Текст книги "Лес простреленных касок"

Глава третья
И снова лагерь дождевого червя

После радости, как известно, неприятности. Неприятность была чрезвычайно серьезная: пропал старшина роты Василий Кудеяров.

– Вторые сутки как пропал, – докладывал замполит старший лейтенант Луцко, печально морща лоб.

– Как это пропал? – недоумевал Пустельга. – Взрослый серьезный человек, войну прошел, старшина, не первогодок, взял вот так и пропал?!

– Да уж лучше бы он был первогодком. Первогодок такого не сотворит… Позавчера поспорил с корешами на ящик водки, что он на своем мотоцикле проедет насквозь этот чертов лабиринт. Сел, включил фару, въехал в портал – и вот уже вторые сутки ни слуху ни духу.

– Хорош гусь! Видать, как следует на грудь принял!

– Водился за ним грешок.

– Чё де?

– Искать надо. Скорее всего, навернулся в этом подземелье, там же до хрена железа всякого, и мины могут быть… Может, лежит там раненный, помощи ждет. Тут уже особист приходил, интересовался.

Легкий на помине особист заглянул в ротную канцелярию.

– Командир, зайди ко мне!

В кабинете старшего лейтенанта Пивня, уполномоченного особого отдела полка, было по-монастырски пусто: стол, два стула, железный сейф да портрет Дзержинского на стене. Пивень открыл большой блокнот на пружине.

– Дайте краткую характеристику старшине Кудеярову.

– Толковый, исполнительный старшина. Дело знает. Прошел всю войну. Награды имеет. Женат, – перечислял Пустельга. – Детей нет. Кандидат в члены ВКП(б). Общительный, хороший товарищ.

– За что ему продлили кандидатский срок?

– За плохую борьбу с зеленым змием.

– Пил?

– Замечен в приеме алкогольных напитков в служебное время.

– Были ли у него, ммм… Обиды, недовольства, высказывания?

– Высказывание у него было одно: «Хрен вам в зубы, а не золотая рыбка».

Особист выжидательно поднял голову:

– Это вы мне говорите?

– Это он так говорил, когда кто-то лез к нему с дурацкими предложениями. И немцам так говорил перед атакой.

– Товарищ капитан, – вспылил Пивень, – я у вас серьезные вещи спрашиваю, а вы тут байки шутите?!

– Товарищ старший лейтенант, – повысил голос и Пустельга, – я вам не подчиненный, чтобы кричать на меня! Я две войны прошел, в отличие от некоторых. А старшина Кудеяров – все три: и финскую, и нынешнюю, и еще японскую. А вы ему дело шьете!

– Не забывайте, здесь заграница, – процедил сквозь зубы особист. – Вот когда найдете его, живым или мертвым, тогда и делу конец!

На том и закончили. Этот пренеприятный разговор (увы, с отдаленными последствиями) капитан Пустельга продолжил со своим замом. Тот нервно курил и при виде командира тяжело вздохнул:

– Посылал к Кудеярову на квартиру, но за всё это время ни разу не появился.

Исчезновение старшины грозило и ему многими неприятностями. Пустельга взял у него сигарету, прикурил:

– Худо дело. Надо искать. Возьму трех бойцов и пойду, а ты на роте останешься.

– Поосторожнее там, чего только не говорят про это подземелье.

– Говорят, кур доят… Взял бы рацию с собой, но там радиоволны не проходят.

– Может, полевой телефон?

– Это ж сколько провода надо тащить? Хотя… Ты прав. Сделаем там телефонную точку в километре от входа.

Этот вход Пустельга знал хорошо. Высокий портал позволял въезжать под землю даже крытым грузовикам. Куда и как они потом там разъезжались, не знал никто. Солдаты водили туда местных девах, но дальше ста метров никто не совался. Он взял с собой пистолет и фонарик, сунул в карман индивидуальный пакет. Из всей роты выбрал самых толковых и смелых солдат: сержанта Баймухамедова, ефрейтора Кукина и рядового Киселева. Велел вооружиться автоматами, а рядовой Киселев навьючил на спину телефонную катушку.

– Держаться всем вместе, никуда не отходить, ступать след в след. Говорить тихо. Не курить. Всё, инструктаж закончен.

