Текст книги "Лес простреленных касок"

Глава вторая
Переборцы

Старинный купеческий городок Рыбинск, столица бурлаков, вырос у слияния трех рек: Волги, Шексны и Черемухи. С середины 1930‐х годов здесь, на берегу огромнейшего водохранилища, строили гидроузел ГЭС.

Строителей местные жители называли каналоармейцами или еще хуже – канальями, как и тех, кто прокопал канал имени Москвы. Он вел чистую волжскую воду в столицу и имел стратегическое значение. А те, кто его строил, не имели никакого значения, поскольку были обычными зэками. Зэками самого разного толка, политического и уголовного, был наводнен и рыбинский Волголаг, расположившийся в деревушке Переборы.

СПРАВКА ИСТОРИКА

Волголаг, Волжский исправительно-трудовой лагерь – подразделение Дмитровлага, созданное для строительства Угличского и Рыбинского гидроузлов (Волгострой).

14 сентября 1935 года СНК СССР и ЦК ВКП(б) приняли постановление о сооружении одновременно двух ГЭС, Рыбинской и Угличской. И в том же году в небольшой деревеньке Переборы под Рыбинском развернулось строительство и начались работы по подготовке строительной площадки. Тогда же в Переборах организовали новую исправительную колонию.

В 1936 году в лагере находилось 19 420 заключенных, в последующие годы численность контингента постоянно росла. Накануне Великой Отечественной войны лагерь достиг максимума за все годы своего существования: на 15 марта 1941 года в Волголаге находились 97 069 человек. Две трети заключенных представляли собой уголовный элемент, пятнадцать – двадцать процентов были осуждены по 58‐й статье УК РСФСР, то есть были политическими.

Условия жизни в Волголаге были на измор. Военное время урезало и без того скромную лагерную пайку. Слабые горожане быстро уходили на тот свет, но у Пустельги была казачья закваска, солдатская закалка и русская смекалка. Он держался, перебарывал все напасти. Недаром и поселок назывался Переборы. Легенда о происхождении названия утверждает, что один из бывших владельцев этой деревни проиграл ее в карты – перебрал масть, отсюда и Переборы. Так это или не так, но узникам лагеря приходилось быть не просто борцами, а переборцами.

В этом самом Волголаге в разное время отбывали срок знаменитые личности: герой Гражданской войны (позже Герой Советского Союза) казачий командир Константин Недорубов, театральная деятельница, актриса Наталия Сац, композитор и пианист Александр Васильевич Мосолов, гидрогеолог, профессор Борис Леонидович Личков и многие другие.

В бараке бетонщиков всеми делами заправлял Оковалок – ражий детина с боксерскими кулаками. Он определял места на нарах и у параши, устанавливал дежурства по бараку и решал по своему усмотрению все житейские лады-нелады каналоармейцев. Новичкам он указал места на Нарьян-Маре, так назывался здесь самый верхний этаж трехъярусных нар. Некоторые называли этот ярус Марьян-Нар, но лучше там от этого не становилось. Кроме того, что залезать на эту верхотуру было очень неудобно, здесь еще сильно сквозило, поскольку нары стояли как раз против входных дверей и очень далеко от печки-буржуйки. Так что оба казака, стуча зубами, спали, прижавшись друг к другу спинами.

Худо-бедно, но самую жестокую зиму сорок первого года перемогли и начали январь сорок второго. К этому времени в бараке появился новый сиделец – дядя Костя, Константин Иосифович Секанов. Его любимое присловье: «Казаков много не бывает, но и мало не покажется». Так он и заявил Оковалку, когда тот попробовал его нагнуть.

В 1933 году Секанова арестовали и осудили на 10 лет исправительно-трудовых лагерей по статье 109 Уголовного кодекса РСФСР (злоупотребление властью или служебным положением) за то, что он разрешил колхозникам взять на прокорм по нескольку килограммов зерна, оставшегося после посева.

Казаки обосновались на Нарьян-Маре, и все они любили слушать рассказы Секанова про Первую мировую. Рассказывал тот живо, расцвечивая фронтовые были то донским присловьем, то соленым словцом. И всякий раз начинал свое повествование возгласом: «Помолчи, честна станица! Атаман трухменку гнет!»

Свой первый Георгиевский крест 4‐й степени Константин Иосифович получил за проявленное геройство в ходе одного из тяжелейших боев под городом Томашовом. Тогда, преследуя отступавших австрийцев, группа донских казаков во главе с вахмистром Секановым, невзирая на ураганный артиллерийский обстрел, ворвалась в расположение неприятельской батареи и захватила ее вместе с прислугой и боекомплектом.

