Текст книги "Лес простреленных касок"

Глава четвертая
Тамарка из зоопарка

А в Переборах свирепствовала ранняя осень…

Об этом несчастье Пустельга узнал в лагерном лазарете, куда его положили с двусторонним воспалением легких: нещадно простыл на осенних ветрах. Пришел проведать его дядя Костя Секанов и нехотя обронил:

– Гришаку-то нашего того… Оковалок сначала слух пустил, что он «фуганок», «куму» шары гонит, то бишь, по-нашему, наушничает. А когда братва уверилась, то в ночную смену в бетон его закатали.

Пустельга ушам своим не поверил, подумал, в бреду послышалось, но Секанов горестно подтвердил:

– Скинули в котлован, сволочи, и раствором залили. Потом сказали, что сам свалился. Оформили всё как нарушение техники безопасности. Это они нам в острастку устроили, сипа поганая! Рубить их шашкой, матерь в душу!.. Надобедь и пахану карачун подпустить. Вот померковать зашел, как и что.

Ошеломленный Пустельга не смог даже голову приподнять с подушки. Лежал без сил, глядя в потолок. Вспоминал простодушного доброго парня, земляка, ставшего за эти немилосердные годы роднее брата… И что самое подлое, все из смены бетонщиков, все – и кто видел, и кто не видел – как один подтвердили, что парень свалился сам.

Через три дня Пустельгу выписали в барак и отправили на шлюз бетонировать стенку, тот самый котлован, в который столкнули Гришаку. Пустельга поймал на себе злорадный взгляд Оковалка и всё понял: следующим «нарушителем правил техники безопасности» будет он.

Но Господь не попустил! Не иначе через небесную канцелярию в Волголаг пришла директива об отправке в действующую армию «осужденных на небольшие сроки за уголовные преступления». В действующей армии, наступавшей по всем фронтам, явно не хватало живой силы.

– Всё правильно! – сказал начальник лагеря, оглядывая собравшихся в конторе «призывников». – Вы тут в тылу отсиживаетесь, окорока греете, а честные люди за вас кровь проливают. Давайте на фронт! Кто хорошо повоюет, с того судимость снимут.

– Так, может, и ты, гражданин начальник, с нами поедешь? – ехидно заметил Оковалок. – Глядишь, медальку получишь, а то иконостас у тебя жидковат.

– Разговорчики! – прикрикнул на него «гражданин начальник». – Всем с вещами собраться у КПП.

Пустельга с грустью простился с дядей Костей: Секанова на фронт не брали – года не те.

– Я свое, братишка, в ту Германскую навоевал. Аж четыре креста. Как тут меня зовут, туз крестовый. А тебя благословляю, казаче, и заговор от пули дам.

Заговор дядя Костя написал тут же на обертке от махорочной пачки химическим карандашом.

– Вот, держи. Мне его дед передал, а ему – прадед.

«Пули вражьи, стальные да медные, прочь улетите. Пули-ядра, не боюсь я вас. Да боятся вас чисто поле, да сыра земля, да буйный ветер. Не страшны вы, пули свинцовые, ядра чугунные, рабу Божьему Иоанну. Не достать вам воина сего ни сбоку, ни сверху, ни снизу. Не устрашусь вашего свиста и воя, да летите вы мимо меня. Латы на теле моём – крепче стали они, крепче камня. Закалила меня сила сильная, тело мое, как камень-сталь. Господь со мной, ангел-хранитель за спиной. Аминь долгий».

Пустельга спрятал заговор за отворот ушанки, поближе к голове – всё голова целее будет.

«Новобранцев» набралось на целую роту. Перед отправкой в эшелон всех отправили в баню, а потом хорошо покормили в столовой.

– Как на убой! – мрачно заметил Оковалок.