Он еще раз вгляделся в лица бойцов. Они были серьезны и преисполнены воинского достоинства. Всех троих он хорошо знал и мог положиться на каждого.

– За мной по одному. Шагом марш.

Солнце, небо, зеленые кроны лип и цветущие маки – всё разом исчезло, как только они вошли под бетонные своды тоннеля. Перед входом на арке портала краснели криво начертанные буквы: Willkommen in der Hölle! (Добро пожаловать в ад!) Чуть ниже шла строгая готика, обрамленная бетонным пояском: Scharnhorst.

Они прошли шагов сто и включили фонарики. Пятна желтого света запрыгали по серым стенам и черным сводам, покрытым чем-то вроде гудрона. И вдруг потолок зашевелился! От него отделилось нечто крылатое, летучее и всполошно улетело в темную глубь коридора.

– Куршапалак! – воскликнул Баймухамедов. – По-вашему летучая мышь.

– А по-нашему ушаны! – откликнулся ефрейтор Кукин.

– Шаны… Шаны… Шаны… – зашелестело эхо.

– Я же сказал, – сердито напомнил Пустельга, – никаких лишних звуков. Всем соблюдать молчание!

Двинулись дальше.

Как ни странно, но под ногами было сухо, никаких луж, протечек. Гидроизоляция, дренаж – всё держало. Сооружение строили на совесть, и, как рассказывали старожилы, не военнопленные, а специалисты из берлинского метрополитена. Шаги гулко отдавались в сужающемся коридоре, пол которого всё круче и круче уходил вниз. Там, на глубине сорока подземных метров, транспортный тоннель впадал в еще более широкую магистраль, по дну которой проходили рельсы узкоколейки. По стенам – аккуратная расшивка кабелей, видимо, для электровозов. Здесь на развилке двух указателей, «Генрих» и «Шарнхорст», они остановились и попытались понять, куда мог двинуться старшина на своем мотоцикле, вправо или влево. Долго вглядывались в бетонный пол, но следов протектора мотоциклетных шин так и не обнаружили.

– Пройдем сначала направо, – предложил Пустельга. – Если там глухо, вернемся и обследуем другое направление.

Он молча оглядывал мрачные своды. Чего они только не видели на своем веку? Через двести шагов (Пустельга всё время считал) они вошли в большой зал вроде цеха, разделенного по высоте на три решетчатых яруса, на каждый из которых вела узкая железная лесенка.

Пустельга свернул в невысокий и неширокий коридор, и бойцы пошли следом за ним. Пешеходная потерна казалась бесконечной: они шли по ней ускоренным шагом уже четверть часа, а свет в конце тоннеля так и не забрезжил. Как, впрочем, и во всех остальных норах Дождевого Червя.

Только тут Пустельга заметил, как он продрог в этом стылом подземелье. Вот и Баймухамедов зашмыгал носом. При мысли, под какой толщей земли тянется эта щелевидная тропа, и вовсе становилось не по себе. Низкий свод и узкие стены сжимали душу. Выберемся ли отсюда?

А если обрушится бетонное перекрытие? А если хлынет вода? Ведь более полувека все эти конструкции не знали ни ухода, ни ремонта, сдерживая и чудовищное давление недр, и напор грунтовых вод. И когда Пустельга испытал первый приступ теснобоязни, узкий ход наконец влился в широкий транспортный тоннель. Бетонные плиты составляли здесь подобие перрона. Это и был вокзал Генрих – заброшенный, пыльный, темный. Стоя на массивном перроне, нетрудно было поверить, что рельсы этой ржавой двупутки добегают и до берлинского метро…

Куда же мог свернуть этот долбаный старшина? Куда тебя понесло, Кудеяров? Где ты? Откликнись! Может, и в самом деле позвать-покричать? Пожалуй, кричать здесь не стоит…

Они свернули в боковой ход. Вскоре под ногами захлюпали лужи, по краям пешеходной дорожки тянулись водоотводные канавки – идеальные поилки для летучих мышей. Луч фонаря прыгнул вверх, и над головами снова зашевелилась большая живая гроздь, слепленная из костлявокрылых полуптиц-полузверьков. Холодные мурашки побежали по спине – экая пакость, однако! Даром что полезная – комаров жрет. «Говорят, души погибших моряков вселяются в чаек, – подумал капитан. – Тогда души эсэсовцев должны обращаться в летучих мышей». И судя по количеству нетопырей, гнездившихся под бетонными сводами, вся дивизия «Мертвая голова», бесследно исчезнувшая в Регенвурмлагере, до сих пор укрывалась от солнечного света в виде рукокрылых тварей.