Второй Георгиевский крест Константин Иосифович получил за подвиг во время боев за город Перемышль. 16 декабря 1914 года, обследуя в разведке деревеньку, Секанов заметил в одном из дворов австрийских пехотинцев и решил захватить их врасплох. Бросив через забор гранату, он крикнул по-немецки (в юности работал у немца-колониста): «Хенде хох! Эскадрон, умкрайст!» («Руки вверх! Эскадрон, окружай!») Перепуганные солдаты вместе с офицером побросали оружие, подняли руки и выбежали из двора на улицу. Каково же было их удивление, когда они оказались под конвоем одного казака на коне с шашкой в руке. Деваться некуда: оружие осталось во дворе, и вся полусотня пленных была препровождена к штабу казачьего полка. Разведчик Секанов по всей форме доложил командиру своей части, что вот, дескать, взял в плен. А тот не верит и спрашивает: «Где остальные разведчики? С кем захватил пленных?» В ответ звучит: «Один». Тогда командир спросил у вражеского офицера: «Кто вас в плен взял? Сколько их было?» Тот показал на Секанова и поднял вверх один палец.

В лагере Оковалка окружала целая колода шестерок, семерок, десяток, были в ней и валеты. Не было только девяток (осведомителей), а также дам и королей. Себя Оковалок величал тузом и масть себе выбрал – туз бубей. Дядю Костю нарек крестовым королем, у которого валетом был Пустельга, а шестеркой Нетопчипапаха.

Распря началась с того, что в одну из весенних суббот барак вышел на трусню: зэки трусили одеяла, встряхивая их, держа за углы. Делали это обычно попарно, двое на одно одеяло. Оковалок считал западло выходить на трусню, за него это делали шестерки: щипач Курдюк и аристократ (карманный вор высокой квалификации) Мамон. В тот раз Курдюк оказался в лазарете по причине свирепого дриста, и Мамон сунулся было к Нетопчипапахе:

– Держи, дезик! Тряхнем мудями!

Но Гришака обиделся на «дезика» (дезертира) и послал его подальше. Мамон немедленно доложил хозяину о наглой «казачаре», присовокупив от себя, что тот обозвал Оковалка Объедком.

– Надо бы поучить молодого, – призадумался пахан. И поручил ученье атлету-валету. Первое решение, устроить темную, Оковалок отмел. Ему, бывалому аллигатору, не хотелось начинать с казаками бузу, которая непременно перешла бы в варфоломеевские ночи с резней, мокрухой и новыми сроками. Его план был воистину достоин любого королевского двора…

– Мы этого гнедого по-другому уроем.

* * *

Глазунову казалось, что, как только он окажется в Гродно, сразу же отыщет своих. С этой мыслью он жил и воевал. Впрочем, пока «воевать» приходилось на одной ноге, левой; правая с ее открытым переломом заживала долго, очень долго. К нему частенько наведывалась Нина, проверяла, не завелись ли насекомые под гипсом, оправляла постель, приносила отвар из каких-то трав, которые способствовали срастанию костей. Других пациентов на «даче» не было. После гибели мужа ее тянуло к собрату по несчастью: она была уверена, что и Виктор овдовел. Кто бы поручился, что в кошмаре первых дней войны на границе можно уцелеть, выжить, да еще в столь затяжной оккупации. Она сама великим чудом выбралась из-подо Львова. Успела вскочить в санитарный эшелон, благо на ней был белый халат…

Иногда Нина делала ему массаж правой ноги, очень осторожно, почти нежно разминала мышцы.

Виктор однажды подумал: «Если Галину не отыщу, то лучшей жены и не подберешь». И даже стал представлять себе картины из их возможной будущей жизни. И Нина, как будто читала эти мысли и про себя улыбалась им: наверное, тоже рисовала себе радужные перспективы. Ей очень хотелось ребенка, а с Павлом не получилось. Наверное, просто не успело получиться: его почти целиком поглотила авиация, служба, потом война…

Встретились два вдовства… Встретились, и протянули друг другу руки.

Но тут Глазунов ясно осознал: либо Нина, либо Галина. Выбери он Нину, и ни Галину, ни дочерей он уже никогда не увидит, потому что убьет последнюю надежду. А без надежды любой поиск обречен на неудачу.

«Найду!» – сказал он себе.

