Текст книги "Лес простреленных касок"

Глава пятая
Здравия желаю! Лейтенант Берест

Штурм Медвежьего вала растянулся на полторы недели и в конце концов распался на отдельные очаги затяжных боев. Батарея капитана Чеботарева была выдвинута к передовой небывало близко. Гаубицы поставили на прямую наводку, и они били наравне с полковой артиллерией. Для прикрытия батареи прислали взвод во главе с рослым хохлом-лейтенантом.

– Здравия желаю! Лейтенант Берест, – представился он комбату. – Прибыл вас охранять.

– Охраняют преступников и дам, – поправил его Чеботарев. – А нас надо прикрывать.

– Прикроем, товарищ капитан, не сомневайтесь! – повел богатырскими плечами Берест.

Взвод, усиленный двумя станковыми пулеметами, рыл стрелковые ячейки в двухстах метрах от орудийных двориков. Бойцы были готовы постоять за пушкарей не за страх, а за совесть, и вскоре им пришлось это сделать: к батарее пробилась немецкая пехота. Автоматчики ворвались в мертвое пространство гаубиц, и, если бы не стрелки с их двумя пулеметами, артиллеристам пришлось бы драться врукопашную.

Все батарейцы, кому полагались винтовки, отстреливались прямо из орудийных окопов. Офицеры во главе с капитаном Чеботаревым тоже легли в цепь и били из пистолетов по обнаглевшим – или обезумевшим – автоматчикам. В помощь им из-за немецких траншей ударили минометы, да так кучно и точно, что оба «максима» заглохли почти враз. Пустельга видел, как у ближайшего к нему пулемета оба номера, наводчик и его помощник, мертво уткнулись лицами в мерзлую землю. В три огромных прыжка он преодолел расстояние до осиротевшего пулемета, кубарем подкатился к нему, лег за щиток и привычно взялся за деревянные рукояти. Заправленная лента была только что начата. Короткими, очень короткими – в два-три патрона, но точными очередями он положил наземь первую цепь наступавшей пехоты. Едва она приподнялась, как он снова придавил ее к пожухлой траве. Тем временем две гаубицы шарахнули по позиции минометной батареи, и та замолкла, похоже, навсегда. Чеботарев умел бить на рикошетах, а от подпрыгнувшего осколочного снаряда спасения нет ни в окопе, ни в траншее.

Возникло странное затишье. Пролетали секунды, минуты, но никто никуда не бежал, никто ни в кого не стрелял. Наконец залегшие автоматчики, не дождавшись минометной поддержки, стали отползать, а вскоре поднялись и, низко пригибаясь, побежали обратно. Пустельга хлестанул им вслед длинной очередью, а потом, отодвинув мертвого бойца, сам заправил новую ленту. Однако расходовать ее не пришлось – атака и без того захлебнулась. И пора уже было вставать из-за пулемета, возвращаться на батарею, но встать у Ивана никак не получалось, не удавалось ноги подтянуть: руки действовали, а ноги нет. К нему подбежал лейтенант-пехотинец и помог встать, но только на колени, и то неудачно: сержант завалился на бок. И только тут Пустельга почувствовал дикую боль в пояснице, ощутил горячую влагу под гимнастеркой.

– Дружище, да ты никак ранен? – хлопотал над ним лейтенант. – Санитара сюда!.. Да как же ты так? Да ты тут всё порешал… Да тебя к ордену… Да тебя ж перевязать надо… Да как же ты так?! – причитал он, будто Пустельга сам себя покалечил. Не дожидаясь санитара, Берест зубами разорвал индивидуальный пакет, достал бинт. Но тут подоспел санитар, точнее санитарка, рыжеволосая девушка с большой сумкой на боку. Быстро распорола гимнастерку на спине и ловко перевязала рану. Ранка был небольшая, но очень болючая, рядом с позвоночником. Должно быть, осколочек мины задел спинной мозг, потому и ноги отказали. Эх, забыл перед боем заговор дяди Кости почитать! А может, он только на солдат Первой мировой распространялся?

Два крепких солдата уложили раненого на плащ-палатку, приподняли его и понесли, как в гамаке. Спина прогнулась, и от этого боль стала еще острее. Санитарка и лейтенант шли рядом.