Вдруг раздался железный лязг и тут же вопль Баймухамедова:

– Ай, шайтан!

Пустельга и Кукин бросились на крик, но сержант исчез. Посветили вокруг фонарями – под ногами зиял распахнутый круглый люк. Направили свет туда – глубоко-глубоко на дне узкой шахты застыло тело провалившегося в ловушку узбека. Да, это была самая примитивная, но всё же действенная уловка, поворотная крышка-вертушка. Такую защиту от чужаков ставили в средневековых замках, но сейчас было не до истории.

– Эй, Ахмат, ты жив?

Сержант не отвечал. Пустельга похолодел: неужели убился до смерти? Но как его достать?

– Кукин, дорогу обратно найдешь?

– Нет.

– Сиди здесь. Я схожу людей приведу. Доставать его надо.

Кукин направил луч в шахту.

– Жив он, товарищ капитан, вон шевелится!

– Надо бы ему веревку спустить. Я тут где-то трос видел.

Вместо троса Пустельга спустил в шахту провод с телефонной катушки, которую нес за спиной Киселев. Баймухамедов обвязался проводом, и капитан с Кукиным в четыре руки вытащили пострадавшего наверх. Баймухамедов стонал, поминал шайтана. Из правой штанины торчал обломок кости – открытый перелом…

Через час сержант уже лежал в санчасти, а капитан Пустельга держал ответ перед командиром полка и начальником особого отдела. Никаких слов в свое оправдание он не нашел… Виноват, кругом виноват!

* * *

За все эти дела – пропавшего старшину и покалеченного бойца – капитана Пустельгу сняли с должности, а потом, продержав месяц за штатом, пока шло разбирательство обоих ЧП, уволили из армии без права на пенсию, хотя выслуга с учетом участия в двух войнах была вполне достаточной. Пустельга знал, что служили офицеры и с горшими прегрешениями: ну, понижали в должности, снимали звездочку, но не выбрасывали за борт. Не иначе молодой особист подзудел… Впрочем, долго гадать не приходилось. Собрали они свои пожитки в два чемодана и отправились на родину Наташи в Гороховец. Но работы там для отставного капитана не нашлось. Единственное градообразующее предприятие, речная судостроительная верфь, могло предложить ему должность сторожа с мизерной зарплатой. Вскоре начались конфликты с тещей, которая не могла понять, за что это зятя выперли из-за границы. Стала строить догадки, а это очень заводило Ивана. Вот тут-то очередное письмо от Степана Неустроева и пришло. Звал комбат к себе на Урал – теперь он служил в Свердловске, большом красивом городе.

Военная служба у «коменданта Рейхстага» тоже не задалась. В 1946 году ему присвоили очередное звание – майор. Неустроев собрался было поступать на учебу в Военную академию имени Фрунзе, но его забраковала медицинская комиссия: легкая хромота и осколок в печени. Обиделся: как воевать, так годен, как учиться – здоровьишка не хватает. Не приняли во внимание и его иконостас, шесть боевых наград: ордена Александра Невского, Красной Звезды, Отечественной войны обеих степеней, медали «За отвагу», «За освобождение Варшавы». Вот тогда он и написал рапорт на увольнение из армии, и в конце 1946 года ушел в запас. Где работать? Довоенную специальность токаря изрядно подзабыл. Тогда друзья позвали к себе: давай к нам в НКВД, та же служба, такие же звезды на погонах, паек, приличное жалованье… И он согласился.