Покидать лагерь ему никак не хотелось, но вместе с ним ехала и вся его шобла – дюжина «верных нукеров», а попросту, как заметил дядя Костя, свора шестерок. Всем выдали новые ватники и ношеные, но крепкие ботинки. Погрузили в три крытых трехтонки – без конвоя, без шмона – и привезли на товарную станцию Рыбинск-2, где их уже поджидали три теплушки с нарами и отхожей дырой в полу.

И всё же это была свобода! Никто не задвигал двери проемов, не ходили вдоль состава конвоиры с собаками, ехали на фронт, как свободные люди. Шестьсот километров до Вязьмы эшелон одолел за сутки, несмотря на статус литерного воинского поезда. Но после барака дорога в тягость не показалась. На душе у Пустельги пели соловьи, даром что на дворе мела свои желтые метели осень. Только сейчас пошли по его жилам токи горячих желаний, запретных до заветной поры. И вот эта пора наступила. Почти три года он прожил монахом поневоле.

Последнюю телесную радость испытал еще в Гродно в последнюю мирную субботу. Ушел в увольнение к подружке своей Тамарке из зоопарка. Именно так он ее и поддразнивал: Тамарка из зоопарка. Она работала ветеринарным фельдшером в Гродненском зоосаде и жила там же, на территории, в комнатушке при ветпункте. Лихая, отчаянная деваха из глухоманного полесского хутора. Познакомились, когда Тамара приезжала к ним в полк на охолащивание жеребцов. Делала она эту непростую операцию мастерски, превращая дурных норовистых жеребцов в покладистых меринов. Казакам было жалко коней, хотя бывалые бойцы ходили в дозор ли, в лаву только на меринах: те не ржут, не гонорятся, послушны и равнодушны к кобылам. Это только молодежь любит гарцевать на красивых жеребцах-крикунах с лебединой шеей, но в боевых условиях они не ко времени подают голос, взбрыкивают, калеча порой и людей, и лошадей. Поэтому если их не оставляют на племя, то безжалостно охолащивают. У кобыл же свои заскоки: два раза в год, а то и больше, пребывая в охоте, они капризны и не едят корма.

Сержант Пустельга стоял в тот день дежурным по конюшне. Из города приехала бригада из трех человек на помощь молодому полковому ветврачу. Иван сразу же положил глаз на ладно скроенную деваху с копной золотистых волос, прихваченных белой налобной повязкой. Она деловито распоряжалась своими помощниками, уверенно орудовала страшноватыми щипцами, захватами, секаторами, отпускала шуточки, давала пояснения:

– Апрель – самое лучшее время для таких операций. Ни мух, ни прочих насекомых. Да и заживляется на свежей травке быстрее.

Пустельга помогал ей, подбинтовывая хвосты, чтобы в рану не попали волосы. А потом он отвел спецов в полковую столовую на обед. По пути узнал, что Тамара работает в городском зоопарке, и в первое же увольнение наведался к ней на работу. Девушка охотно провела ему экскурсию по вольерам, пообедали вместе в кафе, вечером гуляли в Швейцарском саду и расстались уже большими друзьями. Неглупый рослый обходительный парень, довольно начитанный, явно понравился Тамаре. Но девушка она была серьезная, поэтому все последующие попытки сделать знакомство более близким натыкались на бескомпромиссное:

– Вот поженимся, тогда хоть ложкой ешь!

Женитьба никак не входила в ближайшие планы Пустельги, тем не менее он продолжал планомерную осаду и все-таки добился своего в ту последнюю мирную субботу. Тамара впервые пригласила его в свою комнатку при ветпункте: стол, стул, шкаф, железная кровать с никелированными шарами на спинках. Перед настенным зеркалом на полочке семь каменных слоников… С большим удивлением открыл для себя, что Тамара курит. Она предпочитала благовонные папиросы «Герцеговина Флор» – не «Беломор», и не «Казбек», и уж тем более не махорку, которой он иногда пробавлялся за компанию.