– На батарею несите, – прохрипел Пустельга. – На батарею…

– Какое «на батарею»?! – возмутился лейтенант. – В медсанбат тебе надо, браток, да побыстрее!

В медсанбат и унесли, точнее увезли. Капитан Чеботарев распорядился, чтобы всех раненых, а было их трое, уложили на волокушу, и один из орудийных тягачей поволок ее по проселку в фольварк, где стоял медсанбат.

* * *

После трех лет воздержания все женщины казались Пустельге очень красивыми и желанными. «Наголодался, козаче», – подтрунивал он сам над собой, но от этого легче не становилось. Вот и эта рыжеволосая Наташка, которая так ловко, так правильно наложила первую повязку, сразу же запала в душу.

– Женюсь я на тебе, рыжуха! – сказал он ей однажды, когда санитарка делала ему перевязку. Сказал вроде бы в шутку, но женщины таких слов никогда не забывают. Вот и Наташка чаще, чем надо было, подходила к его койке, сколоченной из горбыля: то подушку поправит, то питье принесет, то так о чем-нибудь спросит. «Была Тамарка из зоопарка, а теперь будет санитарка из фольварка».

Пришел его проведать и лейтенант Берест, командир приданного стрелкового взвода. Правда, как оказалось, взводным он был по необходимости: некому было возглавить оборону батареи, а так-то служил заместителем командира батальона по политчасти. Положил замполит глаз на отменного пулеметчика и стал его уговаривать перейти в пехоту, и не куда-нибудь, а к ним в «пуленепробиваемый, болотно-непромокаемый, без пяти минут гвардейский стрелковый батальон». И даже песенку пропел:

 
                        Кому летать иль плавать неохота,
                        Кому болота и пески мелки,
                        Тому родней армейская пехота
                        И Ворошилова стрелки.
 

– Ну, пойдешь к нам?

И ведь уговорил! Согласился Иван. Жаль, конечно, что не в кавалерию сманивают, но и в пехоту ничего, лишь бы этих рож переборских не видеть. Братки после потери вожака присмирели, хвосты поджали, но ведь только затаились, не более того. Не мог Пустельга простить им гибели Гришаки, наверняка кто-то из них его столкнул.

Эх, Гришака! Сами собой вспоминались картинки из их общей жизни. Вот он учит «неука», только что прибывшего в полк красноармейца Нетопчипапаху портянки наматывать. А у того всё никак не клеилось.

– Я тебя сколько раз учил, а ты что делаешь? – сердился Иван. – Сорок раз вокруг ноги через жопу в сапоги!

А Гришака, смешливый от роду, не мог удержаться от смеха.

– Что, была команда смеяться?! – грозно хмурил брови сержант.

– Да уж смешно больно, дяденька.

– Дяденька… Ишь ты, племянничек нашелся! Я тебе сделаю улыбку на ширину приклада.

Но простодушный земляк не боялся его угроз и в конце концов привязался к нему, как к родичу. Да вот не уберег племянничка…

* * *

Лейтенант Берест сдержал слово – перевел пулеметчика-виртуоза в свой батальон 756‐го стрелкового полка 150‐й стрелковой дивизии. Более того, написал представление на сержанта Пустельгу к ордену Красной Звезды. Орден не дали, наградили медалью «За боевые заслуги». Медаль вручал командир батальона капитан Неустроев, сначала у себя в блиндаже, а потом еще раз, как положено, перед строем батальона. Новый комбат Пустельге не понравился – тощенький, рябой, весь в нашивках за ранение. И голос не командирский, тоненький. Как таким батальоны дают?! Да еще первый в полку?

– Ну что, герой, – сказал комбат, – говорят, ты на пулемете, как на баяне, играешь?

– Сам видел, – подтвердил Берест. – А его в артиллерии держали, пушкам хвосты заносить.

– Вообще-то я конник, – заметил Иван между делом. – В кавполку службу начинал.

– Будешь хорошо служить – и коня дадим! – весело пообещал Неустроев. Пустельга очень удивился, когда узнал, что Неустроев младше его на три года. И вот он комбат, а Иван – начальник пулемета. И словно прочитав его мысли, Берест пообещал:

– У нас вакансия командира пулеметной роты. На курсы пойдешь, вернешься лейтенантом.