Глава третья
Снегири взлетают красногруды…

Это было странное, почти несъедобное варево из волчьих бобов (люпина) и жмыха рапса. Но оно было горячим, и пленная братия, стоявшая в очереди к полевой кухне – тоже пленной, точнее трофейной, советского образца, подставляла раздатчику все, в чем могли унести «волчью кашу»: котелки, у кого они были, кружки или раскрытые пилотки, а то и просто пригоршни. У Иерархова была алюминиевая миска, которую он, по великому счастью, раскопал в мусорной куче, сваленной, должно быть, с польских времен. Наверное, это была единственная миска в их бараке, и на нее сразу же положил глаз рослый чернявый парень с хитроватыми глазами – Радек. Он был в гимнастерке с оборванными петлицами, поперек стриженой шишкастой головы была нахлобучена пилотка без звездочки (звездочки немцы срывали на сувениры), держался свободно, уверенно, как будто прожил в этих бараках не пять месяцев, а пять лет. Радек попросил на минуту миску, повертел ее и произнес одно лишь слово: «Годится!..»

Что он имел в виду, Иннокентий узнал на другой день, когда Радек, улучив минуту, отозвал его в угол барака.

– Пойдешь с нами? – спросил он, буравя Иерархова глазами.

– Куда?

– На волю. К своим!

– Пойду, – ответил Иерархов не раздумывая. – А как?

Радек подвел его к окну.

– От нашего барака до колючки пятнадцать метров. Мы прокопаем ход за неделю. Грунт здесь мягкий, вынимается легко. А если твою миску приспособить, то и лопаты не нужно!

Радек отвел его в дальний конец барака, приподнял доски под своими нарами, словно крышку погреба, и Иннокентий увидел начатый подкоп. Он уходил под землю уже на целый метр.

Их было четверо: Радек, Иерархов и двое всё еще крепких, несмотря питание впроголодь, артиллеристов-зенитчиков – Санёк и Толян.

Копали по ночам – пряжками от ремней, дубовой палкой с обугленным для прочности острием. Алюминиевой миской было очень удобно и загребать, и вытаскивать землю, которую утром выносили в вещмешках и высыпали в клумбу перед бараком. Когда пошел второй метр, Иннокентий стал задыхаться в тесном и низком забое, его не покидал липкий страх, что верхний пласт может обрушиться и заживо похоронить его под обвалом. После того как в Свислочи на него рухнула стена, он стал панически бояться тесноты. И он прямо сказал Радеку:

– Я там сидеть не могу. Готов делать что угодно, но только не под землей.

Радек нахмурился:

– Ну хорошо. Будешь делать клумбу. – И добавил насмешливо: – Цветочки там посади, только поливать не забудь.

Возиться с клумбой Иерархову не пришлось. В тот же вечер его, Толяна и Санька вызвали из барака на аппельплац, и два охранника увели всех в карцер.

– Нас кто-то сдал, – зло сплюнул Толян через выбитый передний зуб.

Радека, главного застрельщика подкопа, не взяли. Выходило, что именно он и сдал. Выслужился перед лагерным начальством? За лишнюю миску баланды?

– Что с нами сделают? – спрашивал перепуганный насмерть Санёк.

– Да ничего, – успокаивал его Толян. – Мы же не сбежали. Отправят в другой лагерь с режимом покруче.

Иерархову и самому хотелось в это верить. Всю ночь перед глазами у него стояло улыбающееся лицо кудрявого красавца Павла Васильева. Тот тоже верил, что его отправят в лагерь. И даже стихи написал:

 
                        Снегири взлетают красногруды…
                        Скоро ль, скоро ль на беду мою
                        Я увижу волчьи изумруды
                        В нелюдимом, северном краю.
 

Не увидел ни снегирей, ни волчьи измруды… Расстреляли – к удивлению всех тех, кто читал его дело. Оно тянуло лет на пятнадцать, не больше.

А ведь он пережил тот ужас, о котором толковал Достоевский: «Вот как голову кладешь под самый нож и слышишь, как он склизнет над головой, вот эти-то четверть секунды всего и страшнее».

Может, тоже стихи написать? Всё как-то отвлечет от мрачных мыслей. Попробовал, но нужные слова не шли в голову, рифмы не подбирались. Васильеву было проще…

* * *

Толян ошибся. Утром их вывели на аппельплац и поставили отдельно перед общим строем. Из строя посматривал на них Радек, нагловато ухмыляясь. Точно он сдал!

Начальник лагеря зачитал приказ: за попытку побега все трое приговаривались к публичному расстрелу. И ни тебе апелляции, ни последнего слова. Автоматчики подошли четким строем. По команде сделали поворот направо. Унтер-офицер вскинул руку:

– Achtung!