С 1947 года служил в Алапаевске, в лагере для немецких военнопленных и бандеровских головорезов. Потом менял разные должности: начальник отделения лагеря для военнопленных, начальник коммунально-эксплуатационного управления лагеря в Свердловске, старший оперуполномоченный первого отдела особого лагеря номер пять… Но так себя толком в новой системе и не нашел. Очень обрадовался, когда на его горизонте вновь возникли полковые друзья Берест и Пустельга.

Комбат встретил своего ротного в Свердловске как родного. И хотя лагерная жизнь тяжелым камнем ложилась на душу Ивана (сам семь лет назад сидел за такой же колючкой в Переборах), всё же принял должность в Ослаге № 5. Наташа ждала второго ребенка, надо было содержать разраставшуюся семью.

Новая служба вовсе не была кабинетной синекурой. В лагере сидели отпетые головорезы из карательных батальонов, оставившие по себе деревни-пепелища, свальные безымянные могилы. Потом пришло распоряжение этапировать особо опасных бандеровцев в Магаданский край, в Берлаг. Начальником этапного конвоя отправили капитана внутренней службы Пустельгу. Перед отъездом Неустроев наставлял фронтового друга:

– Глаз да глаз! Это как по минному полю идти, где рванет – не угадаешь. Никаких послаблений, никаких авось. Подстерегут – не пожалеют: заточку в бок – и ку-ку.

– Уж лучше пару раз в атаку сходить, чем один такой конвой.

– Мне эта служба вот здесь сидит! – постучал ребром ладони по горлу Неустроев. – Чует мое сердце, пошлю я всё к ядрене фене и пойду на железную дорогу работать. Мне тут предложили начальником поезда быть. Работа сменная, с нормальными людьми… Вот вернешься, вместе пойдем!

Но Пустельга не вернулся. Из Берлага вырвались на волю пятеро власовцев, при этом главарь пырнул заточкой вертухая. Вертухаем оказался капитан Пустельга… Как в воду глядел Неустроев.

Цинковый гроб отправили через всю страну в Гороховец.

Война после Победы не закончилась. Победили вермахт, победили Гитлера, а внутри победившей страны галичанские боевики выходили из схронов и подземелий на новую войну – ночную.

Впрочем, бушевали бури и на семейном фронте. Время от времени Мария, как полька, иногда укоряла Иерархова в том, что Сталин предал Польшу, нанес ей во время Сентябрьской войны удар в спину, что пакт Молотова– Риббентропа развязал Вторую мировую. Разумеется, разговоры велись на кухне, приватно, но Иннокентий становился в позу и закатывал целые речи, будто с академической кафедры или с адвокатской трибунки.

– Да, Сталин был абсолютно прав, заключив договор, нет, не с Гитлером, а с Германией. Это было логично, естественно, исторично и справедливо, в конце концов! После того, что Англия сделала с Россией в Первую мировую, со своим ближайшим союзником, замечу, я бы и руки Черчиллю не подал.

– А что такого Англия сделала с Россией в Первую мировую? – удивлялась Мария пафосу, с которым говорил муж.

– Да она просто измордовала своего союзника, изувечила так, что бросила потом под стол победителей вместе с Германией! Причем точно так же она поступила и с Францией, ближайшей своей союзницей во Вторую мировую: просто взяла и шарахнула артиллерией своих линкоров по всей французской эскадре в порту Мерс-эль-Кебир, после чего Франция объявила войну Англии.

– Бог с ней, с Францией! Скажи мне, чем Англия, которая всегда поддерживала Польшу, так обидела Россию?

– Слово «обидела» тут неприемлемо. Я нашел правильное определение – измордовала! Да, Британия измордовала Россию в феврале семнадцатого года, организовав государственный переворот, заставив Николая Второго отречься от престола за несколько месяцев до того, как победители начали делить призовой пирог.

– Ты хочешь сказать, что Февральская революция была организована англичанами? Это англичане заполнили улицы Петрограда с красными флагами? Это англичане убивали царских офицеров?

– Да. Это всё делали англичане руками русских солдат и матросов, руками думских политиков.

– В семнадцатом я жила в Петрограде, мне было уже пять лет, я многое помню…

– Ты многое помнишь, но в пять лет ты слишком мало знала. Как слишком мало знают и сегодня наши более взрослые участники тех событий.