– Не возьмут, на курсы. – угрюмо потупился Пустельга. – У меня судимость.

– Нет у тебя никакой судимости! – радостно возражал Берест. – После первого же ранения всё снимается. Иначе бы тебе и медаль не вышла. Так что чист ты перед партией и народом, перед Богом и НКВД.

Вот это новость! За нее и выпить не грех! И вообще, эти ребята нравились ему всё больше и больше, они как-то дополняли друг друга: щупловатый Неустроев и рослый, с бурлацкими плечами Берест; востроглазый, подвижный, как ртуть, комбат и основательный, солидный, уверенный в себе замполит. Сошлись бы где-нибудь на гражданке, так знатная бы ватага получилась! Впрочем, ватага получилась и в армейской жизни, особенно после того, как Пустельгу и в самом деле отправили на курсы младших лейтенантов.

* * *

Получив медаль, Иван Пустельга первым делом отправился в фольварк, в медсанбат, выкликал рыжую зазнобу.

– Вот за тот самый бой, – покачал он медаль на ладони. – Тут и твоя доля есть. Обмоем вечером?

– Ой, вечером у меня ночное дежурство!

– А когда обмоем?

– Вечером. Я отпрошусь!

Санитарки медсанбата квартировали неподалеку от лазарета, в большой избе бывшего кулака. Кулака давно раскулачили, а в избе-пятистенке устроили клуб. При немцах там был лазарет для полицаев, а теперь общежитие медсанбата. В отдельном строении, где прежний хозяин валял валенки, разместилась полевая аптека со всеми лекарствами, а также и ее хозяйка, провизор из оккупированного ныне Бобруйска Анна Михайловна Сарафаниди. Вот она-то и согласилась устроить у себя маленькое торжество при условии, что гость придет не один, а с приятелем.

В приятели Пустельга выбрал старшину пулеметной роты черноусого красавца Гайтанова. В назначенный час в аптеке был накрыт скромный стол, главным украшением которого была банка с этикеткой «Вишневое варенье», но содержала она именно то, чем на фронте обмывают награды. Это был медицинский спирт, разведенный отчасти медом, отчасти отваром шиповника, – «бобруйский коктейль». Всё шло так, как и задумала Наташа: сначала поздравили Ивана с медалью и тот окунул ее в стакан с «бобруйкой», потом пошли разные разговоры, точнее, сплошные комплименты Анне Михайловне и Наташе. Потом начались танцы «под голос». Анна Михайловна напевала мелодию «Осеннего сна» и медленно вальсировала с Гайтановым, Иван под это соло крепко прижимал к себе девушку, покачиваясь из стороны в сторону, как бы тоже танцуя. На самом деле он никогда не танцевал – не умел, но придумка Анны Михайловны была так хороша, что уже никакая сила не могла оторвать его от медноволосой санитарки. И даже потом, когда друг Гайтанов (настоящий друг!) увел хозяйку на улицу «посмотреть на звезды», Пустельга всё равно не выпускал из своих объятий самую красивую из всех рыжеволосых девиц. «Бобруйский коктейль», приготовленный умелой провизорской рукой, оказался приворотным зельем. И когда муки воздержания, подогретые бобруйской медовухой, стали сравнимы с той болью, которую испытал Иван в «гамаке» по дороге в медсанбат, Наташа спасла его во второй раз. Быстро накинула крючок на входную дверь и в один взмах жертвенно взметенных рук освободилась от казенного платья…

* * *

Лейтенант Берест оказался человеком слова и в самом деле направил сержанта Пустельгу на курсы младших лейтенантов по пулеметно-минометному профилю. Зачислили без лишних слов: семилетка, рабоче-крестьянское происхождение, опыт двух войн, боевая награда, блестящая характеристика из полка… Курсы были трехмесячными, и к майским праздникам 1944 года в первый батальон 756‐го стрелкового полка прибыл бравый офицер в новеньких полевых погонах с двумя звездочками на каждом. За отменные успехи в боевой и политической подготовке, за виртуозную стрельбу из пулемета и примерную дисциплину, за спортивные достижения на перекладине и деревянном коне (жаль, живого не было!) курсанту Пустельге в порядке исключения присвоили не «младшину», а полноценного лейтенанта.