Закурила она после того, как всё случилось. А то, что случилось, было жарко и радостно. Всё было как в день сотворения мира, да они и были-то только вдвоем во всем земном пространстве, все люди куда-то исчезли, исчез полк и этот город Гродно… И только в приоткрытое окно долетали крики обезьян из ближайшего вольера и рев голодного тигра…

Прощались они долго, и Иван, преисполненный благодарности Тамаре за ее женскую щедрость, хотел предложить пожениться. Но не предложил. «Как-нибудь в другой раз», – решил он. Однако другого раза не вышло.

В тот же незабываемый вечер, возвращаясь из увольнения в расположение полка, Пустельга встретил сабельный эскадрон, который уходил на ночные учения. Конники лихо пели, не чуя беды:

 
                        Пролетают кони да шляхом каменистым,
                        В стремени привстал передовой,
                        И поэскадронно бойцы-кавалеристы,
                        Подтянув поводья, вылетают в бой.
                        В бой за Родину,
                        В бой за Сталина,
                        Боевая честь нам дорога!
                        Кони сытые
                        Бьют копытами.
                        Встретим мы по-сталински врага!
 

* * *

В Вязьме эшелон встал на запасных путях, всех высадили и отправили на фронтовой сборно-пересыльный пункт, который располагался в бараках бывшего лагеря. Полгода назад немцы держали в нем советских военнопленных, взятых в огромном Вяземском котле.

– Во б… из бараков ехали, в бараки и приехали!

 
                        Опять колючка, опять бараки,
                        Опять охрана, опять собаки, —
 

пел под гитару с расщепленной декой Кока-дергач, на воле – известный подмосковный шулер, в неволе – личный бард пахана. В шоблу Оковалка, матерого тамбовского вора в законе, входили разные мастера: были тут и свой «Ремарк» – даровитый фальшивомонетчик из Твери («ремарки делал», то есть вносил «поправки» в сторублевые купюры), и два брата-медвежатника, взявшие перед войной смоленский банк и сами взятые в нем же с поличным; был даже «козлятник» – туповатый детина, угонявший в Ярославле велосипеды, причем довольно успешно, пока не переключился на мотоциклы. Теперь все они должны были стать бойцами действующей армии. Другое дело, готова ли была действующая армия принять их в свои ряды?..

В бараках гадали:

– В штрафбаты пошлют, а это на верный убой.

– Уж лучше бы в лагере срока тянули…

– Не дрейфь, робя, дальше фронта не пошлют.

Однако, как вскоре выяснилось, их даже на фронт, то есть на передовую линию, не послали. Оружие не доверили, а распределили по тыловым подразделениям на подмену тем солдатам, которых отправили на пополнение боевых частей. Но сначала переодели их в военную форму здесь же, в сборно-пересыльном лагере. Гимнастерки и шинели выдали б/у, пробитые пулями, изорванные осколками, со следами смертельных ранений. Старшина-вещевик, дядя предельных для службы лет, объяснял недовольно-возмущенным:

– Не гребуйте, не с трупов сняли! Из госпиталей эта одежка, кто от ран помер, а вещички в каптерке остались. Ношеное, конечно, зато блох нет.

– А воши?

– И вшей нет. Через вошебойки все пропущено.

– Врешь, батя. У меня вон тут пятна от крови остались!

– А это тебе обереги от пуль. Второй раз в одно и то же место не попадет! – выкручивался ушлый старшина под общий хохот.

Свою гимнастерку Пустельга менять не стал: хоть и поношенная изрядно, хоть и застиранная почти добела, хоть и старого образца, зато своя. А своя рубаха, как известно, ближе к телу. На нее и погоны пристроил. Погоны ввели недавно, и многие с интересом рассматривали диковинку:

– Ишь ты, как в царской армии!

– И то возни меньше, чем петлицы пришивать.

Но Пустельга за иголку всё же взялся, нашил на полевые погоны три красные сержантские лычки. Как бы там ни было, но приказа о разжаловании никто ему не объявлял. Очень удивился, когда увидел Оковалка в новенькой гимнастерке офицерского пошива, в синих офицерских же галифе и хромовых сапогах. Погоны были солдатские, но держался он с апломбом полковника, не меньше.