– Хорошо. Мы ничего не знаем. Что такого знаешь ты, чего никто не знает?

– Нет, про «никто» я не говорил. Знают немногие, да. Но знают. И даже пишут об этом в малочитаемых научных журналах.

– Ну?

– Успокойся, Марыся, и перестань смотреть на меня такими глазами. Представь себе 1914 год. В Европе разгорается Первая мировая. Немцы очень сильно прижали Британский экспедиционный корпус, и вот в ставке русского Верховного главнокомандующего британский представитель приглашает императора отойти в сторонку и передает просьбу британского правительства: если Россия сейчас поведет наступательные бои и отвлечет немцев от прижатых британских солдат, то получит в награду после войны вожделенные Босфор и Дарданеллы, проходы в Средиземное море, на всемирное торжище. Николай соглашается, приказывает начать еще толком не подготовленное и потому особенно кровопролитное наступление. Русские солдаты идут в атаку, оттягивают немецкие силы на Восточный фронт, спасают Англию и Францию. И дальше всё идет своим чередом. Император сообщает российскому обществу, что война идет не только за честь Сербии, но и за стратегические для русской экономики выходы в Средиземное море, те самые Босфор и Дарданеллы, за которые в середине прошлого века устроили бойню в Крыму, разгром Севастополя. Народ, армия, флот ликуют: наконец-то в этой непонятной войне у России появились вполне конкретные цели, да еще какие! Наконец-то турки уйдут из Стамбула, и Константинополь, Царьград, снова станет православным духовным центром. Это всё равно что мусульманам пообещать отдать Мекку, если бы ею владел папа римский.

– Ну и?..

– А теперь перенесемся в семнадцатый год. Уже ясно как божий день, что Германия будет побеждена. Еще несколько месяцев усилий, и летом ли, осенью Берлин падет, кайзер подпишет капитуляцию. И тогда России придется отдавать Босфор, Дарданеллы, а значит, и весь Константинополь. В Лондоне решили, что это невозможно. Что делать? Убрать того, которому был обещан этот приз, – Николая Второго. А на его место поставить своего человека, которому не обещали средиземноморские проливы и который никогда не станет их требовать. И они поставили такую марионетку вместо отрекшегося императора.

– Керенского, что ли?

– В самую точку! Будет интересно, расскажу при случае технологию такого переворота. Самое главное, Керенский довел армию до полного разложения, но войну во благо Британии продолжал вести до победного конца. Большевики в лице Троцкого этот «победный конец» превратили в позорный Брестский договор. Керенский начал, а Троцкий закончил этот замечательный проект. В результате Россия была вычеркнута из числа победителей и посажена на одну скамью подсудимых вместе с Германией. Благодаря стараниям старушки Англии. И что же, Сталин должен был в 1939 году наступать на те же самые грабли?

– Но только Англия всегда поддерживала Польшу!

– Свою независимость Польша получила не из рук английского короля. И французы не подарили ей самостийность. Даже Наполеон, пообещав полякам возродить королевство, обошелся убогим герцогством. Свою долгожданную независимость Польша получила в 1918 году из рук товарища Ленина.

– Ленин дал, Ленин и взял! Если бы не «чудо на Висле», Польша снова стала бы провинцией России.

– Зато стала генерал-губернаторством Германии! Несмотря на то, что Англия вступила в битву с Германией на третий день Сентябрьской войны. И Франция тоже. Но ровным счетом ничего для освобождения Польши они не сделали, обошлись «сидячей войной». Освобождать Польшу пришлось нашим солдатам. Их там четверть миллиона полегло, если не больше.

Спорили они яростно, доводя своими криками до слез маленькую Машеньку. Соседи думали, что супруги выясняют семейные отношения, и предполагали, что красавица-полька наставляет рога своему одноглазому мужу. Ну, на то она и Марьина Роща…

Глава четвертая
Талассотерапия

Не зря сказано: «Все счастливые семьи похожи друг на друга; каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». По-своему была несчастлива семья подполковника Глазунова.

Оля!