– Ну ты, казак, скоро меня по чину обгонишь! – обнял его лейтенант Берест, очередное звание которого безбожно задерживалось где-то в штабах. Обрадовался и комбат.

– Иди пока пульвзвод принимай, а там и на роту пойдешь, – хлопнул его по новенькому погону Неустроев. – Нет, погоди, сначала давай как положено!

Из Ярцева, где размещались курсы, лейтенант Пустельга привез фляжку, обшитую на немецкий манер шинельным сукном, а во фляжке побулькивала не казенная водяра, даром что «наркомовская», а рябиновка – коньяк, настоянный на красных ягодах. Это была достойная прописка в «первом пуленепробиваемом»! Вот так и завязалась крепеньким узелком «неустроевская ватага».

А после «прописки» в батальоне лейтенант Пустельга отправился на поиски медсанбата, где уже второй год была «прописана» Наташа. Все эти три месяца Пустельга писал ей с курсов письма и аккуратно, баш на баш, получал ответы, сдобренные приветами для всех друзей, учителей, родственников. Однажды, как раз ко дню его рождения, в Ярцево пришла даже небольшая посылка из родного медсанбата. В посылке был добротно связанный шарф под шинель, две пачки папирос «Казбек», флакончик мужского одеколона и завернутая в три тетрадных листка фотокарточка Наташи в лихо сбитом берете на рыжих – даже на черно-белой фотографии было видно, что они рыжие! – волосах.

– Не красавица, но обаяшка! – оценил его подругу Гайтанов.

– Сам ты обаяшка, Гайтан! – обиделся Иван.

– Оба вы яшки! – засмеялся друг-товарищ. – Откуда она родом?

– Смоленская.

– Смоляночка.

– Сам ты смоляночка! – Пустельге не нравилось, когда его подругу называли уменьшительными именами. К производству в офицеры он точно знал, что женится на ней. На рыжаночке.

Глава шестая
«Багратион» против «Барбароссы»

Стояла весна 1944 года. Самая дурманная, самая пьянящая весна за все годы войны. Сквозь тополиный пух носились майские жуки, словно тяжелые бомбардировщики в тумане. В лесных и болотных озерцах, словно в бродильных чанах, вызревало колдовское весеннее варево. На разбухших от весенних соков березах лопались берестяные пелены, сок стекал на вылезшие из земли корни.

Весна – не время для войны. Весна – речное половодье, распутица на дорогах, раскисшие колеи цепко держали буксующие колеса.

Ждали лета. Как ждал его вермахт весной сорок первого года…

* * *

К лету 1944 года на Западном фронте возник так называемый Белорусский балкон. Это была очень точная аналогия с Белостокским балконом, или выступом, как его называли тогда, в июне 1941 года… Поразительно то, что вся эта блестящая операция оказалась практически зеркальным отражением произошедшего в первые две недели войны. Так же неожиданно для немцев, как и те в свое время, нанесли свои первые удары наши войска, нанесли скрытно благодаря небывалому режиму секретности, радиомаскировки и успешной дезинформации.

Многоуровневая разведка – партизаны, разведывательно-диверсионные группы, агентура из Германии, воздушная разведка, а также войсковая разведка, добывавшая языков, инженерная разведка, артиллерийская, разведка боем и наблюдением – впервые за всю войну действовала столь слаженно. Разработчики операции «Багратион» были обеспечены информацией воистину стратегического значения.

Саперы скрытно проделывали проходы в минных полях и, чтобы не насторожить противника, мины не доставали, а только вывинчивали взрыватели.

Немецкие войска были взяты врасплох, как всего лишь три года назад наши дивизии в Бресте, под Гродно и Белостоком. Как и советские генералы в 41-м году ждали главного удара на Украине, так и немецкие генералы повторили ту же самую ошибку в 44‐м! Сосредоточили свои дивизии на ложном главном направлении.

