубых стен, наверное, с той стороны были коридоры. Оттуда же очень скоро раздался и чей-то крик, не сказать, что вызванный болью, скорее – привычный, будто кто-то, озверев от одиночества и уже не пытаясь дозваться людей, впал в тоскливое безумие. Она прислушалась, точно, неизвестный на кого-то ругался противным, грубым, но и неуверенным голосом.

Нашка попробовала подняться с кучи на редкость вонючей соломы, поскользнулась, упала, да так неудачно, что расшибла себе лоб и скулу с правой стороны. Оказалось, что рука у нее почти не работает, видимо, защищалась, даже теряя сознание, и все удары по ней пришлись… Нашка зашипела от боли, но больше – от огорчения, и попробовала сесть. Это вышло лучше, она оперлась спиной о стену, которая впилась ей в живую кожу, тут-то и выяснилось, что стражники порвали ей единственную хорошую рубаху, из настоящего местного полотна, в которой она чувствовала себя лучше всего.

Отдышалась, левой рукой проверилась – ни ножа на поясе, ни кинжала в заднем кармашке не было. В сапогах не было метательного ножа, а ведь она хорошо помнила, что один из двух должен был остаться… Значит, ее прихватили – по полной. Жаль.

Глаза привыкли к мраку, по крайней мере странные, почти цветные и светлые круги перед ними уже не плавали. Нашка была заперта за решеткой, отделяющей нишу в стене от коридора. Прутья из кованого железа, ржавые, грязные и мокрые, как, похоже, все тут. Тогда она подышала немного, чтобы окончательно прийти в себя, и заголосила:

– Э-эй, господа стражники! Кто-нибудь, отзовитесь, что ли, Нечистый вас побери к себе всех и каждого по отдельности…

Где-то очень недалеко, вот только не понять – с левой стороны коридора или с правой, что-то со стуком упало, зазвенела кружка, потом перед Нашкой неожиданно появился унылый, похожий на некрупного борова ролл в кожаном фартуке, заляпанном кровью. Он принес миску воды.

– Выпей, дикая, – предложил он, протягивая миску через прутья. – Полегчает.

Она выпила, вода пахла плесенью, да и миска, кажется, забыла, когда ее толком-то пробовали вымыть.

– И что теперь? – спросила она ролла.

– Миску-то отдай, не одна ты туточки, – убежденно в своем праве распоряжаться отозвался свиномордый, как обычно звали роллов, если хотели их задеть. Получив миску, он длинно, с присвистом вздохнул и продолжил: – Не одна ты, нужно тебе теперь ждать. Вот прибудет ктой с начальства, тогда почнут тебя спрашивать… А ты – отвечай на все, что спросят, иначе ко мне попадешь, а тоды уж – все расскажешь, даже чего и не было.

– Ты палач, что ли? – удивилась Нашка. Удивилась тому, что вот сразу не поняла отвратительной работы и роли этого самого ролла. – Точнее, пытатель?

– А то, – снова вздохнул местный, – но названье мое значица как дознаватель, и ты впредь того не забывай, дикая, я – не злой, но бывает, что и серчать починаю, поняла?

И он ушел, шаркая когда-то сломанной ногой.

То, что он подошел к Нашке прихрамывая, а она и не заметила, было нехорошо, до такой степени терять внимание не следовало, опасно было чрезмерно распускаться.

Так что занялась Нашка самым для себя нужным и продуктивным делом – принялась успокаиваться, думать о своем далеком родном острове, о волнах, что набегают на песчаные берега, о Маршоне немного вспомнила, о его подруге Натурке, доброй женщине, из тархов-птицоидов, нежной и стеснительной, неуверенной в себе, но теплой какой-то особенной, женской мягкостью, которой самой Нашке всегда не хватало, а потому подружились они, как казалось, навеки… Вот только век этот для Натурки оказался короток.

Металлический засов с каким-то хитрым поворотным ключом заскрипел, как только железо по железу может скрипеть, и к Нашке вошел какой-то новый стражник, на этот раз – действительно офицерик, невысокий, круглый, из людей. Нашка видела их не очень много, было время, когда даже сомневалась, что они, люди-то, на свете вообще водятся, как циклопы какие-нибудь или пегасы. Хотя нет, пегасов, как и единорога, Натурка сказывала, однажды видела самолично. А вот про циклопов разные слухи ходили, поговаривали, что давным-давно их истребили лестригоны. Человек-офицер спросил хмуро:

– Ты – та самая быстричка из вольноотпущенных гладиаторш?

– Я не гладиаторша, – отозвалась Нашка, по-прежнему разглядывая диковинную сущность, которая явилась так внезапно, – я – жонглер. Если угодно, бродячая актерка, циркачка, но – не гладиаторша. Нас обманом…

– Знаю я эту историю, – кивнул офицерик. Был он невысок ростом, по сравнению с двумя огромными ограми, которые тоже явились с ним. Глаза у него поблескивали странным блеском ума и лукавства. – Ее у нас в городе, почитай, все знают. Ты поднимайся, краснокожая, тебе сейчас на выход…

– Да неужто? – удивилась Нашка. – А что так?

Она все же поднялась, помогать себе ограм не позволила, хоть и скривилась, но справилась самостоятельно. И, постояв немного, покачиваясь, сумела и ноги переставлять. Сказалось, подумала она с тайной усмешкой, частое пьянство, научилась, привыкла даже, что ноги плохо слушают, а идти куда-то надо… Ха!

Они вышли в коридор, офицерик шел сбоку, пропуская ее вперед. Был почти вежлив, насколько может быть вежливым стражник, зато говорил он вещи неприятные:

– Вот что, девушка, быть тебе сегодня опять на воле, но далеко не уйдешь. Тебя брат того богатенького, кого вы с Сапогом убили, теперь примет.