Всё пережитое ею в лагере доноров, в детских домах отразилось на ее психике. По ночам она кричала, ее мучили кошмары, головные боли, возник энурез, беспричинные слезы, приступы долгого безмолвного отчаяния…

– А что вы хотите? – сказал врач-психиатр, к которому Галина привела однажды Олю. – Всё это следовая реакция на пережитые ужасы, разлуку и прочие беды. Деформация психики в таких случаях наблюдается и у взрослых людей.

– Что же делать? – спросила Галина, когда осталась наедине с психиатром. Тот ответил не сразу.

– Необходимо время. Психика детей очень пластична. Нельзя ничего торопить, но и бездействовать нельзя. Тут нужен комплексный подход. Попить успокоительные чаи, травки, например бальзам Биттнера…

При этих словах Галина вздрогнула, и ей самой чуть не понадобилась психиатрическая помощь. Но она выдержала, только тяжело вздохнула.

– Создайте дома спокойную, доброжелательную атмосферу, – советовал врач.

– Но у нас и так спокойная и доброжелательная атмосфера, все друг друга любят.

– Постарайтесь уделять лично Оле больше внимания.

– Постараюсь, конечно. Хотя это трудно, когда в доме четверо детей.

– Займите ее спортом. Пусть чем-нибудь увлечется…

– Ну, она ходит на лыжах. Велосипед есть.

– А лучше плавание: вода хорошо снимает стрессы. У вас есть домашние животные?

– Нет.

– Заведите собаку или кота, любого пушистого друга. Это очень смягчает психику.

На вопрос, хочет ли она собаку, Оля вздрогнула и сразу же ответила: «Нет!» В ее памяти еще жила овчарка, которая дежурила у входа в лагерную спальню. Но на кота она согласилась, и вскоре в доме появился большой серый в темную тигровую полоску кот Янычар. Он поглядывал на всех снисходительно и даже свысока, потому что никто из окружавших его людей, никто из всей этой семейной стаи не умел так ловко прыгать с тумбы швейной машинки на шкаф, как это делал он, никто не умел так тихо подкрадываться к птицам, как он, никому не дано было так зорко видеть в темноте, как ему, Янычару, без помощи фонарей, ламп или свечей. Никто не умел так бесстрашно ходить по карнизу четвертого этажа; наконец, ни у кого не было такого роскошного хвоста, как у него. Казалось, единственное, что его примиряло с людьми, – вкусный молочный корм. Мясной же он мог добыть и сам.

Из всех членов семьи Янычар сразу же выделил Олю, и не только потому, что она его умильно не тискала, и не только потому, что именно она наливала ему в миску молоко и подкладывала творог. Он сразу же понял, что ей необходимо его кошачье участие. Он спал только с Олей, причем выбрал место не в ногах, как любой скромный кот, а в головах, мурлыча там на все лады. Лежа на подушке, он приникал к Оле так, что напоминал меховую шапку. Никто его с подушки не сгонял, Галина понимала: Янычар – это кот-психиатр, и он знает свое дело.

Вместо бальзама Биттнера она заваривала Оле успокоительные чаи из местных трав, в которых неплохо разбиралась после работы у профессора-фармацевта. Головные боли у девочки приутихли, но не прошли. Кричать во сне она стала реже, но всё равно порой вскрикивала. Беспричинную тоску-печаль великолепно снимал Янычар. А вот плавание в бассейне Оле пришлось по душе. Она превосходно ныряла, научилась плавать брассом, кролем и баттерфляем. Летом легко переплывала Неман. Плаванье ее увлекло так, что после школы она поступила в Минский институт физкультуры, участвовала в спортивных соревнованиях. На втором курсе стала чемпионкой Гродно, а потом и всей Белоруссии.

На каникулах перед третьим курсом родители впервые вывезли ее и всех остальных детей к морю. Жили в пригороде Севастополя Казачке, неподалеку от Голубой бухты. И Оля сразу же влюбилась и в эту Голубую бухту, и в это море, такое разноцветное вблизи, меж камней, и такое голубое вдали.