Разведка боем началась уже 22 июня. И хотя эту дату никто не подгадывал, всё же все получилось так, как было суждено. Противники поменялись местами на одном и том же театре военных действий, и дальше все пошло как по сценарию «Барбароссы», только в обратном направлении. Котлы с теми же названиями – Минский, Слонимский, брошенная по обочинам хваленая немецкая техника, бесконечные колонны пленных солдат. И бредущие по белорусским пущам одичавшие окруженцы в серо-мышиных мундирах… А ведь немцы держались на хорошо укрепленных позициях и точно так же, как в сорок первом советские генералы, боялись отводить их без приказа. И точно так же образовались котлы, как под Слонимом и Новогрудком, разве что не в западной части Белоруссии, а в восточной. Так за кордон их и вышвырнули: откуда пришли, туда и убирайтесь! Операцию «Багратион» провели с минимальными потерями. Научились воевать!

Благодаря толковой перегруппировке советских войск было достигнуто подавляющее превосходство в силах и средствах: по людям – трехкратное, по артиллерии и танкам – пятикратное. Авиационная поддержка войск возлагалась на 6‐ю воздушную армию, в ее составе к началу наступления имелось 1465 самолетов. И пошли русские в наступление, да какое! Средняя скорость 32 километра в сутки! В Нормандии американцы топтались на месте, а здесь, в Белоруссии, полки двигались без остановки, окружая группировки вермахта. Бывало и так, как в сорок первом, – менялись сторонами света: немцы шли с востока, а советские дивизии надвигались на них с запада. Но всё же главное направление было на запад: танки, грузовики с пехотой, артиллерийские тягачи шли, почти не останавливаясь. Вперед и только вперед!

Потом выяснилось, что Смерш хорошо сработал, контрразведка организовала весьма эффективную дезинформацию немецких штабов. Десятки ложных якобы немецких радиостанций работали в эфире. Они давали придуманную в советских штабах обстановку, а главное – звали на помощь: «Выручайте!» Немцы, вместо того чтобы занимать оборону, бросали на помощь свои скудные резервы. Пока они пробивались к своим окруженцам, те уже оказывались в русском плену. Всё так же, как было на этой земле в июне сорок первого.

К исходу 21 июля 1944 года войска ударной группировки левого крыла 1‐го Белорусского фронта вышли к реке Западный Буг, с ходу ее форсировали и вступили на территорию Польши. Это было грандиозное событие, которое в войсках не преминули отметить, как полагается, чаркой.

– Шутка ли, до самой границы врага отогнали! – ликовал теперь уже не армейский комиссар 2‐го ранга, а генерал-полковник танковых войск Бирюков (на этой должности он руководил формированием танковых и механизированных частей всей РККА). – И теперь дальше пойдем, по земле «генерал-губернаторства»! А там и до Берлина рукой подать!

Он звонил из Москвы в действующую армию Кузнецову, который тоже стал генерал-полковником и снова возглавил 3‐ю армию, ставшую теперь ударной. Армии правого крыла Первого Белорусского в те дни уже подходили к Бресту.

Опасаясь потерять Брест, важнейший узел обороны на варшавском направлении, гитлеровское командование стянуло к нему остатки 2‐й и 9‐й армий. Измотанная пехота зарывалась в землю на подходах к городу с востока, при этом Брестская крепость не была осквернена вражеской обороной.

Окружение немецких войск под Брестом было завершено 27 июля, а на следующий день войска двух советских армий общим штурмом овладели городом. Крепость, которая приняла на себя самые первые снаряды и бомбы войны, встречала освободителей истерзанными руинами. Вместо победных транспарантов, на ее стенах было начертано: «Умираем не срамя»…

* * *

И вот они пришли!

Галина и все прочие узницы Шталага-337 с замиранием сердца смотрели, как солдаты в таких родных гимнастерках крушат ненавистные лагерные ворота. Бойцы знали, что это женский лагерь, но то, что здесь томились их товарищи по сорок первому году, что эти узницы носили такие же гимнастерки, разве что с петлицами вместо погон, не догадывались. А женщины, для которых вдруг разом кончился кошмар насилий, пыток, смерти, вместо того чтобы ликовать и кричать от радости, бросаться на грудь освободителям, стояли и рыдали. Рыдали, выплакивая горечь слишком долгого ожидания, боль и стыд унижений, выплакивали всё, что накопилось в их душах за сотни лагерных дней и ночей. Захлебывалась слезами и Галина, оплакивая пропавших детей, без вести сгинувшего мужа, разрушенную семью. Но как только она пришла в себя, собралась с духом и силами, тотчас же стала собираться в Гродно.