В один прекрасный день в сборно-пересыльный пункт нагрянули «покупатели» и расхватали пополнение по своим обескровленным полкам. Пустельга вместе с остальными «переборцами» попал, к своему удивлению, в дальнобойную артиллерию.

Батарея 152‐миллиметровых гаубиц стояла в десяти километрах от линии фронта. Это были очень серьезные орудия, и били они километров на двадцать пять. Так говорили батарейцы, которых перебросили сюда с Крымского фронта.

Встретил их сам комбат капитан Чеботарев, человек невеликих статей, но с плотной завесой орденов и медалей. Он поздравил новичков с тем, что им выпало счастье служить в его замечательной батарее.

– Таких орудий, как у нас, нет ни в одной армии мира. И у немцев тоже нет. У нас 152‐миллиметровая гаубица-пушка образца 1937 года: дальность стрельбы как у пушки, и в то же время она, как гаубица, способна вести огонь по навесной траектории. – Очень гордился своими пушками комбат Чеботарев.

Вскоре выяснилось: огонь по врагу вели наводчики, заряжающие, замковые и другие бойцы расчета. А им, новоприбывшим, отведена роль подносчиков снарядов и зарядов. Да еще «кувалдометром» сошники кольями к земле крепить, да штыковыми лопатами отрывать ровики и площадки для стрельбы – орудийные дворики, да еще многое чего по хозяйству помогать. Те же дрова рубить для полевой кухни, или тягачи от грязи чистить, или палатки-шестиклинки ставить… В общем, кони сытые бьют копытами. Но Пустельга не унывал: после лагерной «бетонки» любая работа казалась благом, тем более что пушкари воевали с врагом весьма внушительно. Всякий раз, когда батарея вела огонь, Пустельга, стоя на подаче снарядов, испытывал гордость за свою нынешнюю причастность к такому великому делу.

В тот раз стреляли всем дивизионом в четыре батареи. Комбат Чеботарев глянул на часы и тут же кивнул радисту, давно ждавшему отмашки.

– Первый готов!

– Урал! Урал! Я Терек, я Терек, – зачастил радист. – Доложите ноль первому: Терек готов! Терек готов! Приняли правильно! Приняли правильно! Понял вас. Понял. Есть стоять на приеме!

Капитан еще раз взглянул на часы. Стрелки их, казалось, так и прилипли к циферблату. Только секундная, тоненькая, шустрая, бежала по круговой дорожке, чуть подрагивая иголочным острием.

Командир батареи поднял флажок, помахал им над головой. То же проделали и командиры орудий, а помкомбат, горластый старлей почему-то без фуражки, сложил ладони рупором и рявкнул оглушительным басом:

– Внимание! Всем лишним в укрытие! Командирам орудий проверить установки!

Командир первого орудия поднял правую руку, что означало: всё правильно, проверены установки прицела, угломера и уровня. Еще и еще взметнулись над орудийными щитами руки остальных командиров. Чеботарев развернул флажок и поднял его над головой. Быстро глянул вправо-влево. Командиры третьего и четвертого орудий тоже подняли флажки.

– Натянуть боевые шнуры! – раздался бас помкомбата, и его загорелая лысина побагровела от напряжения.

– Огонь! – взвизгнул от напряжения голос радиста.

Комбат Чеботарев резко взмахнул флажком, и пушечные стволы разом выбросили длинные огневые языки. И тут же вздрогнула земля от чудовищного грохота орудийного залпа в шестнадцать стволов.

– Беглый огонь! – изо всей силы рявкнул Чеботарев, подстегивая командиров орудий. С этого момента они могли уже и не оглядываться на его флажок, пока не израсходуют половину сложенных у каждой гаубицы снарядов. При таком темпе стрельбы полштабеля уйдет минут за пять. Потом перерыв на три минуты: у орудий, в отличие от людей, второго дыхания не бывает. Человек может преодолеть себя, а пушки не могут. От перегрева ствола всякое случается: заклинит гребенка поршня в затворе, сорвет штоки тормоза при откате, да и заряд в гильзе – не дай бог! – может преждевременно вспыхнуть от раскаленных стенок казенника. Тогда взрыв, разрыв ствола и неминуемая гибель всего расчета.