Она любила приходить на обрывистый берег ночью. Горы ревниво оберегали подходы к морю – не спустишься, не окунешься. Маяки перемигивались с полной беломраморной луной. Луна над морем. Бог над миром. Колоннады Херсонеса белели, как берцовые кости, вставшие из земли. Черепа куполов. Ночная белизна камней пугала. Сколько солдатских смертей случилось здесь за два века? Город, как и Гродно, стоял на солдатских костях…

Красавец Севастополь, белый город-моряк запал ей в душу настолько, что на следующее лето Оля приехала сюда одна. Она привезла с собой самодельную маску-очки и, нырнув в Голубой бухте, открыла для себя ошеломительно прекрасный подводный мир. Она впервые увидела дельфинов, которые проявили к ней живейший интерес и ныряли почти рядом.

Она не знала слова «талассотерапия», но это была именно она, терапия морем, его красотой, величием, его звуками, соленой водой, запахом галечного берега… И этот неумолчный спор воды и камня, волны и скал, моря и берега.

В то лето Оля ни разу не закричала ночью. К ней не приходили с огромными шприцами злые медики в белых мантиях, на которых красный крест был перечеркнут черной свастикой. Простыни по утрам были сухие, и она перестала тосковать. Да и как тут затоскуешь, когда она обрела такое волшебное счастье – погружаться в подводное царство. Да, это было самое настоящее царство, в которое ей разрешили войти.

Первое погружение ее потрясло. Едва стекло маски ушло под воду, как в глаза ударил призрачно-голубой мир, такой резкий, такой отчетливый после непроницаемой взгляду поверхностной ряби. За валуном, обросшим яркой зеленью, быстро наливалась темнеющей синью глубина. Морское дно с извивами песчаных барханчиков напоминало извилины огромного мозга. Может, это и есть мозг океана? А вот «проталина» из белой гальки, похожая на морскую звезду. Медузы наплывали, как стратостаты. Путь ей пересекали стайки черных и серебристых рыбок, а зеленовласые водоросли плавно колыхались то вправо, то влево в такт дыханию моря.

Однажды она увидела, как за ней пристально наблюдает с берега мужчина в белых шортах и соломенной шляпе. Он походил на пляжного фотографа: на шее у него висел фотоаппарат в кожаном футляре. Когда Оля выбралась на берег и сняла маску, он попросил посмотреть ее подводные очки, а потом долго расспрашивал о том, что она видела в морской глубине. А потом они сидели в уличном кафе, ели мороженое и наконец по-настоящему познакомились. «Пляжный фотограф» оказался кинорежиссером из Ленинграда Владимиром Чеботаревым.

Оля впервые общалась с таким взрослым мужчиной – Владимиру было лет тридцать пять. О себе он рассказывал коротко и не очень охотно.

– Родом из брянских лесов. Окончил артиллерийское училище в Ростове. Воевал. Командовал батареей. Был ранен. После войны поступил во ВГИК. Снимаю научно-популярные фильмы.

– А художественные?

– Пока нет. Но надеюсь пробить каменную стену и снять.

– А что бы вы хотели снять?

– Вы говорите как фея, которая может взмахнуть рукой и сказать: «Вот вам! Снимайте!»

– Вы же меня не знаете. Может, я и фея?

– Ну пока что я вижу, что вы русалка. Замечательно плаваете и над, и под водой. Любовался вами.

– Вот и снимите фильм из жизни русалок! – засмеялась Оля.

– А вот возьму и сниму! И сценарий уже есть, очень хороший. Вы, наверное, читали роман, где юноша с пересаженными жабрами живет под водой, а потом влюбляется в красивую девушку…

– Да-да, я читала! Прекрасный роман! Снимайте! Я разрешаю.

– Тогда обязательно сниму… Вы разрешите мне с вашей маской поплавать?

– Да, пожалуйста, сколько угодно!

На следующее утро они встретились в Голубой бухте, и Ольга помогла Владимиру надеть маску.

– Только сначала поплюйте на стекла, а то они запотевают.

– Ну уж, не буду я плевать в вашу маску! Неудобно как-то.

Ольга сама поплевала, омыла стекло морской водой и надела на Чеботарева. И тот легко поплыл, а потом нырнул… Через час вылез на берег совершенно потрясенный.

– Вы мне открыли новую планету! Всё, снимаю! Однозначно! Убедили. Спасибо! Жаль, что мне завтра уезжать.