– Погоди, – уговаривали ее подруги, – еще пару дней – освободят и Гродно.

* * *

Первыми в освобожденный город вступили кавалеристы – эскадрон 23‐го кавалерийского полка из гвардейского корпуса генерала Осликовского. Это случилось 16 июля 1944 года. А через три дня в полуживой Гродно, разметанный бомбами и тяжелыми снарядами, пешком пришла Галина. С замиранием сердца подходила она к дому, где в последний раз видела Виктора и детей.

Всё говорило о том, что дом уже нежилой: разбитые окна, полусорванная кровля, оборванные, торчащие по углам водосточные трубы… Нежилой – значит, и детей там искать нечего. Но она всё равно переступила порог, обошла все комнаты. Дверь в квартиру пани Табуранской была сорвана с петель, комнаты разграблены и загажены. Несколько растоптанных шляпок валялось по углам.

Надеялась найти записку от хозяйки, какую-нибудь вещицу, которая навела бы на след детей, но не нашла. Разыскала только книжечку стихов из полевой сумки, подобранной профессором Хаклем в Шиловичском лесу. Знала бы она, что этот сборник Павла Васильева привез в Гродно ее Инок, Иннокентий Иерархов. Где-то он теперь?..

В комнате, где жил немецкий фармацевт и где стояли склянки его лаборатории, теперь хрустело под ногами битое стекло. А вот и комнатка Оли и Эли. Немецкие пехотинцы устроили в ней пулеметное гнездо, и весь пол был усыпан стреляными гильзами.

Привалившись к дверному косяку, она зарыдала. Потом решительно покинула дом и быстрым шагом отправилась в гостиницу «Звезда». Старинное крепкое здание уцелело, но, судя по плакатам, оставшимся в коридорах, здесь до недавнего времени жили офицеры-зенитчики. И не было на двери приметной ручки в виде бронзовой пятерни, держащей яйцо, – выломали на сувенир. Никто не мог ничего сказать про бывших советских постояльцев. И в здании военного суда она не смогла найти ни одного знакомого лица. Там хозяйничала какая-то трофейная комиссия, и Галину даже не пустили на порог. Тогда она пошла в комендатуру и попросилась снова на военную службу. Помощник военного коменданта, капитан с пятью красными нашивками за ранение, предложил ей сначала пройти фильтрационную комиссию.

– Комиссию пройдете, а там видно будет! – сказал он с сильным армянским акцентом.

Для прохождения фильтрационной комиссии надо было вернуться в Барановичи, но этого Галина не захотела. Она долго сидела на скамейке в парке, обдумывая ситуацию. Нет, она никуда не уедет из этого города. Она будет тут жить и искать своих детей, наводить о них справки, расспрашивать местных жителей, ходить по домам, госпиталям…

На ночь она вернулась в дом пани Табуранской. В нижнем этаже одиноко светилось окно – там жила соседка шляпной мастерицы, такая же немолодая женщина, как и Ванда. Галина не знала ее имени, но бросилась к ней с расспросами.

– Пани Ванда умерла в прошлом году, – печально вздохнула соседка.

– Да будет земля ей пухом!.. А у нее дочь была, кажется, Мария?

– Мария уехала в Варшаву к сестре.

– Она ничего не говорила вам о судьбе двух девочек, которые здесь жили перед войной?

– Нет. Мы никогда ни о чем с ней не говорили.

– Я могу у вас переночевать?

– Ночуйте. Только у меня нет постельного белья. Могу предложить вам только диван и старое одеяло.

– Благодарю вас сердечно! Мое имя Галина. Я жила здесь у пани Ванды…

– Я помню вас. У вас муж был военный.

– Да, да!.. Был. Он был убит во дворе этого дома в первые же часы войны…

– Помилуй Езус! Идите в дом, я поставлю чайник. Можете звать меня Каролина.