Орудиям полагается отдых, солдатам нет – перетерпят. Пока пушка будет остывать с приопущенным стволом и открытым затвором, все орудийные номера, включая наводчика и самого командира, начнут выбрасывать из окопа, обжигая пальцы, еще горячие стреляные гильзы, а потом выложат у левого колеса очередную партию снарядов: вскроют ближайшие к передку ящики и перетащат за три минуты две тонны металла.

И снова: «Огонь! Беглый огонь!»

У пушкарей гимнастерки насквозь мокрые, хоть выжимай. Пот заливал Пустельге глаза, пороховой дым раздирал горло. Он уже оглох от беспрерывного рева. Его напарники почти не глядя хватали тяжеленные снаряды и перекидывали их с рук на руки. И так еще пять невыносимых минут!.. Зато новая серия трехпудовых снарядов улетела в немца аж за двадцать километров. Вот уж точно, будет им гром с ясного неба: снаряды будут рваться, прилетев неведомо откуда и совершенно внезапно.

И снова хватай-кидай-давай! Быстрей, не стой, с рук на руки, на лоток и в казенник. Давай-хватай-кидай!..

– Есть заряд!

Лязг поршневого затвора, яростный крик командира, и снова горячий воздух туго бьет в уши. Даже адский труд молотобойца не сравнится с тем, что творится в окопе гаубицы, когда огонь ведется на предельную дальность и в предельном темпе.

Но вот и всё, ствол основного орудия опустился в нулевой горизонт. Замковый распахнул затвор и оставил его открытым – пусть остывает. Командир орудия поднял руку. Солдаты тут же рухнули, кто где стоял, улеглись на насыпях окопа, раскинулись навзничь. У кого хватило сил, ослабили ремни и поглубже расстегнули гимнастерки.

Всё! Отстрелялись. Пока отстрелялись… До следующего звонка телефониста.

* * *

На второй день после прибытия в артполк Оковалок, осмотревшись и прикинув, что к чему, заглянул в блиндаж командира батареи. Не постучавшись, не спросив, как положено, разрешения, вошел и, глядя с высоты своего роста сверху вниз, небрежно поинтересовался:

– Ну что, капитан, у тебя свои люди, у меня свои. Как командовать-то будем?

Комбат от такой наглости привстал из-за столика с картами и коробкой полевого телефона.

– Люди у нас одни и те же – солдаты советской армии. И командовать ими буду я. Единоначалия никто не отменял.

– Ну, может, тебе комиссары нужны? – криво улыбнулся Оковалок. – Так я пожалуйста!

– И комиссар здесь тоже я.

Оковалок перестал улыбаться. В глазах загорелись злые огоньки:

– Много на себя берешь, комбат. Смотри, пупок развяжется.

– Вон отсюда! – вскочил Чеботарев.

– Ну-ну. А я думал, мы душевно поладим…

Оковалок ушел, а комбат долго не мог успокоиться. Что с таким типом поделаешь?! Доложить в дивизион, что столкнулся с неприкрытым хамством? Так тебе же и скажут: «Воспитывайте, товарищ Чеботарев, других людей у меня нет. На то вы и командир, на то вам и все права даны». И не поспоришь: и командир, и права даны. Но воспитаешь их тут! Как волка ни воспитывай, всё равно в лес убежит, да еще и тяпнет по пути. И эта братва при первом же удобном случае пулю в спину пустит или финку в бок всадит: у каждого ножи, штыки, заточки… В лагере всё это под запретом, а здесь пожалуйста, вроде как для рукопашного боя. Только с кем?