Иерархов поднял глаза на проплывающее облако. Оно походило на белого барашка, а потом у него вырос верблюжий горб… Прав, ах как прав Достоевский: через полминуты, потом, теперь, вот сейчас душа из тела вылетит, и человеком уж больше не будешь, и это уж наверняка…

– Feuer!

Он еще услышал грохнувший залп…

Облако погасло.

* * *

По-настоящему Глазунов стал на ноги к весне 1942 года. К тому времени его группа была заброшена в Керчь на Крымский фронт и впервые попробовала себя в деле. Правда, действовала она не совсем по профилю. В предкатастрофической обстановке крымских армий «соколиков из Сокольников» использовали как обычную разведывательно-диверсионную группу. Это было настоящим боевым крещением. Женя Соколов с упоением рассказывал о действиях в Судаке в составе десанта, высаженного с моря. Десант был тактический, то есть отвлекающий, и действовал поначалу успешно, поскольку Судак прикрывали румыны.

СПРАВКА ИСТОРИКА

В ночь на 16 января 1942 года непосредственно в Судакской бухте был высажен основной десант (1750 военнослужащих 226‐го горнострелкового полка из состава 63‐й горнострелковой дивизии 44‐й армии с четырьмя 76‐миллиметровыми орудиями под командой майора Н.Г. Селихова). Высадка производилась при семибалльном шторме и ураганном ветре с крейсера «Красный Крым», эсминцев «Сообразительный» и «Шаумян», канонерской лодки «Красный Аджаристан», шести катеров класса «морской охотник» при артиллерийской поддержке линкора «Парижская коммуна» и эсминцев «Безупречный» и «Железняков». В операции участвовали и две подводные лодки, выполнявшие роль плавучих маяков. В Судаке находились только румынские части, бежавшие после начала артобстрела в старую крепость.

Вечером 16 января радиосвязь командования флота со штабом полка пропала и больше не восстановилась: видимо, вышла из строя радиостанция или сели батареи. К тому времени десантники захватили Новый Свет, Кучук Таракташ и Биюк Таракташ. Вспыхнули ожесточенные бои, в которых советские десантники потеряли до ста человек, а немецко-румынские войска – до трехсот солдат. Десантники захватили четыре орудия, 450 винтовок, девять автомашин, один станковый пулемет, два миномета, один артиллерийский склад и одиннадцать пленных.

В Судаке были восстановлены органы советской власти и создана военная комендатура, начальником которой назначили начпрода полка техника-интенданта 2‐го ранга Агеева. Штаб майора Селихова первоначально разместился в судакской гостинице.

Главная задача – содействие наступлению советских войск в районе Феодосии – потеряла смысл, так как 15 января полки Манштейна сами перешли в наступление, и 17 января Феодосия была оставлена советскими войсками. В боях против десанта, кроме немецко-румынских войск, принимали участие и крымско-татарские роты самообороны (до тысячи человек), потерявшие до четырехсот человек убитыми и ранеными. При этом другие крымские татары добровольно присоединились к десанту, а затем вывели его остатки к партизанам. Вместе с ними вышел и лейтенант Евгений Соколов.

* * *

Было у Глазунова и его команды еще несколько командировок подобного рода. Но главное дело предстояло в Смоленске. Глазунов всей душой рвался в этот город, ведь это был серьезный шаг на пути к Гродно. Вот он, Смоленск, потом Витебск, Минск и до Гродно рукой подать. А уж там… Впрочем, он не давал воображению разыгрываться без меры. Сначала Смоленск.

Этот город имел не только стратегическое значение, но и особый военно-политический статус неофициальной столицы «освобожденной России». Именно там проходил Конгресс освобожденных народов России (КОНР) под эгидой генерала Власова.

Под Смоленск группу забросили с парашютом. Их было трое: старший – майор Глазунов, его заместитель – старший лейтенант Сулай и лейтенант Женя Соколов. В партизанском лагере их встретили как положено: накормили, хотели напоить, но тут пришлось отказаться от традиционного гостеприимства. Глазунов был тверд: перед операцией – ни глотка.

В погожий сентябрьский денек ранним утром они переоделись в форму немецкой полевой жандармерии, подогнанную по фигурам еще в Москве, потом нацепили «ошейники» – металлические горжетки на шейных цепях. На головах, как положено, каски, пилотки засунуты под ременные пояса, планшеты, кобуры… Они так походили на фельджандармов, что некоторые партизаны стали поглядывать на них с определенной опаской: а вдруг оборотни?