Они обменялись телефонами, Ольга его тут же потеряла. Да и зачем он ей? Обычное пляжное знакомство. Не заводить же роман с таким стариком? Ему скоро сорок лет стукнет. И она снова предалась созерцанию подводного мира.

В Минске она стала готовиться к всесоюзному чемпионату по плаванию. Тренер Татьяна Петровна, трехкратная чемпионка СССР, хвалила ее:

– Ты замечательная кролистка! Обязательно возьмешь кубок!

– Хорошо, что не крольчиха! – смеялась Оля. В последнее время она смеялась всё чаще и чаще. Призраки донорского лагеря растворялись в сине-голубом сумраке моря. Кот Янычар внимательно присматривался к ней, изучая душевное состояние хозяйки. Теперь он спал уже не у головы на подушке, а на груди, выводя мягкие нежные рулады.

Оля записала в бассейн и Элю, сама учила ее плавать разными стилями.

Да, вода и только вода – бегущая, текущая, падающая, журчащая – вымывала из памяти всё злое, страшное, черное…

И вдруг звонок из Ленинграда. Звонил Владимир Чеботарев.

– Оля, этим летом я буду снимать фильм из жизни русалок. Помните, я говорил вам об этом? Так вот, вы настоящая фея! С вашей легкой руки фильм утвердили, и я главный режиссер. Приезжайте в Крым! Я беру вас на работу.

– Русалкой?

– Пока нет. Дублером русалки для подводных съемок.

И Оля приехала в Севастополь. Фильм снимали не в Голубой бухте, а в бухте Ласпи. На пустынном горном склоне, заросшем дубняком и пиниями, стояли палатки, в каких обычно живут геологи. В двух больших армейских шестиклинках размещались операторы и общая харчевня. Супы и каши готовили сами в казанке над костром.

Чеботарев встретил ее как старую добрую знакомую, представив съемочной группе как главного консультанта по подводному плаванию. Но это было вовсе не так, главным консультантом был первый чемпион СССР по подводному спорту Рэм Стукалов. Он-то и подарил Оле настоящую маску с большим стеклом и упругие резиновые ласты. В новом снаряжении Оля вместе с Рэмом обследовала дно подводной съемочной площадки.

Съемки шли всё лето. Потом группа вернулась в Ленинград, где монтировали фильм. Оля уже почти забыла о фильме, но позвонил Чеботарев и сообщил, что в Питере уже состоялась премьера и лента поступила в гродненский кинопрокат.

В феврале 1961 года Оля пригласила родителей, обеих сестер и брата в главный гродненский кинотеатр. По всей стране с полным триумфом шел фильм Владимира Чеботарева. И когда на экране возникли улыбчивые физиономии дельфинов, все зааплодировали, потому что многие зрители уже знали, что это Олины дельфины, что это она их дрессировала, она обрела с ними свою главную профессию, свою новую жизнь. Ее дельфины оглашали зал своим радостным мудрым щебетом-клекотом. И это было очень важно, потому что рядом, через дорогу, во Дворце культуры шел очередной открытый суд над выявленными палачами, и там был другой «клекот» – жалкий лепет иных зверей в человеческом обличье.

Уже подступало 12 апреля – день прорыва русских «унтерменшей» в космос в укор согитлеровской Европе, во славу Союза Советских Республик. А потом пролетели еще двадцать семь дней до 9 мая, еще одного великого всенародного праздника, и опять же в укор согитлеровской Европе, во славу народа Союза Советских Республик.

Дочь полковника Глазунова к тому времени навсегда уехала жить в Севастополь, нечаянно породнив два прекрасных города: родно Гродно и город русских моряков. В Севастополе она вышла замуж за моряка, а сына рожала на берегах Немана – в Гродно, у мамы. Назвали малыша в честь деда Виктором. Крестили же младенца тайно в древней, домонгольской еще Борисоглебской церкви, несмотря на то что богослужения в ней были запрещены с 1939 года. Этот святой труд взяла на себя Галина, убедив батюшку открыть запертый храм. Все надеялись, что таинство, свершенное в столь намоленном месте, предопределит возвышенную жизнь нового человека, Виктора Викторовича Глазунова.