У Оковалка своя команда, сплоченная злобой, готовая постоять за пахана. И хоть их всего пять человек, эта пятерка с вожаком – как стая хищников перед табуном, опасная сила. И комсомольская организация батареи здесь не подмога. Надо что-то придумать… «Думай, комбат, думай, – говорил сам себе Чеботарев и добавлял дедово присловье: – Думай, голова, думай. Картуз куплю!»

* * *

Это неправда: не делай добра, не будешь наказан. Злая неправда. Иерархов убедился в том в Волковысском лагере. Там, на расстреле, он свалился тяжело раненным, но не убитым. Пуля вошла в левый глаз и вышла из темени, не задев мозга. Редчайший случай!

Тела расстрелянных собрал на повозку лагерный Харон, бывший старшина-шорник Валько, и отвез к могильнику-накопителю. Взял за ноги, чтобы сбросить в яму и труп Иерархова, и вдруг увидел, что тот еще дышит. Стер с лица кровь и узнал в нем доброго прокурора, того самого, кто помог избежать тюрьмы в Гродно. Отвез в лагерный ревир[20]20
  Ревир – лагерный лазарет.


[Закрыть]. Врач хотел было турнуть Харона вместе с внеплановым пациентом, но заинтересовался редким ранением. Промыл рану марганцовкой, обработал ихтиоловой мазью, забинтовал. И через неделю произошло чудо: недостреленный подранок поднялся на ноги, ожил. Правда, глаз спасти не удалось, и пустую глазницу прикрыли черным лоскутом, отчего Иерархов – да еще обросший бородкой и худой донельзя – стал похож на пирата.

В лагере свирепствовала дизентерия, косила пленных почем зря. И возчик трупов старшина Валько взял спасенного прокурора в напарники: вдвоем грузить покойников было сподручнее. Иерархов после расстрела ни на что больше и не претендовал. Спасибо, что остался в живых… Мысль о чудесном спасении была главной его радостью. А мир, даже если и созерцать его одним глазом и через колючую ограду с вышками, всё равно оставался желанным и прекрасным.

ОТВЕТ В КОНЦЕ ЗАДАЧНИКА

Первую и самую страшную свою лагерную зиму Иерархов пережил в Волковыске в должности грузчика трупов при ревире. Только это и спасло – близость к лазарету да к кухне. В сорок втором часть лагерного контингента отправили в Польшу на строительство дотов под Варшавой. В конце войны всех бетонщиков и каменщиков перебросили в Мезеритский укрепрайон. На этой каторге Иерархову помогло знание немецкого языка – работал переводчиком. Потом пришло долгожданное освобождение. После фильтрационной проверки Иерархов был восстановлен в звании майора юстиции и направлен в советскую комиссию по делам репатриации и перемещенных лиц. Там среди прочих переводчиков он встретил свою преподавательницу персидского языка Марию Табуранскую. И хотя вид Иерархова с черным наглазником оставлял желать лучшего, Мария сумела распознать в нем родственную душу и на третий день совместной работы согласилась выйти замуж.

В 1946 году они уехали в Москву, поселились в Марьиной Роще. Иерархов частенько пошучивал по этому поводу, пока не родилась еще одна Маша, Мария Иннокентьевна, живой росток старинного рода. А дальше как в сказке – стали жить-поживать да добра наживать. Добро наживали на адвокатские гонорары Иерархова и зарплату Табуранской в Институте восточных языков МГУ. Нажили. Пусть и немного, но всё же свое.

* * *

Не сержантское это дело – снаряды таскать-подавать, и капитан Чеботарев, присмотревшись к Пустельге, определил его к себе в телефонисты, благо у парня за спиной семилетка, грамотешки хватит команды передавать. Иван был рад не столько физическому облегчению службы, сколько тому, что теперь он все-таки пореже будет видеть наглую рожу Оковалка и его приспешников.

Несколько раз комбат брал его с собой на рекогносцировку, и Пустельга тащил за ним увесистую стереотрубу. В ее линзах он видел теперь совсем не таких немцев, какими они были в сорок первом. Теперь они зарывались в землю, прятались за брустверами, передвигались быстро, с опаской. Никто из них не красовался с засученными по локоть рукавами, не поливал свинцом, уперев автомат в живот.