Несмотря ни на что, партизаны подготовили им транспорт – мотоцикл с коляской. На дне коляски запеклась чья-то кровь, а борт ее в двух местах был продырявлен пулями – транспорт добывали в перестрелке. В остальном это была весьма добротная машина, заправленная почти под горловину. За руль сел Соколов, Глазунов, как старший патруля, занял коляску, а Сулай с автоматом устроился за спиной водителя. Рванули в Смоленск, рискуя попасть под огонь родной авиации, – вдоль дороги то и дело пролетали советские истребители. На блокпостах их пропустили без проверки документов: фельджандармы сами имели право проверять солдат и младших офицеров вермахта. «Кеттенхунде» (нагрудные бляхи), как и предусмотрительно захваченный оранжево-черный ротный флажок, были хорошим прикрытием, особенно сейчас, когда в городе царили неразбериха и нервозность. Все чувствовали, что решительный штурм Смоленска начнется не сегодня завтра и удержать город будет очень трудно, если вообще возможно, поэтому эвакуация ценных вещей, нужных людей, секретных архивов началась заранее.

Соколов вел трехколесную машину уверенно: он неплохо знал Смоленск, до войны проходил здесь следовательскую практику. Глазунов вольготно развалился в коляске, как у себя дома на диване. Дивана у него на казенных квартирах никогда не было, но всем своим видом он показывал, что в этом, пока еще немецком, городе чувствует себя полноправным хозяином. Дерзость и наглость – вот на чем он собирался играть в Смоленске.

Без особого труда они разыскали ратушу, где размещалась приемная бургомистра. Вошли уверенно, часовой у входа взял на караул по-ефрейторски. Глазунов ему кивнул и толкнул высокую дубовую дверь. В этом типовом для областных центров административном корпусе все входы, переходы, лестницы, коридоры предугадывались легко. Приемная бургомистра находилась на втором этаже. Самого бургомистра не было в кабинете, но его помощники хлопотали у распахнутых шкафов, набивая картонные коробки папками, скоросшивателями и просто связками бумаг.

– Кто здесь старший? – с легким немецким акцентом осведомился «гауптман» полевой жандармерии.

– Я, – отозвался высокий и тощий вице-бургомистр, явный язвенник. – Тарновский Дмитрий Михайлович.

– Где хранятся материалы КОНРа?

– У господина Меньшагина в сейфе.

– Меньшагин здесь?

– Его вызвал военный комендант города.

– Ключи от сейфа?

– У Меньшагина.

– Время не терпит! Нам некогда ждать его возвращения. Дубликаты ключей есть?

– Есть. Но…

– Никаких но. Мы должны немедленно забрать эти документы и отправить в Берлин. Уже стоит самолет.

Глазунов сердился и нервничал очень натурально. Вице-бургомистр тяжело вздохнул и открыл маленький, встроенный в стену сейф, где хранился второй комплект ключей.

Через пять минут большой сейф бургомистра был открыт. Глухой рокот отдаленной канонады ускорял поиск нужной папки.

– Вот она! – радостно воскликнул Тарновский. Он извлек довольно пухлый гроссбух, который с трудом влез в подставленную Соколовым брезентовую вализу.

– Вы мне расписку оставите? – забеспокоился вице-бургомистр.

– Вне всякого сомнения! – подтвердил «гауптман». – Из уважения к вам могу даже на русском написать.

Он достал из планшетки полевой блокнот, вырвал страничку и размашисто написал: «Расписка. Настоящее свидетельство выдано господину вице-губернатору Д.М. Тарновскому в том, что командир зондеркоманды № 26 фельджандармерии 47‐й пехотной дивизии получил из его рук “Дело № 488. Конгресс освобожденных народов России” в количестве 1892 страниц. Командир айнзацгруппы гауптман (лихой росчерк). Дата».

– Bitte schön!

– Danke schön! – ответил Тарновский, ошеломленный скоростью событий. Глазунов выбросил руку:

– Sieg Heil!

Тарновский автоматически ответил тем же.

Фельджандармы исчезли столь же быстро, как и появились. Часовой перед входом подтянулся и, как положено, откачнул винтовку вправо.

Мотоцикл с секретной папкой исчез в неизвестном направлении. Это был своего рода реванш за оставленный здесь в сорок первом году архив НКГБ. За операцию по изъятию документов КОНРа майор Глазунов был награжден орденом Ленина.

Через два дня, 25 сентября, в Смоленск с разных направлений ворвались дивизии сразу трех армий.