Они боялись наших снайперов. Но и в наших траншеях тоже опасались снайперов – немецких. Теперь, когда немцы стали обороняться по всем правилам военной науки, когда с обеих сторон солдаты стали зарываться в землю, насыпать брустверы и строить блиндажи в три, в четыре, в пять накатов, снайперы стали королями передовых позиций. С двух сторон они азартно охотились за головами неосторожных или зазевавшихся бойцов. Два-три метких выстрела стоили порой бешеной пальбы из пулемета.

Но позиционной войне назревал конец; здесь, на Смоленщине, готовился прорыв с мощным броском на запад – на Витебск. Из Смоленска шли в район прорыва маршевые роты. На полевых аэродромах множились самолеты, перелетавшие из Подмосковья поближе к новому театру боевых действий. Тяжелая артиллерия уточняла цели на всем протяжении Медвежьего вала, которым немцы надеялись перегородить дороги в Белоруссию.

Собираясь в очередной раз на рекогносцировку, капитан Чеботарев позвал с собой Пустельгу:

– Бери свои манатки, сержант! Пойдем немцев смотреть!

Оковалок курил трубку в окружении своих шестерок, те смолили козьи ножки, скрученные из армейской газеты.

– Ну что, «комиссар», – кивнул ему Чеботарев, проходя мимо, – хотел батареей порулить, так пошли на рекогносцировку!

Оковалок охотно согласился, тут же выбил трубку о каблук сапога.

До передовых позиций путь был неблизким, но они управились за полчаса. В траншеи отправились втроем: впереди пружинисто шагал капитан Чеботарев, за ним маячил Оковалок и замыкал шествие Пустельга, как всегда, навьюченный стереотрубой и коробкой с полевым телефоном. Встретил их юркий светлоусый старший лейтенант в каске, надетой поверх вязаной балаклавы, – командир здешней стрелковой роты, сидевшей в глухой обороне.

– Здравствуйте, боги войны! Я вам тут новые цели припас. Идемте, покажу. Только каски наденьте!

И его ординарец раздал стальные шлемы, как раздают миски перед обедом. Чеботарев и Пустельга надели, а Оковалок отмахнулся: мол, не царское это дело – железяки на голове таскать. Ротный проворно ринулся по нахоженным извивам траншеи, за ним поспешили и все остальные.

– А вот на этом участке лучше пригнуться, – предупредил старлей, – на той стороне немецкий снайпер работает, да и шальные пули полетывают. Вы бы касочку все-таки надели, товарищ артиллерист.

Оковалок, к которому обратился ротный, только усмехнулся:

– Ну-ну!.. Ни пулям, ни начальству я никогда не кланялся!

Выждав, когда начальники, согнувшись в три погибели, преодолели опасный участок, он зашагал не торопясь, поплевывая по сторонам. Он явно блефовал и наслаждался своим превосходством в храбрости, хотя никто на него и не смотрел. Пустельга возился с треногой стереотрубы, а ротный наводил бинокль Чеботарева на пулеметный дзот, который засекли разведчики, ходившие на ту сторону. Вдруг раздался далекий одиночный выстрел, на который никто бы не обратил особого внимания, если бы совсем рядом, в десяти шагах от наблюдательного пункта, не рухнуло грузное тело Оковалка. Он даже вскрикнуть не успел – пуля вошла в правый висок, а вышла чуть выше левого уха.

– Я же говорил – снайпер! – горестно воскликнул ротный, поправив на голове исцарапанную каску.

Чеботарев ничего не сказал. Помолчав, он наклонился к Пустельге и тихо приказал:

– Беги на батарею, приведи его корешей, пусть заберут тело. Да будь поосторожней сам.

– Бог шельму метит, – усмехнулся сержант и отправился за подмогой, для чего ему пришлось перешагнуть через труп, загородивший узкий ход.